Брэд-трип

Лицо Ульяны дернулось, исказилось в брезгливости, словно раскрыли ее злополучную тайну, сокровенную грязь, постыдный грех, спрятанный в душе.

– Будешь отговаривать? Укорять? Будешь! По лицу вижу. Только скажи: ты кто такой, чтобы советовать, как мне жить?!

Шоколадные кудряшки подпрыгивали над ее плечами, щеки наливались гневной краснотой. Гриша моргнул, и Сонино личико дрогнуло, расплылось чернильным пятнышком на мокрой бумаге. На него смотрела Ульяна – угловатая, тощая, похожая на ноябрьскую ветвь, что треплет ветер.

– Отпусти меня, придурок.

Гриша разжал пальцы, еще раз взглянул на истыканные иглой предплечья («Как ее родители могли не заметить?! А ведь они-то и могли не заметить!») и вылетел в коридор.

Взгляд Сони – недоумевающий и обиженный – следовал за ним вниз по лестнице. А вместе с ним чисто Ульянина горячая злость…

…Он до последнего считал, что Соня не придет. Испугается, передумает, просто забудет о встрече, не найдет нужную дорогу до кооператива. Разговор в кофейне не выходил из головы, тревожил. Он что-то сломал у Гриши внутри, колею накатанную размазал, рессоры снял, чтоб больнее каждую кочку чувствовать.

Не была похожа Соня на наркоманку. Хотя – кто был? Гриша мысленно перелистал завсегдатаев Ромкиной тусовки. Непонятная деталь выпадала из их не внешности, но образов, нечто ускользающее от внимания, но ощутимое.

Потом понял. Теплота, чувство защищенности, смелость, с которой Соня смотрела в будущее. На авантюры ее тянуло не от придури, а от твердой уверенности: все закончится хорошо. Не может быть иначе.

И все равно он верил, что не найдет ее в гараже. Она могла не прийти. А вот Гриша не мог. Вторая его часть, слабая, сопротивляющаяся все же надеялась на новую встречу, на ее улыбку и ямочки щек, на движения рук, как взмахи ласточкиных крыльев. В животе сделалось горячо, колко, точно потер кожу искристым шерстяным пледом. Солнечная аура окутала с ног до головы. Пиная жухлые осенние листья в лужах, Гриша странным образом чувствовал себя хорошо.

Так он узнал, что такое любовь…

Когда Гриша добрался до гаражей, Соня уже была там. Веселая, бодрая и в доску своя для всех.

В тот вечер он ушел в отрыв, потерял горизонты, завис в пронзительной вакуумной пустоте. Со стороны видел себя, горланившего песни под гитару, опрокидывающего стопку за стопкой дешевой сивухи. От нее драло горло и вышибало из глаз сентиментальную слезу, от которой млели собравшиеся девушки. Гриша не помнил, кто первый вытащил из тайника припрятанный чек. Реальность понеслась с совсем уже невообразимой скоростью, добралась до первой космической и вылетела в безвременье. Обрушилась тьма…

– Вставай, Гришань! Блять, Гриш, вставай, пожалуйста!

Гриша нехотя и не сразу открыл глаза. Перед ним, в свете болтавшейся под потолком тусклой лампочки, маячила испуганная морда Рыжего. Рыжий нервно скулил, как будто хотел в туалет, и тер до красноты тощие запястья.

– Ее же надо куда-то деть. Сейчас же менты приедут, всю точку накроют. Гриша-а-нь…

Гриша тяжело осмотрелся. В углу гаража толпились, о чем-то спорили. Со стороны казалось, здесь показывают какой-то артхаусный спектакль, где актеры движутся медленно, точно во сне. На оживление у них на хватало сил. Рыжий протолкал Гришу в центр, трусливо вцепился ему в плечо.

– Гриш, что делать?!

У стены сидела девочка. Рядом, нежно обхватив ее за колени и положив на ладошки голову, полулежала вторая. Темно-шоколадные кудряшки расплескались по ее плечам, кукольно-фарфоровое, но ужасно бледное лицо застыло в спокойной улыбке. Соня съежилась, будто от холода, незнакомая девочка гладила ее по волосам и повторяла, не прекращая:

«Проснись, солнышко, проснись… Проснись, солнышко…»

Гриша понял сразу, почувствовал еще издалека: она не проснется. Это было закономерно, одна холодная мысль шевельнулась внутри: все закономерно. Он знал, что когда-то так случится. Случается с большинством из них. Они просто уходят в свои цветные сны и не возвращаются.

Гришу с силой толкнули в плечо. От второго удара он увернулся чисто случайно – качнулся вбок, переступил, удерживая шаткое равновесие.

– Это ты ей продал?! Ты, да?! – заорали сверху. Скулу взорвало обжигающей болью, голова дернулась, гараж поплыл перед глазами. – Ты ее убил! Ты!

Липкое слово засело в мозгах.

– Я никого не… – промямлил Гриша, но язык распухшим червем еле ворочался во рту. – Она просила… Она очень просила…

Толпа сомкнулась, смешалась плечами, куртками, толстовками. Цветной рябью наслоилась, размножилась вокруг него. Стало тяжело дышать. Ноги подкосились, Гриша рухнул на пол, свернулся калачиком, как Соня.

Он больше не различал голосов в общем шуме.

«Убийца…»

Животный, скручивающий ужас разбух внутри и вырвался из глотки, продрался сквозь зубы приглушенным, срывающим связки воплем.

– Ну ты че? – кто-то потрепал Гришу по щекам, попытался поднять. – Просто приход такой нехороший, потом легче будет. Ну.

Гриша знал, что это не приход. И легче уже не будет.

Так ему напомнили о смерти…

…Подгоняемый чужим негодованием, он вылетел из Ульяниного подъезда и почти сразу же столкнулся с Валерой.

– Стопэ. Ты че тут делаешь? – он опешил и на секунду обмяк, сделался человечнее. Потом привычный оскал снова проступил на лице.

Гриша шагнул в сторону, собирался пройти мимо, но Валерон прищурился, выставил кулак, преграждая дорогу.

– Ты у нее был? Вы там вместе?..

– Не твое собачье дело, – раздельно проговорил Гриша.

Кулак коротко дернулся, припечатал под дых. Гриша непроизвольно согнулся, хватаясь за живот. Валера придержал его за ворот кофты, неожиданно зашептал горячо и вкрадчиво, как его сестра пару часов назад:

– Ну зачем ты так? Только приехал, а уже наживаешь проблемы. Я тебя первый и последний раз предупреждаю: не приближайся к ней. Она моя. Забудь сюда дорогу. Иначе я из тебя все кости выну, ты понял?

– Руки не коротки?– Гриша сдавленно усмехнулся, за что получил еще раз – острее и глубже – в печень.

– Хлеборезку залепи.

– Ты ведь ее убиваешь! Что она тебе сделала?!

Валерон слегка расслабил хватку.

– Она во мне человека разглядела. А ты, думаешь, святой, да? Зищитничек… Знаю, как ты всех на вес наебал в Нижнем.

Внутри у Гриши похолодело. Сердце прилипло к ребрам.

– Пиздеж, – отрезал он и дернулся, отскочил от Валерона, выпрямился, стараясь ничем не выдать, как ему на самом деле сейчас страшно.

– Дружку своему болтливому спасибо скажи. Думаешь, я поверил, что ты в гости приперся? Твои тебя уже ищут. И скоро найдут. Ты здесь скоро сдохнешь, мразь! Запомни!

Уходя, Гриша не обернулся. Сухая пустота была внутри. Едкая, как кислота.

Он долго вспоминал этаж, как в тумане ткнул в лифте первую попавшуюся кнопку, которая показалась похожей. На площадке топтался, потом отчаянно вдавил звонок. Трель из-за стены ворвалась в барабанные перепонки, завибрировала, защекотала.

Дверь приоткрылась, из квартиры боязливо высунулась пышная женщина. Рыжие волосы с проседью убраны в пучок, длинная юбка, крепдешиновая блузка, платок, концы которого она стискивала на груди так, как сжимают в кулаке крест. Будто хотела защититься.

– Молодой человек, вы к кому?

– Ма, это Гриша, мой друг. Он поживет у нас недельку? Гриш, проходи! – из кухни в конце коридора показался Санек – в домашних спортивках, растасканных тапках и своей любимой зулуной футболке. Он держал насаженную на вилку котлету. С кухни тараторил телевизор и гудела микроволновая печь.

– Как поживет? Какой Гриша? Это тот придурок, что нам тогда полквартиры разнес, да?! Его ты пригласил у нас пожить?! А у родителей спросить?! Где его класть?

– В папиной комнате. Ма, она же все равно пока пустая.

– Это она пустая, потому что ты нас со свету сживешь! Отец в больнице, хоть бы раз к нему съездил. Сразу в дом дружков притащил! Вечеринка тут ему! Праздник! Сдохнешь здесь с вами, а вы и не заметите! Только праздник!..

Гриша отодвинул раскрасневшуюся мать, полубоком протиснулся в прихожую, не разуваясь прошел мимо Санька в спальню. Свет включать не стал – упал прямо в одежде на диван, перевернулся, скатился на ворсистый колючий ковер, закрыл глаза. В глубокой темноте под веками плавали цветные, похожие на бензиновые, концентрические круги. Он не знал, куда идти и что делать, как жить дальше, но злая надежда на будущее ощетинилась в нем, проткнула кожу мельчайшими иглами. Он не готов был умирать. Только не так. Но и жить оказалось мучительно тяжело…

«Мам, я тебе уже сказал…»

«Да мне плевать, что ты сказал! Ты только о себе думаешь! О родных не заботишься! Кто он такой?! Нахлебник?! Подкидыш подзаборный! Где его мать?!.»

«Ма! Мам, погоди!»

Гриша оглаживал себя по рукам и лежал. Скрипнула дверь, но он не вздрогнул.

– Вытаскивайте хоть за ногу, мне плевать. А лучше убейте прям здесь, освободите душу.

У матери Санька по-конски вытянулось лицо. Она будто забыла, зачем вошла, настрой растеряла. С досадливой злостью сплюнула на паркет и удалилась.

– Господи, да я ведь уже мертв, – произнес Гриша, глядя в оштукатуренный серый потолок. Представил мутное, текучее от студенистых туч небо, какое всегда бывает на кладбище в день похорон. Вообразил, как на него опускается тяжелая крышка гроба, и грубые мужики в перчатках и одинаковых робах забивают длинные гвозди, матерясь, опускают ящик в двухметровую яму.

В ушах отчетливо и глухо загрохотало – это земля билась о гулкое дерево, отрезая путь к свету. К живым. К миру и его радостям. А что остается? Тьма.

Ромку она уже сожрала. Соней закусила. И еще другими ребятами и девчонками, которых Гриша даже не знал. С которыми пересекся пару раз в городе.

«Вот и обменял ты их жизни на порошок. Все, что было у тебя, продал. Только ты сам остался. Но кому ты, сука, нужен? Даже про мать забыл…»

Гриша лежал на полу и неслышно шептал в потолок.

– Я столько раз, Боже, мертв, сколько других убил… Я столько раз мертв…