Свою чеканили монету, хлеб в метрополию везли,
по вечному скучали лету на северном конце земли.
Цикорий цвел, изнемогая от блеска бронзовых зеркал, —
сияй, Горгиппия родная!
И козы блеяли со скал.
Над морем сероводородным звенел закатный алый шар,
и на ветру международном лес полыхал, шумел базар.
Гремели орды лавой конной по раскаленному песку
и женщин с грудью обнаженной
прихватывали на скаку.
О преходящих непогодах высокий берег умолчит,
и о шести моих походах молчит кладбищенский гранит.
Но говорят аборигены о новых дырках на ремне,
и спорит скарабей священный
с навозным братом — обо мне.
При мне рожает мать-природа, раздвинув лядвии свои.
Язык ушедшего народа поет, как в море соловьи.
Пчела с цикадным подголоском под Марриконе запоет,
и тутошним беленым воском
залепит уши мореход.
За крепостной стеной домашней сдается комната в любой
разрушенной турецкой башне, встающей в дымке голубой.
Хвала шести моим походам за то, что я еще могу
меж кладбищем и винзаводом
жить на высоком берегу.
2000
