Сквозь толстые прозрачные стёкла виднелись заключённые растения.
Несмотря на величину оранжереи, им было в ней тесно.
Корни переплелись между собою и отнимали друг у друга влагу и пищу.
Ветви дерев мешались с огромными листьями пальм, гнули и ломали их и сами, налегая на железные рамы, гнулись и ломались.
Садовники постоянно обрезали ветви, подвязывали проволоками листья, чтобы они не могли расти, куда хотят, но это плохо помогало.
Для растений нужен был широкий простор, родной край и свобода.
Они были уроженцы жарких стран, нежные, роскошные создания; они помнили свою родину и тосковали о ней.
Как ни прозрачна стеклянная крыша, но она не ясное небо.
Иногда, зимой, стёкла обмерзали; тогда в оранжерее становилось совсем темно.
Гудел ветер, бил в рамы и заставлял их дрожать.
Крыша покрывалась наметённым снегом.
Растения стояли и слушали вой ветра и вспоминали иной ветер, тёплый, влажный, дававший им жизнь и здоровье.
И им хотелось вновь почувствовать его веянье, хотелось, чтобы он покачал их ветвями, поиграл их листьями.
Но в оранжерее воздух был неподвижен; разве только иногда зимняя буря выбивала стекло, и резкая, холодная струя, полная инея, влетала под свод.
Куда попадала эта струя, там листья бледнели, съёживались и увядали.
Но стёкла вставляли очень скоро.
Ботаническим садом управлял отличный учёный директор и не допускал никакого беспорядка, несмотря на то, что большую часть своего времени проводил в занятиях с микроскопом в особой стеклянной будочке, устроенной в главной оранжерее.
Была между растениями одна пальма, выше всех и красивее всех.
Директор, сидевший в будочке, называл её по-латыни Attalea!
Но это имя не было её родным именем: его придумали ботаники.
Родного имени ботаники не знали, и оно не было написано сажей на белой дощечке, прибитой к стволу пальмы.
Раз пришёл в ботанический сад приезжий из той жаркой страны, где выросла пальма; когда он увидел её, то улыбнулся, потому что она напомнила ему родину.
— А! — сказал он. — Я знаю это дерево. — И он назвал его родным именем.
— Извините, — крикнул ему из своей будочки директор, в это время внимательно разрезывавший бритвою какой-то стебелёк, — вы ошибаетесь.
Такого дерева, какое вы изволили сказать, не существует.
Это — Attalea princeps, родом из Бразилии.
— О да, — сказал бразильянец, — я вполне верю вам, что ботаники называют её — Attalea, но у неё есть и родное, настоящее имя.
— Настоящее имя есть то, которое даётся наукой, — сухо сказал ботаник и запер дверь будочки, чтобы ему не мешали люди, не понимавшие даже того, что уж если что-нибудь сказал человек науки, так нужно молчать и слушаться.
А бразильянец долго стоял и смотрел на дерево, и ему становилось всё грустнее и грустнее.
Вспомнил он свою родину, её солнце и небо, её роскошные леса с чудными зверями и птицами, её пустыни, её чудные южные ночи.
И вспомнил ещё, что нигде не бывал он счастлив, кроме родного края, а он объехал весь свет.
Он коснулся рукою пальмы, как будто бы прощаясь с нею, и ушёл из сада, а на другой день уже ехал на пароходе домой.
А пальма осталась.
Ей теперь стало ещё тяжелее, хотя и до этого случая было очень тяжело.
Она была совсем одна.
На пять сажен возвышалась она над верхушками всех других растений, и эти другие растения не любили её, завидовали ей и считали гордою.
Этот рост доставлял ей только одно горе; кроме того, что все были вместе, а она была одна, она лучше всех помнила своё родное небо и больше всех тосковала о нём, потому что ближе всех была к тому, что заменяло им его: к гадкой стеклянной крыше.
Сквозь неё ей виднелось иногда что-то голубое: то было небо, хоть и чужое, и бледное, но всё-таки настоящее голубое небо.
И когда растения болтали между собою,
Attalea всегда молчала, тосковала и думала только о том, как хорошо было бы постоять даже и под этим бледненьким небом.
— Скажите, пожалуйста, скоро ли нас будут поливать? — спросила саговая пальма, очень любившая сырость. — Я, право, кажется, засохну сегодня.
— Меня удивляют ваши слова, соседушка, — сказал пузатый кактус. — Неужели вам мало того огромного количества воды, которое на вас выливают каждый день?
Посмотрите на меня: мне дают очень мало влаги, а я всё-таки свеж и сочен.
— Мы не привыкли быть чересчур бережливыми, — отвечала саговая пальма. — Мы не можем расти на такой сухой и дрянной почве, как какие-нибудь кактусы.
Мы не привыкли жить как-нибудь.
И кроме всего этого, скажу вам ещё, что вас не просят делать замечания.
Сказав это, саговая пальма обиделась и замолчала.
— Что касается меня, — вмешалась корица, — то я почти довольна своим положением.
Правда, здесь скучновато, но уж я, по крайней мере, уверена, что меня никто не обдерёт.
— Но ведь не всех же нас обдирали, — сказал древовидный папоротник. — Конечно, многим может показаться раем и эта тюрьма после жалкого существования, которое они вели на воле.
Тут корица, забыв, что её обдирали, оскорбилась и начала спорить.
Некоторые растения вступились за неё, некоторые за папоротник, и началась горячая перебранка.
Если бы они могли двигаться, то непременно бы подрались.
— Зачем вы ссоритесь? — сказала Attalea. — Разве вы поможете себе этим?
Вы только увеличиваете своё несчастье злобою и раздражением.
Лучше оставьте ваши споры и подумайте о деле.
Послушайте меня: растите выше и шире, раскидывайте ветви, напирайте на рамы и стёкла, наша оранжерея рассыплется в куски, и мы выйдем на свободу.
Если одна какая-нибудь ветка упрётся в стекло, то, конечно, её отрежут, но что сделают с сотней сильных и смелых стволов?
Нужно только работать дружнее, и победа за нами.
Сначала никто не возражал пальме: все молчали и не знали, что сказать.
Наконец саговая пальма решилась.
— Всё это глупости, — заявила она.
— Глупости!
Глупости! — заговорили деревья, и все разом начали доказывать Attalea, что она предлагает ужасный вздор. — Несбыточная мечта! — кричали они. — Вздор!
Нелепость!
Рамы прочны, и мы никогда не сломаем их, да если бы и сломали, так что ж такое?
Придут люди с ножами и с топорами, отрубят ветви, заделают рамы и всё пойдёт по-старому.
Только и будет, что отрежут от нас целые куски…
— Ну, как хотите! — отвечала Attalea. — Теперь я знаю, что мне делать.
Я оставлю вас в покое: живите, как хотите, ворчите друг на друга, спорьте из-за подачек воды и оставайтесь вечно под стеклянным колпаком.
Я и одна найду себе дорогу.
Я хочу видеть небо и солнце не сквозь эти решётки и стёкла, — и я увижу!
И пальма гордо смотрела зелёной вершиной на лес товарищей, раскинутый под нею.
Никто из них не смел ничего сказать ей, только саговая пальма тихо сказала соседке-цикаде:
— Ну, посмотрим, посмотрим, как тебе отрежут твою большую башку, чтобы ты не очень зазнавалась, гордячка!
Остальные хоть и молчали, но всё-таки сердились на Attalea за её гордые слова.
Только одна маленькая травка не сердилась на пальму и не обиделась её речами.
Это была самая жалкая и презренная травка из всех растений оранжереи: рыхлая, бледненькая, ползучая, с вялыми толстенькими листьями.
В ней не было ничего замечательного, и она употреблялась в оранжерее только для того, чтобы закрывать голую землю.
Она обвивала собою подножие большой пальмы, слушала её, и ей казалось, что Attalea права.
Она не знала южной природы, но тоже любила воздух и свободу.
Оранжерея и для неё была тюрьмой.
Если я, ничтожная, вялая травка, так страдаю без своего серенького неба, без бледного солнца и холодного дождя, то, что должно испытывать в неволе это прекрасное и могучее дерево! — так думала она и нежно обвивалась около пальмы и ласкалась к ней. — Зачем я не большое дерево?
Я послушалась бы совета.
Мы росли бы вместе и вместе вышли бы на свободу.
Тогда и остальные увидели бы, что Attalea права».
Но она была не большое дерево, а только маленькая и вялая травка.
Она могла только ещё нежнее обвиться около ствола Attalea и прошептать ей свою любовь и желание счастья в попытке.
— Конечно, у нас вовсе не так тепло, небо не так чисто, дожди не так роскошны, как в вашей стране, но всё-таки и у нас есть и небо, и солнце, и ветер.
У нас нет таких пышных растений, как вы и ваши товарищи, с такими огромными листьями и прекрасными цветами, но и у нас растут очень хорошие деревья: сосны, ели и берёзы.
Я — маленькая травка и никогда не доберусь до свободы, но ведь вы так велики и сильны!
Ваш ствол твёрд, и вам уже недолго осталось расти до стеклянной крыши.
Вы пробьёте её и выйдете на божий свет.
Тогда вы расскажете мне, всё ли там так же прекрасно, как было.
Я буду довольна и этим.
— Отчего же, маленькая травка, ты не хочешь выйти вместе со мною?
Мой ствол твёрд и крепок: опирайся на него, ползи по мне.
Мне ничего не значит снести тебя.
— Нет уж, куда мне!
Посмотрите, какая я вялая и слабая: я не могу приподнять даже одной своей веточки.
Нет, я вам не товарищ.
Растите, будьте счастливы.
Только прошу вас, когда выйдете на свободу, вспоминайте иногда своего маленького друга!
Тогда пальма принялась расти.
И прежде посетители оранжереи удивлялись её огромному росту, а она становилась с каждым месяцем выше и выше.
Директор ботанического сада приписывал такой быстрый рост хорошему уходу и гордился знанием, с каким он устроил оранжерею и вёл своё дело.
— Да-с, взгляните-ка на Attalea princeps, — говорил он. — Такие рослые экземпляры редко встречаются и в Бразилии.
Мы приложили всё наше знание, чтобы растения развивались в теплице совершенно так же свободно, как и на воле, и, мне кажется, достигли некоторого успеха.
При этом он с довольным видом похлопывал твёрдое дерево своею тростью, и удары звонко раздавались по оранжерее.
Листья пальмы вздрагивали от этих ударов.
О, если бы она могла стонать, какой вопль гнева услышал бы директор!
Он воображает, что я расту для его удовольствия, — думала Attalea. — Пусть воображает!..»
И она росла, тратя все соки только на то, чтобы вытянуться, и лишая их свои корни и листья.
Иногда ей казалось, что расстояние до свода не уменьшается.
Тогда она напрягала все силы.
Рамы становились всё ближе и ближе, и наконец молодой лист коснулся холодного стекла и железа.
— Смотрите, смотрите, — заговорили растения, — куда она забралась!
Неужели решится?
— Как она страшно выросла, — сказал древовидный папоротник.
— Что ж, что выросла!
Эка невидаль!
Вот если б она сумела растолстеть так, как я! — сказала толстая цикада, со стволом, похожим на бочку. — И чего тянется?
Всё равно ничего не сделает.
Решётки прочны, и стёкла толсты.
Прошёл ещё месяц.
Attalea подымалась.
Наконец она плотно упёрлась в рамы.
Расти дальше было некуда.
Тогда ствол начал сгибаться.
Его лиственная вершина скомкалась, холодные прутья рамы впились в нежные молодые листья, перерезали и изуродовали их, но дерево было упрямо, не жалело листьев, несмотря ни на что давило на решётки, и решётки уже подавались, хотя были сделаны из крепкого железа.
Маленькая травка следила за борьбой и замирала от волнения.
— Скажите мне, неужели вам не больно?
Если рамы уж так прочны, не лучше ли отступить? — спросила она пальму.
— Больно?
Что значит больно, когда я хочу выйти на свободу?
Не ты ли сама ободряла меня? — ответила пальма.
— Да, я ободряла, но я не знала, что это так трудно.
Мне жаль вас.
Вы так страдаете.
— Молчи, слабое растенье!
Не жалей меня!
Я умру или освобожусь!
И в эту минуту раздался звонкий удар.
Лопнула толстая железная полоса.
Посыпались и зазвенели осколки стёкол.
Один из них ударил в шляпу директора, выходившего из оранжереи.
— Что это такое? — вскрикнул он, вздрогнув, увидя летящие по воздуху куски стекла.
Он отбежал от оранжереи и посмотрел на крышу.
Над стеклянным сводом гордо высилась выпрямившаяся зелёная крона пальмы.
Только-то? — думала она. — И это всё, из-за чего я томилась и страдала так долго?
И этого-то достигнуть было для меня высочайшею целью?»
Была глубокая осень, когда Attalea выпрямила свою вершину в пробитое отверстие.
Моросил мелкий дождик пополам со снегом; ветер низко гнал серые клочковатые тучи.
Ей казалось, что они охватывают её.
Деревья уже оголились и представлялись какими-то безобразными мертвецами.
Только на соснах да на елях стояли тёмно-зелёные хвои.
Угрюмо смотрели деревья на пальму:
Замёрзнешь! — как будто говорили они ей. — Ты не знаешь, что такое мороз.
Ты не умеешь терпеть.
Зачем ты вышла из своей теплицы?»
И Attalea поняла, что для неё всё было кончено.
Она застывала.
Вернуться снова под крышу?
Но она уже не могла вернуться.
Она должна была стоять на холодном ветре, чувствовать его порывы и острое прикосновение снежинок, смотреть на грязное небо, на нищую природу, на грязный задний двор ботанического сада, на скучный огромный город, видневшийся в тумане, и ждать, пока люди там, внизу, в теплице, не решат, что делать с нею.
Директор приказал спилить дерево.
— Можно бы надстроить над нею особенный колпак, — сказал он, — но надолго ли это?
Она опять вырастет и всё сломает.
И притом это будет стоить чересчур дорого.
Спилить её!
Пальму привязали канатами, чтобы, падая, она не разбила стен оранжереи, и низко, у самого корня, перепилили её.
Маленькая травка, обвивавшая ствол дерева, не хотела расстаться со своим другом и тоже попала под пилу.
Когда пальму вытащили из оранжереи, на отрезе оставшегося пня валялись размозжённые пилою, истерзанные стебельки и листья.
— Вырвать эту дрянь и выбросить, — сказал директор. — Она уже пожелтела, да и пила очень попортила её.
Посадить здесь что-нибудь новое.
Один из садовников ловким ударом заступа вырвал целую охапку травы.
Он бросил её в корзину, вынес и выбросил на задний двор, прямо на мёртвую пальму, лежавшую в грязи и уже полузасыпанную снегом.
