1. Родник
И первую – тем, кто толпится у входа,
из внутренних глаз улыбаясь тебе,
и пьет, и не выпьет влюбленную воду,
целебную воду любви о себе.
И свет троеручный жаленья и славы
и боли, полюбленной до конца,
стоит над тобой, и лучатся суставы
круглится ладонь, накрывая птенца.
И хочется мне измененную чашу
тебе поднести, баснословный фиал,
звучащий, как сердце промытое наше,
чтоб Моцарт Горация перепевал.
2. Поляна
Здесь было поместье, и липы вели
туда, где Эрасты читали Фобласов,
а ратное дело стояло вдали.
Как мелкие розы, аккорды цвели
и чудно дичали Расиновы фразы.
Виньетка в стране, где не рос виноград!
Но все же когда-нибудь это умели,
когда соловей задохнулся, как брат,
обрушивши в пруд неухоженный сад,
над Лизой, над лучшей из здешних Офелий.
3. В кустах
– Ведь и я, –
это выйдет из слуха, из леса сухого,
– жила я когда-то.
Дурочкой здешней была я, к работе негодной,
и только что воду носила в родительский дом
по ступеням богатым.
Так и жила я и воду чужую носила, а можно ли пить,
не спросила.
Старая женщина с сердцем тяжелым, как капля на ягоде,
вдруг надо мной наклонилась:
– Пора, говорит, собирайся.
И повезли,
и колеса стучали по бревнам горбатым.
Плакало, капало, в доме скрипело, но мы-то уже не слыхали:
мы медленно, медленно траву лечебную из темноты выбирали:
буквицу, донник, поменник…
4. Ивы
Серебряных, белых, зеленых, седых,
то выдохнувших, то вобравших дыханье,
но круглых и круглых над ходом воды,
над бегом и холодом и задыханьем!
Другим и велят темноту приподнять,
но их никогда не попросят об этом –
всегдашних хранительниц хмурого дня,
кормилиц ненастного сильного света.
5. Холмы
Когда победитель, не веря себе,
черту переходит и смотрит снаружи,
он видит, что там еще дело в борьбе,
и бич состязания yже и yже.
Там скачки в честь вечного дня Ильина,
в честь внутренних гроз, образующих почву,
зажмурив глаза и разжав стремена,
роняя с повозки небесную почту.
И внутренний к нам выбегает народ
и сыплет цветами изорванных денег
оттуда, где сёла, где мальчик идет,
рассеянно свищет и хлещет репейник,
где тысяча сот коробов высоты,
и хлещет надежда, и ломит запястье,
и падает дух, и роняет цветы,
сраженный обширностью замысла счастья.
6. Высокий луг
На медленном зное подруга лугов
и света подруга на медленном зное
лежит – и уходит лицо глубоко
в повисшее зеркало передвижное.
Пространство похоже на мысли больных:
оно за последние двери ни шагу:
– Я встану, я встану с цветов луговых,
но ты расскажи мне, куда же я лягу…
И сердцебиенье нагнется над ней,
головокруженье поклонится в ноги:
ты лежа летишь, ты летишь на спине,
летишь, как убогий на общем пороге.
7. Деревня
Как если ребенок тому, что живет,
захочет найти инструмент многоствольный,
и клавиши гладит, и просит, и бьет –
но всё не похоже; и вот, недовольный,
он крышку захлопнет и сам запоет, –
так эти дома выступают невольно
из темных деревьев, и ночь настает.
Они, как лампады, висят на холме.
Их, кажется, семь. Но безмерно спокоен
их счет и себя умножает в уме.
А тот, кто снаружи, считать недостоин.
Они безымянны, как имя одно.
В них мертвые входят, когда их попросят,
и воют собаки, но это выносят,
и видят луну, как большое окно.
Откуда посмотрят и сниться придут,
и масла в висячие чаши нальют.
8. Вещая птица
А там, далеко, где бормочет вода
нерусскую речь, и глаза человека
ни зги не увидят, и, рухнув туда,
глухим и немым возвращается эхо,
там вещая полночь по зарослям ищет,
и черный манок вынимает, и свищет –
и птица летит, выбираясь с трудом,
как будто ища позабытые двери.
Себя ли ей хочется бросить, как дом
свои времена обогнавшей потери?
Но, чтоб ей не сбиться, за нею идут
и черный фонарь перед нею несут.
– О Господи, Господи, тело мое
давно уже стало подобием щели,
в которую смотрят на дело свое
те силы, какие меня разглядели, –
и вот, поднимаясь и падая в нем,
я переполняю летающий дом!
9. Лесная дорога
И пахнут цветы тяжелей, чем всегда.
И, приоткрывая запретную створку,
лесная дорога уходит туда –
к жилищам невидимых, к птичьему Орку,
где речка поет с неразомкнутым ртом
про прошлую жизнь без названья и цели
и грешные души вздыхают о том,
что варят для нас приворотное зелье.
И столько пропавшей и тайной любви
замешено здесь на подпочвенной влаге,
что это, как кровь, отзовется в крови,
дорогу покажет и крикнет в овраге.
10. Овраг
И так уже страшно – и всё же туда,
немного помедлив, как жидкость в воронке,
опушек и просек цветная вода
сбегает, и гибнет, и ходит по кромке.
Там ягода яда глядит из куста
и просится в губы, и всех зазывает
в родильную тьму, где зачатье конца
сама высота по канве вышивает.
11. Небо ночью
И это преддверье Плеяд и Гиад,
цветной красоты, распростившейся с цветом.
По узкому ходу мы входим назад –
в иголку, трудящуюся над предметом.
Ныряя в глубокую ткань и потом
сверкая над ней острием безупречным –
над черным шитьем, говорящим о том,
что нет никого, кто звездой не отмечен.
12. Сад
– И дом поджигают, а мы не горим.
И чашу расколют – а воздух сдвигает
и свет зажигает, где мрак несветим.
Одежду отнимут – а мы говорим,
и быстро за нами писцы поспевают.
И перья скрипят, и никто не устал
писать и описывать ту же победу,
и вишни дрожит золотой Гулистан,
и тополь стоит, как латыни стакан,
и яблоня-мать, молодая Ригведа.
