Нас больше нет. Сперва нас стало меньше,
Потом постигла всех земная участь,-
Осталось только с полдесятка женщин,
Чтоб миру доказать свою живучесть.
Мы по утрам стояли за кефиром,
Без очереди никогда не лезли,
Чтоб юность, беспощадная к кумирам,
Не видела, как жутко мы облезли.
Дрожали руки, поднимая веки,
Чтоб можно было прочитать газету.
Мы в каждом сне переплывали реки,
И все они напоминали Лету.
По этим рекам на плотах, паромах
Мы достигали берегов туманных,
Чтоб навестить товарищей, знакомых,
Поэтов, серебрящихся в нирванах,-
Они вдали держались волей твердой,
Поскольку есть такое суеверье,
Что коль во сне тебя коснется мертвый,-
Кончай дела, твой ворон чистит перья.
С утра, надравшись кофе до отвала,
Мы все держали ушки на макушке,
И Муза нам прозренья диктовала:
Нужны ей гениальные старушки!
Мы текст перевирали понаслышке:
Трава? Дрова? Весна? Весла? Неважно!
Но в ритме нашей старческой одышки
Гармошка правды пела так отважно!
И все же я простить себе не в силах,
Что в пору слуха ясного и зренья,
Когда стихотворила хоть на вилах,
Я не сложила впрок стихотворенья.
Какой запрет, какие предрассудки,
Мне в старчество мешали воплотиться
И ветхий возраст свой сыграть на дудке
До черных дней, где трудно отшутиться?
Как я могла не думать о грядущем
И растранжирить силу так беспечно?
Теперь пылаю взором завидущим
На дев, и прочих, чье здоровье безупречно.
Ах, было бы мне — лет не сто, а сорок!
Я написала бы о старчестве заране:
Открыв сто тысяч самых темных створок,
Я выудила бы предвоспоминанье.
Я б испылала дважды свежесть мига,
Вперед судьбе заядло забегая!
И может быть… волнующая книга!
И может быть… судьба совсем другая!
