·
17 мин
Слушать

Шествие

Поэма-мистерия в двух частях-актах и в 42-х главах-сценах

Идея поэмы — идея персонификации представлений о мире, и в этом смысле она — гимн баналу.

Цель достигается путём вкладывания более или менее приблизительных формулировок этих представлений в уста двадцати не так более, как менее условных персонажей. Формулировки облечены в форму романсов. Романс — здесь понятие условное, по существу — монолог. Романсы рассчитаны на произнесение — и на произнесение с максимальной экспрессией: в этом, а также в некоторых длиннотах сказывается мистерийный характер поэмы. Романсы, кроме того, должны произноситься высокими голосами: нижний предел — нежелательный — баритон, верхний — идеальный — альт. Прочие наставления — у Шекспира в «Гамлете», в 3 акте.

Пора давно за всё благодарить,

за всё, что невозможно подарить

когда-нибудь, кому-нибудь из вас

и улыбнуться, словно в первый раз

в твоих дверях, ушедшая любовь,

но невозможно улыбнуться вновь.

Прощай, прощай — шепчу я на ходу,

среди знакомых улиц вновь иду,

подрагивают стёкла надо мной,

растёт вдали привычный гул дневной,

а в подворотнях гасятся огни.

— Прощай, любовь, когда-нибудь звони.

Так оглянись когда-нибудь назад:

стоят дома в прищуренных глазах,

и мимо них уже который год

по тротуарам шествие идёт.

Вот Арлекин толкает свой возок,

и каплет пот на уличный песок,

и Коломбина машет из возка.

А вот Скрипач, в руках его тоска

и несколько монет. Таков Скрипач.

А рядом с ним вышагивает Плач,

плач комнаты и улицы в пальто,

блестящих проносящихся авто,

плач всех людей. А рядом с ним Поэт,

давно не брит и кое-как одет

и голоден, его колотит дрожь.

А меж домами льётся серый дождь,

свисают с подоконников цветы,

а там, внизу, вышагиваешь ты.

Вот шествие по улице идёт,

и кое-кто вполголоса поёт,

а кое-кто поглядывает вверх,

а кое-кто поругивает век,

как, например, Усталый Человек.

И шум дождя, и вспышки сигарет,

шаги и шорох утренних газет,

и шелест непроглаженных штанин

(неплохо ведь в рейтузах, Арлекин),

и звяканье оставшихся монет,

и тени их идут за ними вслед.

Любите тех, кто прожил жизнь впотьмах

и не оставил по себе бумаг

и памяти какой уж ни на есть,

не помышлял о перемене мест,

кто прожил жизнь, однако же не став

ни жертвой, ни участником забав,

в процессию по случаю попав.

Таков герой. В поэме он молчит,

не говорит, не шепчет, не кричит,

прислушиваясь к возгласам других,

не совершая действий никаких.

Я попытаюсь вас увлечь игрой:

никем не замечаемый порой,

запомните — присутствует герой.

Вот шествие по улице идёт.

Вот ковыляет Мышкин-идиот,

в накидке над панелью наклонясь.

— Как поживаете теперь, любезный князь,

уже сентябрь, и новая зима

ещё не одного сведет с ума,

ах милый, успокойтесь наконец. —

Вот позади вышагивает Лжец,

посажена изящно голова,

лежат во рту великие слова,

а рядом с ним, окончивший поход,

неустрашимый рыцарь Дон Кихот

беседует с торговцем о сукне

и о судьбе. Ах, по моей вине

вам предстает ужасная толпа,

рябит в глазах, затея так глупа,

но всё не зря. Вот книжка на столе,

весь разговорчик о добре и зле

свести к себе не самый тяжкий труд,

наверняка тебя не заберут.

Поставь на стол в стакан букетик зла,

найди в толпе фигуру Короля,

забытых королей на свете тьма,

сейчас сентябрь, потом придёт зима.

Процессия по улице идёт,

и дождь среди домов угрюмо льёт.

Вот человек, Бог знает чем согрет,

вот человек — за пару сигарет

он всем раскроет честности секрет,

кто хочет, тот послушает рассказ,

Честняга — так зовут его у нас.

Представить вам осмеливаюсь я

принц-Гамлета, любезные друзья —

у нас компания — всё принцы да князья.

Осмелюсь полагать, за триста лет,

принц-Гамлет, вы придумали ответ

и вы его изложите. Идёт.

Процессия по улице бредёт,

и кажется, что дождь уже ослаб,

маячит пестрота одежд и шляп,

принц-Гамлет в землю устремляет взор,

Честняге на ухо бормочет Вор,

но гонит Вора Честности пример

(простите — Вор, представить не успел).

Вот шествие по улице идёт,

и дождь уже совсем перестает,

не может же он литься целый век,

заметьте — вот Счастливый Человек

с обычною улыбкой на устах.

— Чему вы улыбнулись? — Просто так. —

Любовники идут из-за угла,

белеют обнаженные тела,

в холодной мгле навеки обнялись,

и губы побледневшие слились.

Все та же ночь у них в глазах пустых,

навеки обнялись, навек застыв,

в холодной мгле белеют их тела,

прошла ли жизнь или любовь прошла,

стекает вниз вода и белый свет

с любовников, которых больше нет.

Ступай, ступай, печальное перо,

куда бы ты меня не привело,

болтливое худое ремесло,

в любой воде плещи моё весло.

Так зарисуем пару новых морд:

вот Крысолов из Гаммельна и Чорт,

опять в плаще и чуточку рогат,

но, как всегда, на выдумки богат.

Достаточно. Теперь остановлюсь.

Такой сумбур, что я не удивлюсь,

найдя свои стихи среди газет,

отправленных читателем в клозет,

самих читателей объятых сном.

Поговорим о чем-нибудь ином.

Как бесконечно шествие людей,

как заунывно пение дождей,

среди домов, а Человек озяб,

маячит пестрота одежд и шляп,

и тени их идут за ними вслед,

и шум шагов, и шорох сигарет,

и дождь все льётся, льётся без конца

на Крысолова, Принца и Лжеца,

на Короля, на Вора и на Плач,

и прячет скрипку под пальто Скрипач,

и на Честнягу Чорт накинул плащ.

Усталый Человек закрыл глаза,

и брызги с дон-кихотова таза

летят на Арлекина, Арлекин

Торговцу кофту протянул — накинь.

Счастливец поднимает чёрный зонт,

Поэт потухший поднимает взор

и воротник. Князь Мышкин-идиот

склонился над панелью: кашель бьёт;

процессия по улице идёт,

и дождь, чуть прекратившийся на миг,

стекает вниз с любовников нагих.

Вот так всегда — когда ни оглянись,

проходит за спиной толпою жизнь,

неведомая, странная подчас,

где смерть приходит, словно в первый раз,

и где никто-никто не знает нас.

Прислушайся — ты слышишь ровный шум,

быть может, это гул тяжёлых дум,

а может, гул обычных новостей,

а может быть — печальный ход страстей.

По всякой земле

балаганчик везу,

а что я видал на своём веку:

кусочек плоти бредёт внизу,

кусочек металла летит наверху.

За веком век, за веком век

ложится в землю любой человек,

несчастлив и счастлив,

зол и влюблён,

лежит под землёй не один миллион.

Жалей себя, пожалей себя,

одни говорят — умирай за них,

иногда судьба,

иногда стрельба,

иногда по любви, иногда из-за книг.

Ах, будь и к себе и к другим не плох,

может, тебя и помилует Бог,

однако ты ввысь не особо стремись,

ведь смерть — это жизнь, но и жизнь — это жизнь.

По тёмной земле балаганчик везу,

а что я видал на своём веку:

кусочек плоти бредёт внизу,

кусочек металла летит наверху.

Мой Арлекин чуть-чуть мудрец,

так мало говорит,

мой Арлекин чуть-чуть хитрец,

хотя простак на вид,

ах, Арлекину моему

успех и слава ни к чему,

одна любовь ему нужна,

и я его жена.

Он разрешит любой вопрос,

хотя на вид простак,

на самом деле он не прост,

мой Арлекин — чудак.

Увы, он сложный человек,

но главная беда,

что слишком часто смотрит вверх

в последние года.

А в облаках летят, летят,

летят во все концы,

а в небесах свистят, свистят

безумные птенцы,

и белый свет, железный свист

я вижу из окна,

ах, Боже мой, как много птиц,

а жизнь всего одна.

Мой Арлекин чуть-чуть мудрец,

хотя простак на вид, —

нам скоро всем придёт конец —

вот так он говорит,

мой Арлекин хитрец, простак,

привык к любым вещам,

он что-то ищет в небесах

и плачет по ночам.

Я Коломбина, я жена,

я езжу вслед за ним,

свеча в фургоне зажжена,

нам хорошо одним,

в вечернем небе высоко

птенцы, а я смотрю.

Но что-то в этом от того,

чего я не люблю.

Проходят дни, проходят дни

вдоль городов и сёл,

мелькают новые огни

и музыка и сор,

и в этих сёлах, в городках

я коврик выношу,

и муж мой ходит на руках,

а я опять пляшу.

На всей земле, на всей земле

не так уж много мест,

вот Петроград шумит во мгле,

в который раз мы здесь.

Он Арлекина моего

в свою уводит мглу.

Но что-то в этом от того,

чего я не люблю.

Сожми виски, сожми виски,

сотри огонь с лица,

да, что-то в этом от тоски,

которой нет конца!

Мы в этом мире на столе

совсем чуть-чуть берём,

мы едем, едем по земле,

покуда не умрём.

Как нравится тебе моя любовь,

печаль моя с цветами в стороне,

как нравится оказываться вновь

с любовью на войне, как на войне.

Как нравится писать мне об одном,

входить в свой дом как славно одному,

как нравится мне громко плакать днём,

кричать по телефону твоему:

— Как нравится тебе моя любовь,

как в сторону я снова отхожу,

как нравится печаль моя и боль

всех дней моих, покуда я дышу.

Так что ещё, так что мне целовать,

как одному на свете танцевать,

как хорошо плясать тебе уже,

покуда слёзы плещутся в душе.

Всё мальчиком по жизни, всё юнцом,

с разбитым жизнерадостным лицом,

ты кружишься сквозь лучшие года,

в руке платочек, надпись «никогда».

И жизнь, как смерть, случайна и легка,

так выбери одно наверняка,

так выбери с чем жизнь свою сравнить,

так выбери, где голову склонить.

Всё мальчиком по жизни, о любовь,

без устали, без устали пляши,

по комнатам расплёскивая вновь,

расплёскивая боль своей души.

Вот наш Поэт, ещё не слишком стар,

он говорит неправду, он устал

от улочек ночных, их адресов,

пугающих предутренних часов,

от шороха дождя о диабаз,

от редких, но недружелюбных глаз,

от рёва проносящихся машин,

от силуэтов горестных мужчин

здесь, в сумраке, от беспокойных слов,

Бог знает от чего. И от себя.

Он говорит: судьба моя, судьба

брести всю жизнь по улицам другим

куда-нибудь, к друзьям недорогим,

а может быть, домой сквозь новый дождь,

и ощущать реку, стекло и дрожь

худой листвы, идти, идти назад,

знакомый и обшарпанный фасад,

вот здесь опять под вечер оживать,

и с новой жизнью жизнь свою сшивать.

Все таковы. Да, все слова, стихи,

вы бродите средь нас, как чужаки,

но в то же время — близкие друзья:

любить нельзя и умирать нельзя,

но что-нибудь останется от вас, —

хотя б любовь, хотя б — в последний раз,

а может быть, обыденная грусть,

а может быть, одни названья чувств.

Вперёд, друзья. Вперёд. Adieu, tristesse.

Поговорим о перемене мест,

поговорим о нравах тех округ,

где нету нас, но побывал наш друг —

печальный парень, рыцарь, доброхот,

известный вам идальго Дон Кихот.

Копьё моё, копьё моё, копьё,

оружие, имущество моё,

могущество моё таится в нем,

я странствую по-прежнему с копьём,

как хорошо сегодня нам вдвоём.

О чём же я. Ах, эти города,

по переулкам грязная вода,

там ничего особого, о да,

немало богачей встречаю я,

но нет ни у кого из них копья!

Копьё моё, копьё моё, копьё,

имущество, могущество моё,

мы странствуем по-прежнему вдвоём,

когда-нибудь кого-нибудь убьём,

я странствую, я странствую с копьём.

Что города с бутылками вина,

к ним близится великая война,

безликая беда — и чья вина,

что городам так славно повезло.

Как тень людей — неуязвимо зло!

Так что же ты теперь, моё копьё,

имущество моё, дитя моё.

Неужто я гляжу в последний раз,

кончается мой маленький рассказ,

греми на голове, мой медный таз!

Отныне одному из нас конец!

Прощай, прощай, о Санчо, мой мудрец,

прощайте все, я больше не могу,

блести, мой таз, как ангельский венец,

по улице с несчастьями бегу.

Смешной романс. Да, все мы таковы,

страдальцы торопливые, увы,

ведь мужество смешно, забавен страх,

легко теперь остаться в дураках.

Пойди пойми, над чем смеётся век,

о, как тебе неловко, человек.

Так где-то на рассвете в сентябре

бредёшь в громадном проходном дворе,

чуть моросит за чугуном ворот,

сухой рукой ты вытираешь рот,

и вот выходишь на пустой проспект,

и вдоль витрин и вымокших газет,

вдоль фонарей, оград, за поворот

всё дальше ты уходишь от ворот,

в которых всё живут твои друзья,

которых ни любить, ни гнать нельзя,

всё дальше, дальше ты. И на углу

сворачиваешь в утреннюю мглу.

Ступай, ступай. И думай о себе.

В твоей судьбе, как и в любой судьбе,

переплелись, как тёплые тела,

твои дела и не твои дела

с настойчивой усталостью души.

Ты слышишь эту песенку в тиши:

Вперёд-вперёд, отечество моё,

куда нас гонит храброе жульё,

куда нас гонит злобный стук идей

и хор апоплексических вождей.

Вперёд-вперёд, за нами правота,

вперёд-вперёд, как наша жизнь верна,

вперёд-вперёд, не жалко живота,

привет тебе, счастливая война.

Вперёд-вперёд, за радиожраньём,

вперёд-вперёд, мы лучше всех живём,

весь белый свет мы слопаем живьём,

хранимые лысеющим жульём,

хвала тебе, прелестный белый свет,

хвала тебе, удачная война,

вот я из тех, которым места нет,

рассчитывай не слишком на меня.

Прощай, прощай, когда-нибудь умру,

а ты, сосед, когда-нибудь ответь

Лжецу, который делает игру,

когда тебе понадобится смерть.

Ты слышишь эту песенку в тиши.

Иди, иди, пройти квартал спеши.

Ступай, ступай, быстрее проходи,

Ступай, ступай, весь город впереди.

Ступай, ступай, начнется скоро день

твоих и не твоих поспешных дел.

Вот так всегда — здесь время вдаль идёт,

а кто-то в стороне о нем поёт.

Ступай, ступай, быстрее проходи.

Иди, иди, весь город впереди.

Ещё на день там возникает жизнь,

но к шествию ты присоединись,

а если надо — будешь впереди,

квартал с поющим песню обойди.

Не в новость ложь и искренность не в новость,

попробуйте послушать эту повесть

о горестной истории Лжеца —

балладу без счастливого конца.

Не в новость ложь и искренность не в новость.

Какую маску надевает совесть

на старый лик, в каком она наряде

появится сегодня в маскараде?

Бог ведает. Послушайте балладу,

но разделите нежность и браваду,

реальное событье с чудесами —

всё это вы проделаете сами.

Придётся покорпеть с моим рассказом,

ваш разум будет заходить за разум,

что в общем для меня одно и тоже.

Потрудитесь. Но истина дороже.

Я шёл по переулку / по проспекту,

как ножницы — шаги / как по бумаге,

вышагиваю я / шагает Некто

средь бела дня / наоборот — во мраке.

И вновь благоухали анемоны,

выкрикивали птицы над базаром,

гудели привокзальные колонны,

но я-то проходил среди развалин.

И, Господи, что виделось, что было,

как новая весна меня ловила,

и новым колесом автомобиля

меня на переулочках давила.

И новая весна уже лежала,

любовников ногами окружала

и шарила белесыми руками

и взмахивала тонкими кругами.

Благословен приятель победивший,

благословен удачливый мужчина,

благословен любовник, придавивший

ногой — весну, соперника — машиной.

Лови, лови. Лови меня на слове,

что в улице средь солнца и метели,

что во сто крат лежащий в луже крови

счастливее лежащего в постели.

Слова Лжеца — вы скажете. Ну что же.

Я щеголяю выдумкой и ложью,

лжецу всегда несчастия дороже:

они на правду более похожи.

Актёр изображает жизнь и смерть,

натягивает бороду, парик.

— Попробуйте однажды умереть! —

знакомый Лжец открыто говорит.

Он вечно продолжает свой рассказ,

вы — вечно норовите улизнуть.

Заметив вас, он хочет всякий раз

о вашей жизни что-нибудь сболтнуть.

Он вводит вас в какой-то странный мир

сквозь комнаты дремучие, как лес,

он прячется за окнами квартир,

выкрикивает издали: Я здесь!

Всё правильно. Вы чувствуете страх,

всё правильно — вы прячете свой взор,

вы шепчете вослед ему — дурак,

бормочете — все глупости и вздор.

Друзья мои, я вам в лицо смотрю,

друзья мои, а вас колотит дрожь,

друзья мои, я правду говорю,

но дьявольски похожую на ложь.

Шаги и шорох утренних газет,

и шум дождя, и вспышки сигарет,

и утреннего света пелена,

пустые тени пасмурного дня,

и ложь, и правда, что-нибудь возьми,

что движет невесёлыми людьми.

Так чувствуешь всё чаще в сентябре,

что все мы приближаемся к поре

безмерной одинокости души,

когда дела всё так же хороши,

когда всё так же искренни слова

и помыслы, но прежние права,

которые ты выдумал в любви

к своим друзьям, — зови их, не зови,

звони им — начинают увядать,

и больше не отрадно увидать

в иной зиме такой знакомый след,

в знакомцах новых тот же вечный свет.

Ты облетаешь, дерево любви.

Моей не задевая головы,

слетают листья к замершей земле,

к моим ногам, раставленным во мгле.

Ты всё шумишь и шум твой не ослаб,

но вижу я в твоих ветвях октябрь,

всё кажется — кого-то ты зовёшь,

но с новою весной не оживёшь.

Да, многое дала тебе любовь,

теперь вовеки не получишь вновь

такой же свет, хоть до смерти ищи

другую жизнь, как новый хлеб души.

Да, о Лжеце. Там современный слог

и лёгкий крик, но не возьму я в толк,

зачем он так несдержан на язык,

ведь он-то уже понял и привык

к тому — хоть это дьявольски смешно —

что ложь и правда, кажется, одно,

что лживые и честные слова

одна изобретает голова,

одни уста способны их сказать,

чему же предпочтенье оказать.

Как мало смысла в искренних словах,

цените ложь за равенство в правах

с правдивостью, за минимум возни,

а искренность — за привкус новизны.

В одном из вариантов здесь дополнительный текст:

Всего не понимая до конца,

я целиком на стороне Лжеца.

Моё повествование, вперёд.

Вот шествие по улице идёт,

а кто-то в переулках отстаёт,

и дождь над головами льёт и льёт.

Какая беспредельная тоска,

стирая струйки с влажного виска,

взглянуть вперёд среди обвисших шляп

и увидать развёрзшуюся хлябь

дневных небес и то же впереди.

Не всё ль равно куда ступай, иди,

прижмись, прижмись к соседу своему,

всё хуже и всё лучше потому

в такую же погоду одному.

Так наступает иногда предел

любым страданиям, и думаешь — удел

единственный, а всё-таки не твой,

вот так брести с печальною толпой

и лужу обходить у фонаря,

и вдруг понять, что столько прожил зря,

и где-то от процессии отстать.

И, как всегда, твой утомлённый ум

задержит выполненье новых дум,

когда б не оказался ты в толпе,

я всё равно не удивлюсь тебе.

Пусть говорит Усталый Человек.

Чего мне ждать от этаких калек,

опять пойдут неловкие стихи,

чуть-чуть литературщины, тоски;

когда-нибудь коснёшься тех же мук,

и городских элегий новый звук

опять взлетит. Ну, вот и цель и хлеб:

к своим ногам вымеривать их цепь,

к своей судьбе — и поперёк и вдоль

у всех у них одна и та же боль.

(Романс Усталого Человека)

Осенний сумрак листья шевелит

и новыми газетами белеет,

и цинковыми урнами сереет,

и облаком над улочкой парит.

И на мосту троллейбус тарахтит,

вдали река прерывисто светлеет,

а маленький комок в тебе болеет

и маленькими залпами палит.

И снова наступает забытьё,

и льётся свет от лампы до бумаги,

глядят в окно на странное житьё

пугающие уличные знаки.

Комком бумажным катится твой век

вдоль подворотен, вдоль по диабазу

и в переулках пропадает сразу.

А ты смотри, ты всё смотри наверх.

Хоть что-нибудь увидишь в небесах,

за новыми заметишь облаками.

Как странно обнаружить на часах

всю жизнь свою с разжатыми руками

и вот понять: она — как забытьё,

что не прожив её четвертой части,

нежданно оказался ты во власти

и вовсе отказаться от неё.

Читатель мой, куда ты запропал.

Ты пару монологов переспал,

теперь ты посвежел — сидишь, остришь,

а вечером за преф или за бридж

от нового романса улизнёшь,

конечно, если раньше не заснёшь.

Так, видимо, угоднее судьбе.

О чём же я горюю, о себе.

Пожалуй, нет. Привычно говорю.

Ведь я и сам немногое дарю,

привычно говорю: читатель где!

И, кажется, читаю в пустоте.

Горюй, горюй, попробуем сберечь

всех персонажей сбивчивую речь,

что легче, чем сулить и обещать,

чем автора с героями смешать,

чем вздрагивая, хмыкая, сопя

в других искать и находить себя.

Горюй, горюй. Сквозь наши времена

плывут и проползают имена

других людей, которых нам не знать,

которым суждено нас обогнать,

хотя бы потому, что и для нас

трудней любить все больше каждый раз.

Итак, за сценой нарастает джаз,

и красные софиты в три луча

выносят к рампе песню Скрипача.

Тогда, когда любовей с нами нет,

тогда, когда от холода горбат,

достань из чемодана пистолет,

достань и заложи его в ломбард.

Купи на эти деньги патефон

и где-нибудь на свете потанцуй

(в затылке нарастает перезвон),

ах, ручку патефона поцелуй.

Да, слушайте совета Скрипача,

как следует стреляться сгоряча:

не в голову, а около плеча!

Живите только плача и крича!

На блюдечке я сердце понесу

и где-нибудь оставлю во дворе.

Друзья, ах, догадайтесь по лицу,

что сердца не отыщется в дыре,

проделанной на розовой груди,

и только патефоны впереди,

и только струны-струны, провода,

и только в горле красная вода.

Он отнимает скрипку от плеча,

друзья, благодарите Скрипача.

Так завернём в бумажку пятаки

и — в форточку. И взмах его руки

на дне двора беспомощно мелькнёт,

он медленно наклонится, вздохнёт

и, растянув в полуулыбке рот,

упавшие монеты подберёт.

Вот вспоминай года после войны.

По всем дворам скитаются они,

и музыка ползёт вдоль темных стен

то дважды в день, а то и трижды в день.

Свистят, свистят весь день смычки калек,

как будто наступает новый век,

сплошное пенье, скрипки, кутерьма,

и струнами опутаны дома,

и всё смычки военные свистят,

и пятаки по воздуху летят.

Как учит нас столетье выбирать

тот возраст, где удачней умирать,

где целый дом роняет из окна

тот возраст, где кончается война,

тот возраст, где ты шествовал меж пуль.

Ты голову просовываешь в нуль,

просовываешь новую тоску

в нуль с хвостиком, а хвостик — к потолку.

Но где они, куда они ушли

и где твои слова их не нашли.

Ведь это всё звучало не вчера,

и, слыша только скрипки со двора,

сквозь эти дни всё рушится вода.

К каким делам мы перешли тогда.

Была ли это правда, или ложь,

теперь наверняка не разберешь,

но кто-то был правдив, а кто-то лжив,

но кто-то застрелился, кто-то жив,

а кто играет до сих пор в кино,

но остальные умерли давно.

Но был другой — таким и надо быть —

кто ухитрился обо всем забыть,

своей игрой столовые пленяв.

Живи, живи. Мы встретимся на днях.

Живи в послевоенных городах,

играй в столовых, вечером — в садах,

играй, играй провинциальный вальс

и мальчикам подмигивай — для нас.

Твой день пройдёт, мелькнёт, как лёгкий тур

среди смычков, огней, клавиатур,

провинциальный клён прошелестит,

и женщина знакомая простит,

и Бог простит безумный краткий век

военных и заслуженных калек,

и ты уйдёшь, не задолжав за хлеб,

но искус у окна преодолев...

И продолжать осмеливаюсь я.

Вперёд, моя громоздкая ладья,

читатель мой, медлительность прости,

мне одному приходится грести.

Вот Арлекин в проулок повернул,

а Лжец Поэту ловко подмигнул

и, за руку схватив, повлек в проход,

за ними увязался Дон Кихот.

И вот они уже у входа в бар.

Усталый Человек на тротуар

бессильно опустился и заснул,

а дождь всё лил, и разносился гул

дневных забот. Скрипач висел в петле.

А мы поговорим о Короле.

Жил-был король, жил-был король,

он храбрый был, как лев,

жил-был король, жил-был король,

король без королев.

Он, кроме хлеба, ничего

не ел, не пил вина,

одна отрада у него

была: война, война.

И день и ночь в седле, в седле,

и день и ночь с мечом

он мчался, мчался по земле,

и кровь лилась ручьём

за ним, за ним, а впереди

рассветный ореол,

и на закованной груди

во мгле мерцал орёл.

Летели дни, неслись года,

он не смыкал очей,

о, что гнало его туда,

где вечный лязг мечей,

о, что гнало его в поход,

вперёд, как лошадь — плеть,

о, что гнало его вперёд

искать огонь и смерть.

И сеять гибель каждый раз,

топтать чужой посев...

То было что-то выше нас,

то было выше всех.

Ответь, ответь, найди ответ,

тотчас его забудь,

ответь, ответь, найди ответ,

но сам таким не будь.

Он пред врагами честь свою

и шпагу не сложил,

он жизнь свою прожил в бою,

он жизнь свою прожил!

Гони, гони, гони коней,

богатство, смерть и власть,

но что на свете есть сильней,

но что сильней, чем страсть.

Враги поймут, глупцы простят,

а кто заучит роль,

тот страстотерпец, тот солдат,

солдат, мертвец, король.

Простись, простись, простимся с ним,

простимся, чья вина,

что тишь да гладь нужна одним,

другим нужна война,

и дробь копыт, и жизни дробь,

походные костры.

Одним — удар земли о гроб,

другим — кларнет зари.

— Памятью убитых, памятью всех,

если не забытых, так всё ж без вех,

лежащих беззлобно — пусты уста,

без песенки надгробной, без креста.

Я то уж, наверно, ею не храним,

кто-нибудь манерно плачет по ним,

плачет, поминает землю в горсти,

меня проклинает, Господь, прости.

Нет мне изгнанья ни в рай, ни в ад,

долгое дознанье, кто виноват,

дело-то простое, гора костей,

Господи, не стоит судить людей.

Ежели ты выжил — садись на коня,

что-то было выше, выше меня,

я-то проезжаю вперёд к огню,

я-то продолжаю свою войну.

Я проезжаю. В конце — одно.

Я-то продолжаю, не всё ли равно,

всё-то на свете в говне, в огне,

саксофоны смерти поют по мне.

Радость или злобу сотри с лица,

орлик мой орлик, крылья на груди,

Жизни и Смерти нет конца,

где-нибудь на свете лети, лети.

Как нравится романс его тебе.

Гадай, как оказался он в толпе,

но только слишком в дебри не залезь,

и в самом деле, что он делал здесь,

среди дождя, гудков автомашин,

кто может быть здесь более чужим,

среди обвисших канотье, манжет

и старых пузырящихся газет,

чем вылезший на монотонный фон

нечёсаный смятённый солдафон.

Кошмар столетья — ядерный грибок,

но мы привыкли к топоту

0
0
76
Подарок

Иосиф Бродский

Стихи Иосифа Бродского. (24 мая 1940 года — 28 января 1996 года) — русский и американский поэт, эссеист, драматург и переводчик, педагог. Автор …
Комментарии
Вам нужно войти , чтобы оставить комментарий
Сегодня читают
Ryfma
Ryfma - это социальная сеть для публикации книг, стихов и прозы, для общения писателей и читателей. Публикуй стихи и прозу бесплатно.