Михаилу Веллеру
«Крылья бабочка сложит…»
(А. Кушнер)
Он сел в автобус. Впереди
Сидела девочка с собакой.
Он ощутил укол в груди.
Вот так напьешься дряни всякой —
Потом мерещится. Но нет:
Все было чересчур похоже —
Осенний день, закатный свет,
Она сама… собака тоже…
Как раз стояла та пора,
Когда, томясь отсрочкой краткой,
Природа, летняя вчера,
Палима словно лихорадкой:
Скорей торопится отцвесть,
Все отдавая напоследок.
Он пригляделся: так и есть.
Сейчас она посмотрит эдак,
Как бы зовя его с собой.
Улыбка… краткая заминка…
Мелькнувши курткой голубой,
Она сошла напротив рынка
И растворилась в толкотне
Автобус тронулся уныло.
Пошли мурашки по спине:
Все это было, было, было,
Он точно помнил! Дежа вю?
Скорей другое. Видно, скоро
Я терпеливо доживу
До чувства полного повтора.
Пора бы, впрочем. Тридцать лет.
И вот предвестники старенья:
Неотвратимые, как бред,
Пошли цепочкой повторенья.
Пора привыкнуть. Ничего
Не будет нового отныне…
Но что-то мучило его.
Сойдя на Каменной плотине,
Он не спеша побрел домой.
Соседка, старая Петровна,
На лавке грелась.
Боже мой,
Все повторилось так дословно! —
Собака, куртка, рынок, взгляд
На той же самой остановке…
Тогда, пятнадцать лет назад,
Он возвращался с тренировки.
А после все пятнадцать лет
Он вспоминал с дежурным вздохом,
Как не сошел за нею вслед,
Как, сам себя ругая лохом,
Щипал усишки над губой
И лоб студил стеклом холодным,
Следя за курткой голубой
И псом, довольно беспородным.
Из всех младенческих утрат
Он выделял особо эту —
Года сомнительных отрад
Ее не вытеснили в Лету.
Но что теперь? Не в первый раз
Он замечал за этот месяц
Повтор полузабытых фраз,
Давнишних баек, околесиц, —
Но тем-то зрелость и грозна,
Что перемены не спасают
И пропадает новизна,
А память свой же хвост кусает.
Все это можно перенесть.
Равнина все-таки не бездна.
Пускай уж будет все, что есть,
И все, как было. Худо-бедно —
Лошадки вязли, но везли.
Да и откуда в частной жизни
Искать какой-то новизны,
Коль нету нового в отчизне,
Судьба которой, несмотря
На наши снежные просторы
И многоцветные моря, —
Повторы, вечные повторы.
Что будет — будет не впервой.
Нас боги тем и покарали,
Что мы идем не по прямой,
А может, и не по спирали —
По кругу, только и всего,
В чем убеждаемся воочью.
Но что-то мучило его.
Он испугался той же ночью.
…Она сказала: «Посмотри,
Вон самолет мигает глазом.
А кто-то спит себе внутри»…
Он понял, что теряет разум:
Он вспомнил горы, водопад
И костерок перед палаткой,
Внутри которой час назад
Метался в судороге сладкой.
Потом из влажной, душной тьмы
Он выполз на блаженный холод
Негрозной ялтинской зимы.
Он был невероятно молод,
И то был первый их отъезд
Вдвоем, на юг, на две недели,
На поиск неких новых мест…
Потом они вдвоем сидели
И, на двоих одну куря,
На небо черное смотрели.
Тогда, в разгаре января,
Там было, как у нас в апреле:
Плюс семь ночами. Перед тем,
Как лезть в надышанную темень,
Он посмотрел в другую темь,
Где самолет летел, затерян.
Она сказала: «Погляди —
Он нам подмигивает, что ли?».
И вот опять. Укол в груди,
Но он не думал об уколе.
Она давно жила не здесь —
Жила, по слухам, безотрадно.
Его затягивала взвесь
Случайных связей. Ну и ладно,
Но чтобы десять лет спустя,
Буквально, точно, нота в ноту?
Чтоб это бедное дитя
Тянуло руку к самолету,
Который ночью за окном
Летит из Внукова туда же,
Где мы с другой, в году ином,
В иной ночи, в ином пейзаже…
Не может быть. Такой повтор
Не предусмотрен совпаденьем.
Он на нее смотрел в укор.
Спросила курева.
— Поделим.
И понеслось! Сильней тоски,
Грозней загульного угара…
Он понял, что попал в тиски.
Всему отыскивалась пара.
Но нет: поправка. Не всему,
А лишь каким-то главным вехам —
Гора, палатка, ночь в Крыму,
Рука, скользящая по векам,
Холодный воздух, капли звезд,
Далекий щебет водопада…
Но будет и великий пост.
Есть вещи из другого ряда:
Когда-то друг, а нынче враг,
Лишь чудом в драке не убивший —
Другой, но бивший точно так,
Другой, но в то же время бывший;
Скандал на службе — тот же тон…
И он, мечась, как угорелый,
Завыл — но суть была не в том,
Что он скучал от повторений.
Так бабочка, сложив крыла
На тех же бурых скалах Крыма,
Столь убедительно мала
И для прохожего незрима!
Вот так наложится — и нет
Тебя, как не бывало сроду.
Теперь, ступая в свой же след,
Он, видимо, придет к исходу
И перестанет быть, едва
Последний шаг придется в точку.
Меняя вещи и слова,
Он думал выклянчить отсрочку:
Сменил квартиру (но и там
Сосед явился плакать спьяну,
Как тот, из детства, по пятам
Пришедший бросить соль на рану).
Друзей покинул. Бросил пить.
Порвал с десятком одалисок —
Но все вотще. Уставши выть,
Он, наконец, составил список.
Там было все, что он считал
Важнейшим — все, чем люди живы.
Но, пряча в голосе металл,
Судьба вносила коррективы:
Порою повторялось то,
Что он считал третьестепенным:
Из детства рваное пальто
(Отец купил в Кривоколенном,
А он в игре порвал рукав;
Теперь рукав порвался в давке).
Но в целом он казался прав:
Учтя новейшие поправки,
За восемь месяцев труда
Он полный перечень составил
И ставил галочки, когда
Бывал игрушкой странных правил.
Сошлась и первая тоска
Весной, на ветреном закате,
И шишка в области виска
(Упал, летя на самокате,
И повторил, скользя по льду,
Опаздывая на свиданье).
И в незапамятном году
Невыносимое страданье
Под кислый запах мышьяка
В зубоврачебном кабинете…
сошлось покорное «пока»
От лучшей женщины на свете
И снисходительное «будь» —
От лучшей девушки недели
(Хотя, целуя эту грудь,
Он вспомнил грудь фотомодели
на фотографии цветной
В журнале, купленном подпольно, —
То был десятый, выпускной).
Бессильно, тупо, подневольно
Он шел к известному концу
и как-то вечером беспутным
врага ударил по лицу,
покончив с предпоследним пунктом.
Одно осталось. После — крах,
Предел, исчерпанность заряда.
В душе царил уже не страх,
Но лишь скулящее «не надо».
В районе двадцати пяти,
Гордясь собой, играя силой,
В ночной Гурзуф на полпути
Он искупался вместе с милой.
Вдыхая запах хвои, тьмы,
Под неумолчный треск цикады
Он понимал: должно быть, мы
не вкусим впредь такой отрады,
Слиянья чище и полней.
Нагой, как после сотворенья,
Тогда, у моря, рядом с ней,
Он не боялся повторенья,
А всей душой молил о нем
И в постоянстве видел милость.
Ну ладно, пусть хотя бы днем!
Не повторилось. Обломилось.
Теперь он избегал воды,
Купаться не водил подругу
(И вообще, боясь беды,
Весь год не приближался к югу).
А эта девушка была
Последний — так, по всем раскладам,
Сама судьба его вела;
И, засыпая с нею рядом,
Он думал: риска больше нет.
Сплошные галочки в тетради.
Он так протянет пару лет,
Покуда ждут его в засаде.
Но доктор был неумолим:
Ее точило малокровье.
На лето — Крым, и только Крым.
Какое, к черту, Подмосковье!
Капкан захлопнулся. И пусть.
Взамен тоски осталась вскоре
Лишь элегическая грусть
О жизни, догоревшей в хоре.
И сколько можно так юлить,
Бояться луж, ступать по краю,
О снисхождении молить?
Довольно. К черту. Догораю,
Зато уж так, чтоб до конца,
Весь тот восторг, по всей программе.
Он ощутил в себе юнца
И хохотал, суча ногами.
…кончалось лето. Минул год
С тех пор, как рыжая собака,
А после дальний самолет
Ему явились в виде знака.
В Крыму в такие времена
(О край, возлюбленный царями!)
ночами светится волна
Серебряными пузырями:
планктон, морские светляки,
Неслышный хор существ незримых —
Как если б сроки истекли
И в море Млечный путь низринут.
Он тронул воду, не дыша.
Прошедший день был долог, жарок.
Вода казалась хороша —
Прощальный, так сказать, подарок.
Чего бояться? Светляка?
Медузы ядовитой? Спрута?
— не заходи со мной пока.
Дно опускалось быстро, круто,
И он поплыл. Такой воды
Он не знавал еще. Сияя,
Родней любой другой среды,
Ночная, теплая, живая,
Она плескалась и звала,
Влекла, выталкивала, льнула…
Жена, послушная, ждала.
Вот не хватало б — утонула
Из-за него. Пускай уж сам.
Отплыв, он лег, раскинул руки
И поднял очи к небесам,
Ловя таинственные звуки —
перекликался ли дельфин
С дельфином, пела ли сирена…
Ей ни к чему. Пускай один.
Но никакая перемена
не замечалась. Голоса
звучали радостно и сладко.
Взлететь живым на небеса
Иль раствориться без остатка
в стихии этой суждено?
Какая прелесть, что за жалость —
А впрочем, ладно. Все равно.
Но ничего не совершалось.
Его простили! Весь дрожа,
навеки успокоив душу,
Как бы по лезвию ножа,
Он вышел из воды на сушу.
Он лег у ног своей жены
(Смерть, где твое слепое жало?)
И в мягком шелесте волны
Услышал, как она сказала,
Ручонку выставив вперед
(Он, вздрогнув, приподнялся тоже):
— Смотри, мигает самолет!
И тут он понял. Боже, Боже!
Чего боялся ты, герой?
О чем душа твоя кричала?
Жизнь, описавши круг второй,
Пошла по третьему, сначала.
И он, улегшись на живот,
С лицом счастливым и покорным,
Смотрел, как чертит самолет
Свой третий круг над морем черным.
