Открытель таинства любовныя нам лиры,
Творец преславныя и пышныя «Семиры»,
Из мозгу рождшейся богини мудрой сын,
Наперсник Боалов, российский наш Расин,
Защитник истины, гонитель злых пороков,
Благий учитель мой, скажи, о Сумароков!
Где рифмы ты берешь? — ты мне не объявил,
Хоть к стихотворству мне охоту в сердце влил.
Когда сложенные тобой стихи читаю,
В них разум, красоту и дивность обретаю;
И вижу, что ты, их слагая, не потел,
Без принуждения писал ты, что хотел;
Не вижу, чтобы ты за рифмою гонялся
И, ищучи ее, работал и ломался;
Не вижу, чтоб, искав, сердился ты на них:
Они, встречался, кладутся сами в стих.
А я? О, горька часть, о, тщетная утеха!
Потею и тружусь, но всё то без успеха;
По горнице раз сто пробегши, рвусь, грущу,
А рифмы годныя нигде я не сыщу;
Тогда орудие писателей невинно —
Несчастное перо с сердцем грызу бесчинно.
Нельзя б мне показать в беседу было глаз,
Когда б мя петиметр увидел в оный час,
Увидел бы, как я по горнице верчуся,
Засыпан табаком, вздыхаю и сержуся:
Что может петиметр смешняй сего сыскать,
Который не обык и грамоток писать,
А только новые уборы вымышляет
И ими глупый полк кокеток лишь прельщает?
Но пусть смеется он дурачествам моим
Во мзду, что часто я смеюся и над ним.
Когда его труды себе воображаю
И мысленно его наряды все считаю,
Тогда откроется мне бездна к смеху вин;
Смешняе десяти безумных он один,
Увижу я его, сидяща без убора,
Увижу, как рука проворна Жоликёра
Разжженной сталию главу с власами жжет,
И смрадный от него в палатах дым встает;
Как он пред зеркалом, сердяся, воздыхает
И солнечны лучи безумно проклинает,
Мня, что от жару их в лице он черен стал,
Хотя он от роду беляе не бывал;
Тут истощают все благоуханны воды,
Которыми должат нас разные народы,
Узная к новостям весьма наш склонный нрав,
Смеются, ни за что с нас втрое деньги взяв.
Когда б не привезли из Франции помады,
Пропал бы петиметр, как Троя без Паллады,
Потом, взяв ленточку, кокетка что дала,
Стократно он кричит: «Уж ужасть, как мила!»
Меж пудренными тут летая облаками,
К эфесу шпажному фигурными узлами,
В знак милости ее, он тщится прицепить,
И мыслит час о том, где б мушку прилепить.
Одевшися совсем, полдня он размышляет,
По вкусу ли одет? — еще того не знает,
Понравится ль убор его таким, каков он сам,
Не смею я сказать: таким же дуракам.
Подобно как жених в последний час пред браком
Боится, чтоб в ту ночь не быть кому свояком,
Задумавшись сидит, ждет рока своего
И хощет разрешить сумнение его, —
Так бедный петиметр робеет и вздыхает,
Что долго Жоликёр ему не отвечает —
По моде ли в тот день его он нарядил
И мушку на лицо он тут ли прилепил?
Искусный Жоликёр, Просперов победитель,
Ты первый таинства вержетов объявитель,
Не мучь его, скажи: по вкусу ль он одет,
Кокеткам бешеным понравится иль нет?
Но ты еще молчишь; почто не отвечаешь?
Промолви, хитрый муж! ты дух его смущаешь.
Се слышу глас его и внемлю разговор:
«Monsieur, — он говорит, — твой верный Жоликёр
Победу в этот день тебе предвозвещает:
Повсюду на тебе парижский вкус сияет!
Советов лишь моих в беседе не забудь;
Немножко дерзостней во оной только будь,
Не следуй правилам людей, что нас ругают,
А сами, что есть вкус — того не понимают;
Невежеством своим их строгость умягчай;
На речи ты других отнюдь не отвечай;
Один всё говори, кричи, скачи, вертися,
И сколько вымыслишь ты бешенства — бесися!»
Подобно как солдат с весельем в брань спешит,
То с радостью уже он мнит, что победит;
Или как наш пиит, вписав в свой стих Россию,
Любуется, сыскав к ней рифмою Инди? ю,—
Так ободренный наш сей речью петиметр,
Как легкое перо подъемлет сильный ветр,
Подъемлем радостью, из кресел вылетает
И, палку, что всех рост гайдуков превышает,
К ступанью легкому себе употребя,
На пиршество бежит, всю память погубя.
Ты, остроумный Поп, любимец Аполлонов,
Честь аглицких стихов, поборник их законов,
Скажи мне ты, творец «Отрезанных власов»,
Скажи мне, где ты брал воздушных тех богов,
Которыми свою Белинду несравненну,
Предвидя ей напасть и скорбь неизреченну,
Старался суетно со всех стран окружить
И тщился от беды ее ты сохранить?
Открой мне, где собор сих духов обитает,
Которых сильфами твой стих нам нарицает,
И дай единого из нежных сих божков
Для сохранения хоть красных каблуков,
Чтоб дерзка пыль до них не смела прикасаться
И краска бы на них не смела изменяться,
Чтоб ветр его чулки и ноги пощадил
И с стрелки блесточки чтоб дерзко не сронил.
Но вот мой петиметр в беседу уж вступает…
Что ж слышу я за вопль, что слух теперь пронзает?
Подобно как кричит обрадован народ,
Когда, избавившись морских свирепых вод,
На дряхлом корабле в пристанище втекает,
И в безопасности тот час воспоминает,
В который видел он ужасный неба гнев
И зрел уж на себя разверсты бездны зев,—
Так собранные тут кокетки восклицают
И одеяние его надмеру похваляют.
Иная тут кричит: «Куды какая тень!
Уж подлинно скажу, что твой сегодня день».
Другая, истинно — подобно как взбесяся,
Французским языком из детства заразяся,
«Devant dieu! 1. — Ред.) — та кричит. — Как ангел ты пригож,
И на прекрасного ты М* похож!»
Хваленый петиметр, чтоб больше показаться,
Тут велеречием потщится украшаться,
Сбирает речи все, в романах что читал,
Которые Даржанс для бедности писал.
Немецких авторов, не зная, презирает
И в них добра найти отнюдь не уповает.
Тут вспомня, что велел премудрый Жоликёр,
Несмысленно гордясь, болтает всякий вздор.
Вот, бедный петиметр, чему и я смеюся;
Ты истинно смешон — на целый свет в том шлюся.
Мне лучше кажется над рифмою потеть,
Как флеровый кафтан с гирландами надеть
И, следуя во всем обычаям французским,
Быть в посмеяние разумным людям русским,
Что собрано отцом, в младых днях то прожить
И в старости о том крушиться и тужить.
Ты ж, ненавистница всех в обществе пороков,
О муза! коль тебе позволит Сумароков,
Ты дай мне, дай хоть часть Горациевых сил,
Чем фряска гордого он в Риме победил,
Чтоб мной отечеству то стало откровенно,
Чем он прославился вовеки несравненно.
1753
1 Клянусь богом! (франц. ). — Ред.
