Я волосы отрастил, и они у меня назад зачёсывались.
Меня стали дёргать за волосы.
Попом Толоконным Лбом звать,
Мочалкой.
Я наголо постригся.
Ещё хуже стало.
Лысый! — кричат. — Кочан капусты!» По голове часто гладят.
Сижу я со своей лысой головой на задней парте.
Приходит к нам в класс новенький.
Такой чёрненький, и глаза чёрные.
Его со мной посадить хотели.
Как раз я один сидел.
А он не хочет.
— Это почему же, — спрашивает Мария Николаевна, — ты с ним сидеть не хочешь?
А он твёрдо так отвечает:
— Я с ним сидеть не буду.
— Это почему же? — спрашивает Мария Николаевна.
— Потому что он лысый.
Хотел я вскочить, дать ему за это.
Мария Николаевна говорит:
— Что за чушь!
Он, во-первых, не лысый, а постриженный, а во-вторых, если бы даже он и был лысый…
Он твердит:
— Я с ним сидеть не буду.
— Почему же ты всё-таки с ним сидеть не хочешь? — спрашивает Мария Николаевна.
— А потому, — отвечает, — что я уже с лысым сидел, так меня с ним заодно дразнили, хотя я и не был лысый.
— Какая дикость! — удивилась Мария Николаевна.
В конце концов он всё же сел.
Со мной не разговаривает.
В мою сторону не смотрит.
Я тоже на него не смотрю, но вижу, что он листок вынул и что-то рисует.
Вижу я — рисует он конницу, скачущую в атаку.
До чего здорово у него получалось — ну как у настоящего художника!
Как будто он сто лет учился.
Никогда я не видел, чтобы кто-нибудь так коней рисовал.
Я сразу подумал, что мне так никогда не нарисовать, сколько бы я ни старался, но в то же время, если я как следует постараюсь, я не хуже нарисую.
Я хотел показать ему, как надо рисовать.
А потом сделал вид, что не вижу.
Он ведь не знает, что я лучше всех в классе рисую.
Скажет, я подражаю.
Скажет, я обезьяна какая-нибудь или там попугай.
Ничего.
Потом он узнает, кто с ним рядом сидит!
Потом он узнает, какие я стенгазеты рисовал!
Какого я Шота Руставели нарисовал.
Какого я лётчика Покрышкина нарисовал, трижды Героя Советского Союза!
Пусть, пусть рисует!
А потом думаю: он, наверное, вовсю сейчас воображает.
Сидит и воображает, будто никого на свете лучше нету.
Выходит, он будет здесь воображать, а я?
Просто так буду сидеть?
Я вырвал листок из тетради.
И стал рисовать танки, идущие в атаку.
Он сначала не заметил, что я тоже рисую, или он не хотел замечать, а потом заметил и рисовать перестал.
На мой рисунок глядит.
Я это сразу почувствовал.
И вовсю рисую, на него никакого внимания не обращаю.
Только локтем свой рисунок закрываю, чтобы он не видел.
Вдруг он говорит:
— А ну, покажи.
— Чего, чего? — говорю.
— Покажи, — говорит, — что ты там такое начирикал.
— Чего, чего? — говорю.
— Ас, ас! — говорит.
— Чего? — говорю.
— Осторожно! — говорит. — Ас, ас!
— Что это, — говорю, — ещё за ас, ас?
— Ра-ра! — говорит. — Ра-ра!
Работай.
Вот нашёлся какой!
Какие-то слова мне бормочет.
Удивить, наверное, меня этими словами хочет.
Что бы, думаю, ему такое ответить, чтобы он так со мной разговаривать перестал?
В это время он мне говорит:
— Вот если тебя спросит кто-нибудь:
Ты не кр?» — ты что ответишь?
— Чего, чего? — говорю.
— Нужно ответить:
Я не кр!» Понятно?
Тут я разозлился и говорю ему:
— Крыса ты!
Я сам не знаю, почему его крысой обозвал.
Просто ничего другого мне в голову не пришло.
Он поднимает руку и говорит Марии Николаевне:
— Он меня крысой обозвал!
Мария Николаевна говорит:
— Как тебе не стыдно,
Стариков!
К нам пришёл новенький, он, наверное, стесняется, а ты его крысой обозвал…
— Кто? — говорю. — Он стесняется?!
До чего меня зло взяло, вы не представляете!
— Если ты мне сейчас не ответишь, с какой скоростью летят навстречу друг другу самолёты, ты покинешь класс…
Я встаю.
— Какие самолёты? — спрашиваю.
Я, наверное, здорово моргал глазами, потому что Мария Николаевна вдруг сказала:
— Брось моргать!
Ну-ка брось моргать!
Дурачка представлять!
Моргал-то я просто случайно.
Но я ничего не ответил.
И всё молчал.
А про эти самолёты я вообще ничего не слышал.
— Ну? — говорит Мария Николаевна.
— Повторите, пожалуйста, про эти самолёты, — говорю.
— Выйди, будь добр, из класса, — говорит Мария Николаевна.
— Если бы вы повторили ещё раз… — говорю.
— Я не могу слушать твои речи, — говорит Мария Николаевна.
Я собираю книги.
Ничего такого я не сделал.
Если бы я, там, мяукнул, как в прошлый раз.
А сейчас?
Его ко мне посадили, а я виноват!
Я сижу на последней парте.
Иду медленно к двери.
Через весь класс.
— Страна залечивает раны после войны, — говорит вслед мне Мария Николаевна, — миллионы заняты созидательным трудом, миллионы трудятся, а один…
Я уже возле двери.
— Подожди, — говорит Мария Николаевна.
Я останавливаюсь.
— Подойди-ка сюда.
Я подхожу.
Она почему-то волнуется.
Вот уже совсем непонятно.
Ей-то чего волноваться?
Меня из класса выгоняют, а она волнуется.
Я стараюсь больше не моргать.
— Тебе не стыдно? — говорит Мария Николаевна.
Она держит в руках ручку, наверное, мне двойку хочет поставить.
А руки у неё сильно дрожат.
Это, наверное, потому, что она очень старенькая.
Говорят, у старых людей всегда руки дрожат от старости…
— Я к тебе хорошо отношусь, — говорит она, — и ты,
Стариков, способный человек.
А ведь ты мне на голову садишься… И потом, пожалуйста, не воображай.
Ты можешь пропасть… как камень, брошенный в море.
И не улыбайся.
Пропадёшь или будешь босяком вместе со своими художествами.
Если не будешь учиться… Люди, честно не относящиеся к своему труду, обычно плохо кончают…
Она не собирается мне ставить двойку.
— Стенгазету нарисуешь? — спрашивает меня Мария Николаевна.
— Нарисую, — говорю.
— Чтобы была на славу, — говорит она.
— Ладно, — говорю я.
— Разве ты для меня стенгазеты рисуешь? — говорит она.
Я иду на место.
Сажусь рядом с новеньким.
— Ра-ра! — говорит он тихо. — Ра-ра! — Прямо в самое ухо мне говорит, представляете?
Я встаю.
— Я с ним сидеть не буду, — говорю я.
Мария Николаевна смотрит на меня и хмурится.
— Я с ним сидеть не хочу, — говорю.
— Выходите оба! — говорит Мария Николаевна. — Я не желаю слушать ваши речи!
Мы оба выходим.
Я с одной стороны.
Он с другой.
Я первый вышел в коридор, а он за мной.
Вдруг он говорит:
— Слушай, тут, наверное, разные завучи ходят… Пойдём в уборную.
— Я в уборную не хочу, — говорю.
— Самое безопасное место, — говорит. — Сиди себе в полной безопасности.
Я сначала совсем не хотел в уборную идти.
А потом пошёл.
И вправду, думаю, там, наверно, безопаснее.
Каждый в свою кабину сел.
Сидим себе в полной безопасности.
Здорово это он придумал!
Сидели, сидели, он мне постучал.
— Сидишь? — спрашивает.
— Сижу, — говорю.
— Как тебя звать? — спрашивает.
— Витька, — говорю.
— А я Алька, — говорит.
— Очень приятно, — говорю.
— Очень приятно, — говорит.
У нас с ним много общего оказалось.
Масляными красками он, оказывается, так же как и я, никогда не писал.
И рисовать его тоже никто не учил.
Он сам всему научился.
Он с самого детства на асфальте рисовал.
Пойдёт с бабушкой в садик и рисует мелом на асфальте.
Я стал вспоминать и вспомнил, что я раньше тоже рисовал на асфальте.
— Ты много на асфальте рисовал? — спросил он.
— Много, — сказал я.
— Хорошая школа, — сказал он.
— Какая школа? — не понял я.
— Художественная, — сказал он.
— Ага, — сказал я.
Хотя всё равно не понял.
— На асфальте.
На бумаге.
На холсте, — сказал он.
— Ну да, — сказал я.
— Все истинные художники начинали рисовать на асфальте, — сказал он. — Так мне один художник сказал.
— Конечно, — сказал я.
Хотя никак не мог понять, почем они все начинали рисовать на асфальте.
Он опять постучал мне.
— Ты чего молчишь? — говорит.
Достаточно ли я рисовал на асфальте?
Стану ли я истинным художником?
Вот о чём думал я.
— Ты что, заснул? — спросил он.
— А ты много рисовал на асфальте? — спросил я.
— Как помню себя, — сказал он.
— Я когда-нибудь нарисую громадную картину, — сказал я, — до потолка… у меня была рама… громадная рама… мама её в печке сожгла.
Жалко мне эту раму…
— Если быть художником, — сказал он, — только великим.
Мне один художник сказал, что не великим художником быть не стоит.
— Бей пять, — сказал я.
— Потом, — сказал он.
— Конечно, — сказал я.
— Звонка что-то нет, — сказал он. — Долго мы здесь сидим.
Мне по чувству кажется — звонок должен быть.
— Наверное, ещё рано… — сказал я.
— Пойди-ка ты на разведку, — сказал он.
— На какую разведку? — спросил я.
— Был звонок или нет, — сказал он.
— А ты? — спросил я.
— А я посижу.
— Хитрый ты.
— А ты трус.
— Я не трус, — сказал я.
Я вышел из кабинки.
Просунул голову в коридор и увидел директора.
Он поманил меня пальцем.
— Разве ещё звонка не было? — спросил я растерянно.
— Иди, иди сюда, — сказал он.
На другой день мою маму вызвали в школу.
