Возле нашего дома появилась афиша, такая красивая и яркая, что мимо нее невозможно было пройти равнодушно.
На ней были нарисованы разнообразные птицы и написано:
Показ певчих птиц».
И я сразу решил, что обязательно схожу посмотрю, что это за новости такие.
И в воскресенье, часика в два дня, собрался, оделся и позвонил Мишке, чтобы и его захватить с собою.
Но Мишка проворчал, что у него двойка по арифметике — это раз и новая книжка про шпионов — это два.
Тогда я решил отправиться сам.
Мама меня отпустила охотно, потому что я ей мешал убирать, и я поехал.
Певчих птиц показывали на Выставке достижений, и я туда легко добрался на метро.
У касс почти никого не было, и я протянул в окошко двадцать копеек, но кассирша дала мне билет и вернула десять копеек обратно за то, что я школьник.
Это мне ужасно понравилось.
Получилось, как будто мне платят за то, что я учусь в третьем классе, десять копеек с билета!
Это здорово!
Это просто прекрасно!
У меня десять копеек осталось!
А я и не знал про такую скидку!
Теперь, пожалуй, с такими-то законами, мне надо будет почаще ходить на разные выставки и показы!
Ведь так можно и на фотоаппарат накопить!
Например, если аппаратик стоит сорок рублей, то мне, очень просто, надо сходить на четыреста выставок, и дело в шляпе!
Полный порядок.
У меня будет фотоаппарат!
Это меня очень развеселило, и я шел к птицам в самом лучшем настроении.
Вокруг стояли разные дома, то похожие на терема, то на дворцы, а то и вовсе ни на что не похожие.
Это все были павильоны выставки.
Тут же некоторые папы и мамы катали своих ребят на тройках, потому что в это время здесь проходил Праздник зимы, и было катание на лошадях и оленях.
Жалко только, очередь на катание была чересчур длинная, и я хотя и постоял в ней немного, но быстро сообразил, что если дело так будет двигаться, то я, может быть, прокачусь недельки только через полторы, а мне уж очень хотелось посмотреть певчих птиц.
Поэтому я помахал рукой оленям и лошадям и пошел дальше.
А около павильона, на котором было написано
Электроника», я устал.
Тогда я спросил у прохожей девушки:
— Скажите, пожалуйста, далеко еще до певчих птиц?
Она показала рукой:
— А вот рядом, видишь павильон?
На нем написано
Свиноводство».
Там твои птицы.
Иди скорей.
И я пошел в павильон
Свиноводство».
Как только я открыл дверь, я понял, что не зря приехал сюда.
Вокруг меня, по стенам, со всех четырех сторон, чуть ли не до потолка, одна за другой, как кубики, стояли маленькие клеточки.
И в каждой клеточке жила птичка.
И они все вместе пели.
Хором.
Но каждая свое.
Кто «чирик-чирик», кто «фью-фить-фью», кто «чеки-щелк», а кто и «пи-пи-пи».
И все вместе было похоже на наш класс утром, до прихода Раисы Ивановны, мы тогда тоже галдим, всякий на свой лад.
И потом, эти птицы были такие красивые, что я себе даже представить такого не мог.
Я близко таких еще не видел.
Близко я видел только воробьев.
Воробьи, конечно, очень красивые и симпатичные, ничего не скажешь, но тут собрались просто какие-то невиданные чудеса.
Например, тут был снегирь.
Важный, сытый, круглый, ни дать ни взять мыльный пузырь, если ты его выдуваешь на заходе солнца, когда оно красное.
Тут же были и крючконосые клесты, и щекастые синички, и славочки, такие свежие и пухлые на взгляд, что, кажется, прямо живую бы съел… шутя, конечно… Иволга тоже была крупная и зеленая, как болото, и черные ученые дрозды.
И целый коридор занимали голуби.
И они хотя и не певчие, но их, видно, со всякими диковинками сюда поместили уж заодно.
Потому что если голубь якобин, так это не хуже любой другой птицы по красоте.
Он похож на астру и бывает разных цветов: белый, и лиловый, и коричневый.
Удивление!
А монахи с черными хвостами!
А драконы с жуткими глазами!
А почтовые, которые летают со скоростью
Волги»!
Восторг!
И еще из непевчих, но поразительных птиц здесь в большущих клетках сидели две попки.
То есть два попки.
Или нет!
Двое попок!
Вот.
Один был белый, большой, назывался какаду.
У него нос был как консервный ножик-открывалка, а из темечка рос целый пучок зеленого лука.
А второй был кубинский амазон.
Кубинский!
Зеленый!
А на груди красный галстук, как у пионера.
Он все время на меня смотрел, а я ему улыбался, чтобы он знал, что я ему друг.
Но это все было еще не самое главное в этом замечательном павильоне.
Дело в том, что там был небольшой угол, и, постепенно переходя от клетки к клетке, я добрался и туда, совершенно еще не зная, что тут-то оно вот и есть, тут-то вот и хранится самое главное несметное сокровище.
Здесь стояли целые толпы народа.
И люди отсюда никуда не отходили и не шумели совсем, а стояли плотными рядами.
И я, конечно, стал потихоньку ввинчиваться в эти толпы и постепенно провинтился поближе к самому главному.
Это были птички амадины.
Маленькие-маленькие, белые снежки с блестящими клюквенными клювиками и величиной с полпальца.
Откуда они взялись?
Они, наверное, нападали с неба.
Они, наверное, были осадки, а потом ожили, вышли из сугробов и давай летать-гулять по нашим дворам и переулкам перед окнами, и наконец впорхнули в этот павильон
Свиноводство», и теперь устали и сидят, каждая в своем домике, отдыхают.
А люди стоят перед ними целыми толпами, молча и недвижно, и любят их изо всех сил.
Да, да.
Все любят.
Единогласно.
И тут одна тетка с золотым зубом сказала ни с того ни с сего:
— Ну, какие маленькие… Худые… Куда их…
И все на нее оглянулись сурово, а один дедушка скривил рот и ядовито проговорил:
— Конечно, курица — она толш-ше…
И все опять сурово посмотрели на теткин золотой зуб, а она покраснела и ушла.
И все мы, кто стоял тут, поняли, что тетка не в счет, потому что она не из нашей компании.
И мы так молча стояли еще долго-долго, и я все не мог наглядеться на этих птиц.
Они, видно, были с какого-то седьмого неба, из волшебной жизни, про которую писал Андерсен.
Такие они были маленькие, слабые и нежные, но, видно, в том-то их и сила была, у маленьких и слабых, что мы стояли как вкопанные перед ними все — и дети и даже взрослые.
И, наверное, мы бы никогда отсюда не ушли, но в это время по радио чей-то голос сказал:
— Внимание.
Сейчас в павильоне номер два будет проведен конкурс певчих кенарей, начало через десять минут!
Просим перейти во второй павильон!
И дедушка, который отбрил тетку, сказал, словно встряхнувшись:
— Надо идти… Семеновских певцов послушаем.
И ушаковских тоже. — Он тронул меня за плечо: — Пошли, мальчик…
И сам двинулся вперед, и я увидел, что у него валенок сзади прохудился и оттуда торчал пучок соломы.
А во втором павильоне был маленький зал, сцена и стулья.
А на сцене, сбоку, стояла кафедра-трибунка для докладчика, а в центре — стол, за который сразу уселись судьи птичьего пения.
И я очень удивился, что дедушка, который отбрил тетку, сел в середине этого стола.
Оказывается, он был тут главный; я не знаю, но все, кто садился с ним рядом, здоровались с ним за руку и вообще оказывали ему почет.
И когда все утихло, этот дедушка сказал:
— Ну,
Семенов, давай, что ли…
И откуда-то вышел высокий дядька с орденскими колодками на груди — двенадцать штук наград, я сосчитал.
У него в руках был плоский чемодан.
Он его открыл.
В чемодане было полно маленьких клеток, и в них были канарейки.
Он вынул одну клеточку, в ней прыгал желтенький лимон.
Семенов поставил эту клетку на кафедру-трибуну, и у Лимончика стал такой вид, как будто он и впрямь серьезный докладчик, но раз до доклада у него есть еще минут пять свободных, так он пока попрыгает.
Все сохраняли тишину и ждали, когда Лимончик запоет.
Но он и не думал петь.
Он все прыгал и трепыхался.
Кто-то сзади меня шепнул:
— Если через десять минут не запоет, снимут с конкурса.
Вот тебе и Семенов.
А Лимончик все прыгал туда-сюда, потом уже было решался, открывал клювик, но, словно дразнил всех нас, не начинал петь и снова прыгал по-всякому.
Мне уже надоело его ждать, и я хотел уйти, но главный дедушка вдруг сказал, и опять ядовито:
— Ну что,
Семенов, запоет он когда-нибудь?
Или стесняется?
А может, он сегодня не в настроении?
Все засмеялись негромко, а на бедного Семенова жалко было смотреть.
Он весь вытянулся к своему Лимончику и стал вдруг ему тихонько так подсвистывать на букву
С»:
— Ссссс… Сссс… Ссссс…
Лимончик внимательно к нему прислушался, посмотрел на него своим блестящим глазком, видно, узнал, раскрыл клювик, но снова раздумал и опять запрыгал как ни в чем не бывало.
Дедушка тут же сказал — ему, наверное, нравилось ехидничать:
— Он не в голосе…
От этих дедушкиных слов Семенов чуть не заплакал.
Он вынул спичку и стал скрести ею о коробок.
Лимончик никак на это не отозвался.
Чихать ему было на спичку.
Тогда дедушка рукой подал знак, чтоб Семенов перестал скрести, и сам наклонился к Лимончику, и вдруг еле слышно… чирикнул!
Да!
Он чирикнул, а Лимончик как будто только этого и дожидался, весь встрепенулся, вытянулся, напрягся, похудел и запел!
Он пел долго-долго, взахлеб, свистел горошком, и тянул прямо в одну линию, и по-всякому, как в стихе, «на тысячу ладов тянул, переливался», и все больше худел, когда пел, словно таял, и все это время, пока он пел, я пел вместе с ним, только про себя, изнутри.
Я пел вместе с Лимончиком и видел, какое счастливое и красное лицо у Семенова, а у дедушки, наоборот, гордое и ехидное.
Это он задавался, что он один сумел заставить птицу петь.
И когда Лимончик наконец замолчал и все захлопали, дедушка откинулся на спинку стула и сказал небрежно:
— Золотая медаль!
Убирай,
Семенов!
Перерыв.
И Семенов снял Лимончика с кафедры и спрятал и чемодан.
И было видно, что у него дрожат руки.
А все вокруг встали, зашумели и пошли курить.
И в эту минуту я подумал, что хорошо бы рассказать про все эти дела своим, и я, не долго думая, побежал на метро, а когда очутился дома, папа и мама уже ждали меня.
Папа сказал:
— Рассказывай.
Понравилось?
Я сказал:
— Очень!
Мама испугалась:
— Что это за голос?
Что с тобой?
Почему ты сипишь?
Я сказал:
— Потому что я пел!
Я сорвал голос и вот осип.
Папа воскликнул:
— Где это ты пел,
Козловский?
Я сказал:
— Я пел на конкурсе!
— Давай подробности! — сказала мама.
Я сказал:
— Я пел с канарейкой!
Папа прямо закатился.
— Воображаю, — сказал он, — какой был успех!
На бис-то вызывали?
— Не смейся, — просипел я, — я пел про себя.
Изнутри.
— А!
Тогда другое дело, — успокоился папа, — тогда слава богу!
Мама положила мне руку на лоб:
— А как ты себя чувствуешь?
— Прекрасно, — сказал я еще более сипло и ни с того ни с сего добавил: — А Лимончик получил золотую медаль…
— Он заговаривается, — чуть не плача сказала мама.
— Просто он переполнен впечатлениями, — объяснил папа, — дай ему горячего молока с боржомом.
Мне действует на нервы этот сип…
… А ночью я долго не мог заснуть, я все вспоминал этот необыкновенный день: наполненный чудесами павильон
Свиноводство», и дедушку, и тетку, и Семенова, и Лимончика, и самое главное — перед моими глазами все время летали маленькие и легкие снежинки, белые амадины, они прямо вклеились мне в сердце, эти клюквенные клювики, и я лежал, глядел в темноту и знал, что теперь уж никогда их не забуду.
Не смогу.
