Нашу-то Полевую, сказывают, казна (на государственные средства. – Ред.) ставила.
Никаких еще заводов тогда в здешних местах не было.
С боем шли.
Ну, казна, известно.
Солдат послали.
Деревню-то Горный Щит нарочно построили, чтоб дорога без опаски была.
На Гумешках, видишь, в ту пору видимое богатство поверху лежало, – к нему и подбирались.
Добрались, конечно.
Народу нагнали, завод установили, немцев каких-то навезли, а не пошло дело.
Не пошло и не пошло.
То ли немцы показать не хотели, то ли сами не знали – не могу объяснить, только Гумешки-то у них безо внимания оказались.
С другого рудника брали, а он вовсе работы не стоил.
Вовсе зряшный рудничишко, тощенький.
На таком доброго завода не поставишь.
Вот тогда наша Полевая и попала Турчанинову.
До того он – этот Турчанинов – солью промышлял да торговал на строгановских землях и медным делом тоже маленько занимался.
Завод у него был.
Так себе заводишко.
Мало чем от мужичьих самоделок отошел.
В кучах руду-то обжигали, потом варили, переваривали, да еще хозяину барыш был.
Турчанинову, видно, этот барыш поглянулся.
Как услышал, что у казны медный завод плохо идет, так и подъехал: нельзя ли такой завод получить?
Мы, дескать, к медному делу привышны – у нас пойдет.
Демидовы и другие заводчики, кои побогаче да поименитее, ни один не повязался.
У немцев, – думают, – толку не вышло – на что такой завод?
Убыток один”.
Так Турчанинову наш завод и отдали да еще Сысерть на придачу.
Эко-то богатство и вовсе даром!
Приехал Турчанинов в Полевую и мастеров своих привез.
Насулил им, конечно, того-другого.
Купец, умел с народом обходиться!
Кого хочешь обвести мог.
– Постарайтесь, – говорит, – старички, а уж я вам по гроб жизни...
Ну, ласковый язычок, – напел!
Смолоду на этом деле – понаторел!
Про немцев тоже ввернул словечко:
– Неуж против их не выдюжите?
Старикам большой охоты переселяться со своих мест не было, а это слово насчет немцев-то задело.
Неохота себя ниже немцев показать.
Те еще сами нос задрали, свысока на наших мастеров глядят, будто и за людей их не считают.
Старикам и вовсе обидно стало.
Оглядели они завод.
Видят, хорошо устроено против ихнего-то.
Ну, казна строила.
Потом на Гумешки походили, руду тамошнюю поглядели да и говорят прямо:
– Дураки тут сидели.
Из такой-то руды да в этаких печах половина на половину выгнать можно.
Только, конечно, соли чтобы безотказно было, как по нашим местам.
Они, слышь-ко, хитрость одну знали – руду с солью варить.
На это и надеялись.
Турчанинов уверился на своих мастеров и всем немцам отказал:
– Больше ваших нам не требуется.
Немцам что делать, коли хозяин отказал!
Стали собираться, кто домой, кто на другие заводы.
Только им все-таки удивительно, как одни мужики управляться с таким делом станут.
Немцы и подговорили своих человек трех из пришлых, кои у немцев при заводе работали.
– Поглядите, – говорят, – нет ли у этих мужиков хитрости какой.
На что они надеются, – за такое дело берутся?
Коли узнаете, весточку нам подайте, а уж мы вам отплатим.
Один из этих, кого немцы подбивали, добрый парень оказался.
Он все нашим мастерам и рассказал.
Ну, мастера тогда и говорят Турчанинову:
– Лучше бы ты всех рабочих на медный завод из наших краев набрал, а то видишь, что выходит.
Поставишь незнамого человека, а он, может, от немцев подосланный.
Тебе же выгода, чтобы нашу хитрость с медью другие не знали.
Турчанинов, конечно, согласился, да у него еще и своя хитрость была.
Про нее мастерам не сказал, а сам думает:
К руке мне это”.
Тогда, видишь,
Демидовы и другие заводчики здешние всяких беглых принимали, башкир тоже, староверов там и протча.
Эти, дескать, подешевле и ответу за них нет, – что хошь с ними делай.
Ну, а Турчанинов по-другому, видно, считал:
– Наберешь таких-то, с бору да с сосенки, потом не управишься, себе не рад станешь.
Беглые народ бывалый, – один другого получать станут.
У башкир опять язык свой и вера другая, – не углядишь за ними.
Переманю-ка лучше из дальних мест зазнамо да перевезу их с семьями.
Куда тогда он убежит от семьи-то?
Спокойно будет, а как зажму в руке, так еще поглядим, у кого выгоды больше закаплет.
А беглых да башкир либо еще каких вовсе и к заводам близко подпускать не надо.
Так оно, слышь-ко, и вышло потом.
По нашим заводам, известно, все одного закону.
У тагильских вон мне случалось бывать, так у их этих вер-то не пересчитать, а у нас слыхом не слыхали, чтоб кто по какой другой вере ходил.
Ну, из других народов тоже нет, окромя начальства.
Однем словом, подогнанно.
Тогда те речи плавильных мастеров Турчанинову шибко к сличью пришлись.
Он и давай наговаривать:
– Спасибо, старички, что надоумили.
Век того не забуду.
Все как есть по вашему наученью устрою.
Завод в наших местах прикрою и весь народ сюда перевезу.
А вы еще поглядите каких людей понадежнее, я их выкуплю, либо на срока заподряжу.
Потрудитесь уж, сделайте такую милость, а я вам...
И опять, значит, насулил свыше головы.
Не жалко ему!
Вином их поит, угощенье поставил, сам за всяко просто пирует с ними, песни поет, пляшет.
Ну, обошел стариков.
Те приехали домой и давай расхваливать:
— Места привольные, угодья всякие, медь богати-мая, заработки, по всему видать, добрые будут.
Хозяин простяга.
С нами пил-гулял, не гнушался.
С таким жить можно.
А турчаниновски служки тут как тут.
На те слова людей ловят.
Так и набрали народу не то что для медного заводу, а на все работы хватит.
Изоброчили больше, а кого и вовсе откупили.
Крепость, вишь, была.
Продавали людей-то, как вот скот какой.
Мешкать не стали, в то же лето перевезли всех с семьями на новые места – в Полевую нашу.
Назад дорогу, конечно, начисто отломили.
Не говоря о купленных, оброчным и то обратно податься нельзя.
Насчитали им за перевозку столько, что до смерти не выплатишь.
А бежать от семьи кто согласен?
Своя кровь, жалко.
Так и посадил этих людей Турчанинов.
Всё едино, как цепью приковал.
Из старых рабочих на медном заводе только того парнюгу оставили, который про немецкую хитрость мастерам сказал.
Турчанинов и его хотел в гору загнать, да один мастер усовестил:
– Что ты это!
Парень полезное нам сделал.
Надо его к делу приспособить – смышленый, видать.
Потом и спрашивает у парня:
– Ты что при немцах делал?
– Стенбухарем (рабочим у толчеи, где дробилась пестами руда. – Ред.), – отвечает, – был.
– Это по-нашему что же будет?
– По-нашему, около пестов ходил, – руду толчи да сеять.
– Это, – говорит мастер, – дело малое – в сетенку бухать.
А засыпку немецкую знаешь?
– Нет, – отвечает, – не допущали наших.
Свой у них был.
Наши только подтаскивали, кому сколько велит.
По этой подноске я и примечал маленько.
Понять было охота.
За карнахарем тоже примечать случалось.
Это который у них медь чистил, а к плавке вовсе допуску не было.
Мастер послушал-послушал и сказал твердое слово:
– Возьму тебя подручным.
Учить буду по совести, а ты обратное мне говори, что полезное у немцев видел.
Так этого парня – Андрюхой его звали – при печах и оставили.
Он живо к делу приобык и скоро сам не хуже того мастера стал, который его учил-то.
Вот прошло годика два.
Вовсе не так в Полевой стало, как при немцах.
Меди во много раз больше пошло.
Загремели наши Гумешки.
По всей земле про них слава прошла.
Народу, конечно, большое увеличенье сделалось, и всё из тех краев, где у Турчанинова раньше заводишко был.
У печей полно, а в горе и того больше.
У Турчанинова на это большая охота проявилась – деньги-то огребать.
Ему сколь хошь подай – находил место.
Навидячу богател.
На что Строгановы, и тех завидки взяли.
Жалобу подали, что Гумешки на их землях приходятся и Турчанинову зря попали.
Надо, дескать, их отобрать да им – Строгановым – отдать.
Только Турчанинов в те годы вовсе в силу вошел.
С князьями да сенаторами попросту.
Отбился от Строгановых.
При деньгах-то долго ли!
Ну, народу, конечно, тяжело приходилось, а мастерам плавильным еще и обидно, что обманул их.
Сперва, как дело направлялось, мяконько похаживал перед этими мастерами:
– Потерпите, старички!
Не вдруг Москва строилась.
Вот обладим завод по-хорошему, тогда вам большое облегчение выйдет.
А какое облегченье?
Чем дальше, тем хуже да хуже.
На руднике вовсе людей насмерть забивают, и у печей начальство лютовать стало.
Самолучших мастеров по зубам бьют да еще приговаривают:
– На то не надейтесь, что хитрость с медью показали.
Теперь лучше плавень знаем.
Скажем вот барину, так он покажет!
Турчанинова тогда уже все барином звали.
Барин да барин, имени другого не стало.
На завод он вовсе и дорожку забыл.
Некогда, вишь, ему, – денег много, считать надо.
Вот мастера, которые подбивали народ переселяться в здешние места, и говорят:
– Надо к самому сходить.
Он, конечно, барином стал, а все-таки обходительный мужик, понимает дело.
Не забыл, поди, как с нами пировал?
Обскажем ему начистоту.
Вот и пошли всем народом, а их и не допустили.
– Барин, – говорят, – кофею напился и спать лег.
Ступайте-ко на свои места к печам да работайте хорошенько.
Народ зашумел:
– Какой такой сон не к месту пришел!
Время о полдни, а он спать!
Разбуди!
Пущай к народу выходит!
На те слова барин и вылетел.
Выспался, видно.
С ним оборуженных сколько хошь.
А подручный тот – Андрюха-то человек молодой, горячий, не испугался, громче всех кричит, корит барина всяко.
В конце концов и говорит:
– Ты про соль-то помнишь?
Что бы ты без нее был?
– Как, – отвечает барин, – не помнить!
Схватить этого, выпороть да посолить хорошенько!
Память крепче будет.
Ну, и других.тоже хватать стали, на кого барин указывал.
Только он, сказывают, страсть хитрый был, – не так распорядился, как казенно начальство.
Не зря людей хватал, а со сноровкой: чтоб изъян своему карману не сделать.
На завод хоть не ходил, а через наушников до тонкости про всякого знал, кто чем дышит.
Тех мастеров, кои побойчее да поразговорчивее, всех отхлестали, а которые потишае, – тех не задел.
Погрозил только им:
– Глядите у меня!
То же вам будет, коли стараться не станете!
Ну, те испугались, за двоих отвечают, за всяким местом глядят – порухи бы не вышло.
Только все-таки людей недохватка—как урону не быть?
Стали один по одному старых мастеров принимать, а этого, который Андрюху учил, вовсе в живых не оказалось.
Захлестали старика.
Вот Андрюху и взяли на его место.
Он сперва ничего – хорошим мастером себя показал.
Всех лучше у него дело пошло.
Турчаниновски прислужники думают—так и есть, подшучивают еще над парнем,
Соленым его прозвали.
Он без обиды к этому.
Когда сам пошутит:
– Солено-то мяско крепче.
Ну вот, так уверились в него, а он тогда исхитрился, да и посадил козлов (застывший при плавке и приставший к чему-нибудь металл. – Ред) сразу в две печи.
Да так, слышь-ко, ловко заморозил, что крепче нельзя.
Со сноровкой сделал.
Его, конечно, схватили, да в гору на цепь.
Руднишные про Андрюху наслышаны были, всяко старались его вызволить, а не вышло.
Стража понаставлена, людей на строгом счету держат...
Ну, никак...
Человеку долго ли на цепи здоровье потерять?
Хоть кого крепче будь, не выдюжит.
Кормежка, вишь, худая, а воды когда принесут, когда и вовсе нет – пей руднишную!
А руднишная для сердца шибко вредная.
Помаялся так-то Андрюха с полгода ли, с год – вовсе из сил выбился.
Тень тенью стал, – не с кого работу спрашивать.
Руднишный надзиратель и тот говорит:
– Погоди, скоро тебе облегченье выйдет.
Тут, в случае, и закопаем, без хлопот.
Хоронить, значит, ладится, да и сам Андрюха видит – плохо дело.
А молодой, – умирать неохота.
Эх, – думает, – зря люди про Хозяйку горы сказывают.
Будто помогает она.
Коли бы такая была, неуж мне не пособила бы?
Видела, поди, как человека в горе замордовали.
Какая она Хозяйка!
Пустое люди плетут, себя тешат”.
Подумал так да и свалился, где стоял.
Так в руднишную мокреть и мякнулся, только брызнуло.
Холодная она – руднишная-то вода, а ему все равно – не чует.
Конец пришел.
Сколько он пролежал тут – и сам не знает, только тепло ему стало.
Лежит будто на травке, ветерком его обдувает, а солнышко так и припекает, так и припекает.
Как вот в покосную пору.
Лежит Андрюха, и в голове думка:
Это мне перед смертью солнышко приснилось”.
Только ему все жарче да жарче.
Он и открыл глаза.
Себе не поверил сперва.
Не в забое он, а на какой-то лесной горушечке.
Сосны высоченные, на горушке трава негустая и камешки мелконькие – плитнячок черный.
Справа у самой руки камень большой, как стена ровный, выше сосен.
Андрюха давай-ко себя руками ощупывать, – не спит ли.
Камень заденет, травку сорвет, ноги принялся скоблить – изъедены ведь грязью-то...
Выходит, – не спит, и грязь самая руднишная, а цепей на ногах нет.
Видно, – думает, – мертвяком меня выволокли, расковали да и положили тут, а я отлежался.
Как теперь быть?
В бега кинуться али подождать, что будет?
Кто хоть меня в это место притащил?”
Огляделся и видит – у камня туесочек стоит, а на нем хлеб, ломтями нарезанный.
Ну,
Андрюха и повеселел:
Свои, значит, вытащили и за мертвого не считали.
Вишь хлеба поставили, да еще с питьем!
По потемкам, поди, навестить придут.
Тогда все и узнаю”.
Съел Андрюха хлеб до крошки, из туеска до капельки все выпил и подивился, – не разобрал, что за питье.
Не хмелит будто, а так силы и прибавляет.
После еды-то вовсе ему хорошо стало.
Век бы с этого места не ушел.
Только то и думает:
Как дальше?
Хорошо, если свои навестят, а вдруг вперед начальство набежит?
Надо оглядеться хоть, в котором это месте.
Тоже вот в баню попасть бы?
Одежонку какую добыть!”
Однем словом, пришла забота.
Известно, живой о живом и думает.
Забрался он на камень, видит – тут они,
Гумешки-то, и завод близко, даже людей видно, – как мухи ползают.
Андрюхе даже боязно стало – вдруг оттуда его тоже увидят.
Слез с камня, сел на старое место, раздумывает, а перед ним ящерки бегают.
Много их.
Всякого цвету.
А две на отличку.
Обе зеленые.
Одна побольше, другая поменьше.
Вот бегают ящерки.
Так и мелькают по траве-то, как ровно играют.
Тоже, видно, весело им на солнышке.
Загляделся на них Андрюха и не заметил, как облачко набежало.
Запокапывало, и ящерки враз попрятались.
Только те две зеленые-то не угомонились, всё друг за дружкой бегают и вовсе близко от Андрюхи.
Как посильнее дождичек пошел, и они под камешки спрятались.
Сунули головенки, – и нет их.
Андрюхе это забавно показалось.
Сам-то он от дождя прятаться не стал.
Теплый да, видать, и не надолго.
Андрюха взял и разделся.
Хоть, – думает, – которую грязь смоет”, – и ремки свои под этот дождик разостлал.
Прошел дождик, опять ящерки появились.
Туда-сюда шныряют, и сухоньки все.
Ну, а ему холодно стало.
К вечеру пошло, – у солнышка сила не та.
Андрюха тут и подумал:
Вот бы человеку так же.
Сунулся под камень – тут тебе и дом”.
Сам рукой и уперся в большой камень, с которого на завод и Гумешки глядел.
Не то чтобы в силу уперся, а так легохонько толкнул в самый низ.
Только вдруг камень качнулся, как повалился на него.
Андрюха отскочил, а камень опять на место стал.
Что, – думает, – за диво?
Вон какой камень, а еле держится.
Чуть меня не задавил.
Подошел все ж таки поближе, оглядел камень со всех сторон.
Никаких щелей нет, глубоко в землю ушел.
Уперся руками в одном месте, в другом.
Ну, скала и скала.
Разве она пошевелится.
Видно, у меня в голове круженье от нездоровья.
Почудилось мне”, – подумал Андрюха и сел опять на старое место.
Те две ящерки тут же бегают.
Одна ткнула головенкой в том же месте, какое Андрюха сперва задевал, камень и качнулся.
По всей стороне щель прошла.
Ящерка туда юркнула, и щели не стало.
Другая ящерка пробежала до конца камня да тут и притаилась, сторожит будто, а сама на Андрюху поглядывает:
– Тут, дескать, выйдет.
Некуда больше.
Подождал маленько Андрюха, – опять по низу камня чутошная щелка прошла, потом раздаваться стала.
В другом-то конце из-под камня ящерка головенку высунула, оглядывается, где та – другая-то, а та прижалась, не шевелится.
Выскочила ящерка, другая и скок ей на хребетик – поймала, дескать! – и глазенками блестит, радуется.
Потом обе убежали.
Только их и видел.
Как показали Андрюхе, в котором месте заходить, в котором выходить.
Оглядел еще раз камень.
Целехонек он, даже званья нет, чтобы где тут трещинка была.
Ну-ко, – думает,— попытаю еще раз”.
Уперся опять в том же месте в камень, он и повалился на Андрюху.
Только Андрюха на это безо внимания – вниз глядит.
Там лестница открылась, и хорошо, слышь-ко, улаженная, как вот в новом барском доме.
Ступил Андрюха на первую ступеньку, а обе ящерки шмыг вперед, как дорогу показывают.
Спустился еще ступеньки на две, а сам все за камень держится, думает:
Отпущусь – закроет меня.
Как тогда в потемках-то?”
Стоит, и обе ящерки остановились, на него смотрят, будто ждут.
Тут Андрюха и смекнул:
Видно,
Хозяйка горы смелость мою пытает.
Это, говорят, у ней первое дело”.
Ну, тут он и решился.
Смело пошел, и как голова ниже щели пришлась, отпустился рукой от камня.
Закрылся камень, а внизу как солнышко взошло – все до капельки видно стало.
Глядит Андрюха, а перед ним двери створные каменные, все узорами изукрашенные, а вправо-то однополотная дверочка.
Ящерки к ней подошли – в это, дескать, место.
Андрюха отворил дверку, а там – баня.
Честь честью устроена, только все каменное.
Полок там, колода, ковшик и протча.
Один веничек березовый.
И жарко страсть – уши береги.
Андрюха обрадовался.
Хотел первым делом ремки свои выжарить над каменкой.
Только снял их – они куда-то и пропали, как не было.
Оглянулся, а по лавкам рубахи новые разложены и одежи на спицах сколь хошь навешано.
Всякая одежа: барская, купецкая, рабочая.
Тут Андрюха и думать не стал, залез на полок и отвел душеньку – весь веник измочалил.
Выпарился лучше нельзя, сел – отдышался.
Оделся потом по-рабочему, как ему привычно.
Вышел из баньки, а ящерки его у большой двери ждут.
Отворил он – что такое?
Палата перед ним, каких он и во сне не видал.
Стены-то все каменным узором изукрашены, а посередке стол.
Всякой еды и питья на нем наставлено.
Ну,
Андрюха уже давно проголодался.
Раздумывать не стал, за стол сел.
Еда обыкновенная, питье не разберешь.
На то походит, какое он из туесочка-то пил.
Сильное питье, а не хмелит.
Наелся-напился Андрюха, как на самом большом празднике либо на свадьбе, ящеркам поклонился:
– Ну угощенье, хозяюшки!
А они сидят обе на скамеечке высоконькой, головенками помахивают:
– На здоровье, гостенек!
На здоровье!
Потом одна ящерка – поменьше-то – соскочила со скамеечки и побежала.
Андрюха за ней пошел.
Подбежала она ко кровати, остановилась – ложись, дескать, спать теперь!
Кровать до того убранная, что и задеть-то ее боязно.
Ну, все-таки Андрюха насмелился.
Лег на кровати и сразу уснул.
Тут и свет потух.
А на Гумешках тем временем руднишный надзиратель переполошился.
Заглянул утром в забой, – жив ли прикованный, – а там одна цепь.
Забеспокоился надзиратель, запобегивал:
– Куда девался?
Как теперь быть?
Пометался-пометался, никаких знаков нет, и на кого подумать – не знает.
Сказать начальству боится – самому отвечать придется.
Скажут – плохо глядел.
Вот этот руднишный надзиратель и придумал обрушить кровлю над тем местом.
Не шибко это просто, а исхитрился все-таки, – кое с боков подгреб, кое сверху наковырял.
Тогда и по начальству сказал.
Начальство, видно, не крепко в деле понимало, поверило.
– И то, – говорит, – обвал.
Вишь, как его задавило, чуть цепь видно.
Надзиратель, конечно, поет:
– Отрывать тут не к чему.
Кровля вон какая ненадежная, руды настоящей давно нет, а мертвому не все ли равно, где лежать.
Руднишные видели, конечно, – подстроено тут, а молчали.
Отмаялся, – думают, – человек.
Чем ему поможешь?”
Так начальство и барину сказало:
– Задавило, дескать, того.
Соленого-то, который нарочно в печи козлов посадил.
Барин и тут свою выгоду не забыл:
– Это, – говорит, – его сам бог наказал.
Надо про эту штуку попам сказать.
Пущай народ наставляют, как барину супротивничать.
Попы и зашумели.
Весь народ про Андрюху узнал, что его кровлей задавило.
Пожалели, конечно:
– Хороший парень был.
Немного таких осталось.
А он что?
После бани-то спит да спит.
Тепло ему, мягко.
День проспал, два проспал, на другой бок перевернулся да пуще того.
Выспался все-таки и вовсе здоровый стал, будто не хворал и в руднике не бывал.
Глядит – стол опять полнехонек, и обе ящерки на скамейке сидят, поглядывают.
Наелся, напился Андрюха, ящеркам поклонился да и говорит:
– Теперь не худо бы барину Турчанинову за соль спасибо сказать.
Подарочек сделать, чтоб до слез чихнул.
Одна ящерка – поменьше-то – сейчас соскочила со скамейки и побежала.
Андрюха за ней.
Привела его ящерка к другой двери.
Отворил, а там тоже лестница, в потолок идет.
На потолке скобочка медная, как ручка.
Андрюха, понятно, догадался, к чему она.
Поднялся по лестнице, повел эту скобочку, выход и открылся.
Вышел Андрюха на горушечку, а время, глядит, к вечеру – солнышко на закате.
Это, – думает, – мне и надо.
Схожу по потемкам на рудник.
Может, повидаю кого, узнаю, как у них там и в заводе что”.
Пошел потихоньку.
Сторожится, конечно, как бы его не увидели, кому не надо.
Подобрался к руднику, за вересовым кустом притаился.
Людей у руды много, а подходящего случаю не выходит.
Либо грудками копошатся, либо не те люди.
Темненько уж стало.
Тут и отбился один, близко подошел.
Парень простоватый, а так надежный.
Вместе с Андрюхой у печей ходил, да тоже на Гумешки попал.
Андрюха и говорит ему негромко.
– Михайло!
Иди-ко поближе.
Тот сперва пошел на голос, потом остановился, спрашивает:
– Кому надо?
– Иди, говорю, ближе.
Михаило еще подался, а уж, видать, боится чего-то.
Андрюха тогда и выглянул из-за куста, показаться хотел, чтоб он не сомневался.
Михаило сойкнул да бежать.
Как нарочно в ту пору еще бабеночку одну к тому месту занесло.
Она тоже Андрюху-то увидала.
Визг подняла – уши затыкай.
– Ой, батюшки, покойник!
Ой, покойник!
Михаиле тоже кричит:
– Андрюху Соленого видел!
Как есть такой показался, как до рудника был!
Вон за тем кустом вересовым!
В народе беспокойство пошло.
Побежали которые с рудника, а начальство вперед всех.
Другие говорят:
– Надо поглядеть, что за штука!
Пошли тулаем (толпой. – Ред.), а так Андрюхе неладно показалось.
Покажись, – думает, – зря-то, а мало ли кто в народе случится”.
Он и отошел подальше в лес.
Те побоялись глубоко-то заходить, потолклись около куста, расходиться стали.
Андрюха тут и удумал.
Обошел Гумешки лесом да ночью прямо на медный завод.
Увидели его там – перепугались.
Побросали всё, да кто куда.
Надзиратель ночной с перепугу на крышу залез.
На другой день уже его сняли – обеспамятел вовсе...
Андрюха и походил у печей-то...
Опять все наглухо заморозил да к барину.
Тот, конечно, прослышал о покойнике, попов велел нарядить, только их на ту пору найти не могли.
Тогда барин накрепко заперся в доме и не велел никому отворять.
Андрюха видит – не добудешь, ушел на свое место – в узорчату палату.
Сам думает:
Погоди!
Еще я тебе соль припомню!”
На другой день в заводе суматоха.
Шутка ли, во всех печах козлы.
Барин слезами ревет.
На Гумешках тоже толкошатся.
Им велел отрыть задавленного и попам отдать, – пущай, дескать, хорошенько захоронят, по всем правилам, чтоб не встал больше.
Разобрали обвал, а там тела-то и нет.
Одна цепь осталась и кольца ножные целехоньки, не подпилены даже.
Тут рудничного надзирателя потянули.
Он еще повертелся, на рабочих хотел свалить, потом уж рассказал, как было дело.
Сказали барину – сейчас перемена вышла.
Рвет и мечет:
– Поймать, коли живой!
Всех своих стражников-прислужников нарядил лес обыскивать.
Андрюха этого не знал и вечером опять на горушечку вышел.
Сколько, видно, ни хорошо в подземной палате, а на горушечке лучше.
Сидит у камня и раздумывает, как бы ему со своими друзьями повидаться.
Ну, девушка тоже одна на уме была.
Небось и она поверила, что умер.
Поплакала, поди, сколь-нибудь!”
Как на грех, в ту пору женщины по лесу шли.
С покосу ворочались али так, ягодницы припозднились...
Ну, мало ли по лесу народу летом проходит.
От той горушечки близенько шли.
Сначала Андрюха слышал, как песни пели, потом и разговор разбирать стал.
Вот одна-то и говорит:
– Заподумывала, поди,
Тасютка, как про Андрюху услыхала.
Живой ведь, сказывают, он.
Другая отвечает:
– Как не живой, коли все печи заморозил!
– Ну, а Тасютка-то что?
Искать, поди, собралась?
– Дура она.
Тасютка-то.
Вчера сколь ей говорила, а она старухам своим верит.
Боится, как бы Андрюха к ней под окошко не пришел, а сама ревет.
– Дура и есть.
Не стоит такого парня.
Вот бы у меня такой был – мертвого бы не побоялась.
Слышит это Андрюха, и потянуло его поглядеть, кто это Тасютку осудил.
Сам думает:
Нельзя ли через них весточку послать?”
Пошел на голоса.
Видит – знакомые девчонки, только никак объявиться нельзя.
Много, видишь, народу-то идет, да еще ребятишки есть.
Ну как объявишься?
Поглядел-поглядел, не показался.
Пошел обратно.
Сел на старое место, пригорюнился.
А пока он ходил, его, видно, какой-то барский пес и углядел да потихоньку другим весточку подал.
Окружили горушечку.
Радуются все.
Самоглавный закричал:
– Бери его!
Андрюха видит – со всех сторон бегут...
Нажал на камень да и туда.
Стражники-прислужники подбежали, – никого нет.
Куда девался?
Давай на тот камень напирать.
Пыхтят – стараются.
Ну, разве его сдвинешь?
Одумались маленько, страх опять на них напал:
– Всамделе, видно, покойник, коли через камень ушел.
Побежали к барину, обсказали ему.
Того и запотряхивало с перепугу-то.
– В Сысерть, – говорит, – мне надо.
Дело спешное там.
Вы тут без меня ловите.
В случае не поймаете – строго взыщу с вас.
Погрозил – и на лошадь да в Сысерть и угнал.
Прислужники не знают, что им делать.
Ну, на то вывели – надо горушку караулить.
Андрюха там, под камнем-то, тоже заподумывал: как быть?
Сидеть без Дела непривычно, а выходить не приходится.
Ночью, – думает, – попытаю.
Не удастся ли по потемкам выбраться, а там видно будет”.
Надумал эдак-то, хотел еды маленько на дорогу в узелок навязать, а ящерок нету.
Ему как-то без них неловко стало, вроде крадучись возьмет.
Ладно, – думает, – и без этого обойдусь.
Живой буду – хлеба добуду”.
Поглядел на узорчату палату, полюбовался, как все устроено, и говорит:
– Спасибо этому дому – пойду к другому.
Тут Хозяйка и показалась ему, как быть должно.
Остолбенел парень – красота какая!
А Хозяйка говорит:
– Наверх больше ходу нет.
Другой дорогой пойдешь.
Об еде не беспокойся.
Будет тебе, как захочешь, – заслужил.
Выведет тебя дорога, куда надо.
Иди вон в те двери, только, чур, не оглядывайся.
Не забудешь?
– Не забуду, – отвечает, – спасибо тебе за все доброе.
Поклонился ей и пошел к дверям, а там точь-в-точь такая же девица стоит, только еще ровно краше.
Андрюха не вытерпел, оглянулся, – где та то?
А она пальцем грозит:
– Забыл обещанье свое?
– Забыл, – отвечает, – ума в голове не стало.
– Эх, ты, – говорит, – а еще Соленый!
По всем статьям парень вышел, а как девок разбирать, так и неустойку показал.
Что мне теперь с тобой делать-то?
– Твоя, – говорит, – воля.
— Ну ладно.
На первый раз прощается, другой раз не оглянись.
Худо тогда будет.
Пошел Андрюха, а та, другая-то, сама ему двери отворила.
Там штольня пошла.
Светло в ней, и конца не видно.
Оглянулся ли другой раз Андрей и куда его штольня вывела – про то мне старики не сказывали.
С той только поры в наших местах этого парня больше не видали, а на памяти держали.
Посолил он Турчанинову-то!
А те – прислужники-то турчаниновски – долго, слышь-ко, камень караулили.
Днем и ночью кругом камня стояли.
Нарочно народ ходил поглядеть на этих дураков.
Потом, видно, им самим надоело.
Давай тот камень порохом рвать.
Руднишных нагнали.
Ну, разломали, конечно, а барин к той поре отутовел, – отошел от страху да их же ругать.
– Пока, – кричит, – вы пустой камень караулили, мало ли в заводе и на Гумешках урону вышло.
Вон у приказчика-то зад сожгли.
Куда годится?
