Коньяк в графине - цвета янтаря,что, в общем, для Литвы симптоматично.
Коньяк вас превращает в бунтаря.
Что не практично.
Да, но романтично.
Он сильно обрубает якорявсему, что неподвижно и статично.
Конец сезона.
Столики вверх дном.
Ликуют белки, шишками насытясь.
Храпит в буфете русский агроном,как свыкшийся с распутицею витязь.
Фонтан журчит, и где-то за окноммилуются Юрате и Каститис.
Пустые пляжи чайками живут.
На солнце сохнут пестрые кабины.
За дюнами транзисторы ревути кашляют курляндские камины.
Каштаны в лужах сморщенных плывутпочти как гальванические мины.
К чему вся метрополия глуха,то в дюжине провинций переняли.
Поет апостол рачьего стихав своем невразумительном журнале.
И слепок первородного грехасвой образ тиражирует в канале.
Страна, эпоха - плюнь и разотри!
На волнах пляшет пограничный катер.
Когда часы показывают "три",слышны, хоть заплыви за дебаркадер,колокола костела.
А внутрина муки Сына смотрит Богоматерь.
И если жить той жизнью, где путидействительно расходятся, где фланги,бесстыдно обнажаясь до кости,заводят разговор о бумеранге,то в мире места лучше не найтиосенней, всеми брошенной Паланги.
Ни русских, ни евреев.
Через весьогромный пляж двухлетний археолог,ушедший в свою собственную спесь,бредет, зажав фаянсовый осколок.
И если сердце разорвется здесь,то по-литовски писанный некрологне превзойдет наклейки с коробка,где брякают оставшиеся спички.
И солнце, наподобье колобка,зайдет, на удивление синичкена миг за кучевые облакадля траура, а может, по привычке.
Лишь море будет рокотать, скорбябезлично - как бывает у артистов.
Паланга будет, кашляя, сопя,прислушиваться к ветру, что неистов,и молча пропускать через себяреспубликанских велосипедистов.
