Глядел я с верным другом Васькой,укутан в теплый тетин шарф,и на фокстроты, и на вальсы,глазок в окошке продышав.
Глядел я жадно из метели,из молодого января,как девки жаркие летели,цветастым полымем горя.
Открылась дверь с игривой шуткой,и в серебрящейся пыльце -счастливый смех, и шепот шумный,и поцелуи на крыльце.
Взглянул - и вдруг застыло сердце.
Я разглядел сквозь снежный вихрь:стоял кумир мальчишек сельских -хрустящий, бравый фронтовик.
Он говорил Седых
А ночь-то,
Дунечка,-
И тихо ей:
Какие вашисовсем особые
Увидев нас, в ладоши хлопнули нашу с Ваською судьбурешил:
Чего стоите, хлопцы?!
А ну, давайте к нам в
Мы долго с валенок огромных,сопя, состукивали снеги вот вошли бочком, негромков махорку, музыку и свет.
Ах, брови - черные чащобы!..
В одно сливались гул и чад,и голос:
Водочки еще бы!.."-и туфли-лодочки девчат.
Аккордеон вовсю работал,все поддавал он ветерка,а мы смотрели, как на бога,на нашего фронтовика.
Мы любовались,- я не скрою,-как он в стаканы водку лил,как перевязанной рукоюкрасиво он не шевелил.
Но он историями сыпали был уж слишком пьян и лих,и слишком звучно, слишком сытовещал о подвигах своих.
И вдруг уже к Петровой Глашеподсел в углу под образа,и ей опять:
Какие вашисовсем особые
Острил он приторно и вязко.
Не слушал больше никого.
Сидели молча я и Васька.
Нам было стыдно за него.
Наш взгляд, обиженный, колючий,его упрямо не забыл,что должен быть он лучше, лучшеза то, что он на фронте был.
Смеясь, шли девки с посиделоки говорили про свое,а на веревках поседелыхскрипело мерзлое белье.
