Париж скрывался от тревоги,
Как при погоне лиходей
Бежит вслепую, без дороги,
К чужим калиткам от людей.
Окошек мертвые глазницы
Прохожих приводили в дрожь.
Такая жуть во сне приснится,
Что и подушку изгрызешь!
Снег, словно саван, лился, рушась
Потоком легким и густым.
Одевшись в снег, невнятный ужас
Бродил по улицам пустым.
В ту ночь, за сотню франков куплен,
Один служака из ворот
Скользнул наружу, как из кухни
Шалава сытая идет.
Он ожиреньем сердца болен,
Уют приятный у него.
Ему велели — он исполнил,
Не изменяя ничего.
Быть может, на своей кушетке
И он когда-нибудь стонал
От слов ядреных, метких, едких,
Которые Барбюс сковал
В сплошную льющуюся лаву.
Быть может, у себя внутри
И он слагал святую славу
Неутомимому Анри,
И он склонял свою плешину,
Чтобы почтить горячий прах
Того, кто вел во весь размах
Борьбу с торгашеским режимом.
А нынче — стоило скользнуть
Военной тени где-то в доме,
Он осмеял свой прежний путь
И сжег Барбюса красный томик.
Вот он идет, как манекен,
Опилки злого кашля сея,
И, спотыкаясь и краснея,
Не замечаемый никем,
Он вынул доски из кармана,
Он вынул гвозди из кармана
И гвозди в зубы положил,
Посожалел, что росту мал он,
И доски к стенке пригвоздил.
И на заре, в разгар базара,
Увидел чей-то свежий взгляд:
На серых заспанных фасадах
Названья новые висят.
Прошел мальчишка с пачкой книжек,
Прошел старик за ним вослед.
Остановились. Ближе. Ближе.
Хотели крикнуть — силы нет.
Приштопаны таблички наспех.
На каждый дом, на каждый дом.
Но шевельнись — и будешь распят
Жандармом, скрытым за углом.
В мундирах красочных и узких
Жандармы стражами стоят.
У бывших русских и французских,
У всех жандармов схож наряд,
У всех жандармов одинаков
И интерес, и вкус, и ус.
Негодованья ярким знаком
Их метил всех подряд Барбюс.
Зато и мстят остервенело
Они ему теперь вдвойне.
Набатом мысль его звенела
По всей родимой стороне
И перекатывалась бурей
По остальным краям земли.
Прохожие всемирных улиц
Его труды в руках несли.
Им восторгались и гордились,
Внедрить в тупые будни силясь
Его блестящие слова.
Неумирающе жива
Его пленительная сила,
Его рокочущая страсть.
И можно растоптать могилу,
Но доблести нельзя украсть;
Замазать имя тушью черной,
Страницы скомкать,
Свесть и сжечь,
Но будет пламя, словно речь,
Греметь и петь во тьме позорной,
И будут книжный жар подростки
Тайком в свои сердца вбирать,
Идти с речами на подмостки,
На баррикады — умирать.
Настанет день, и обыватель
Свой подлый образ вдруг поймет
И, подыхая на кровати,
Себя, быть может, проклянет
За то, что душу, словно тушу,
Освежевал и запродал,
За то, что был отцом и мужем,
А детям радости не дал.
Промчится время грозным шквалом,
Все дряхлое с земли снесет,
И жизнь людская зацветет
С одушевленьем небывалым…
Барбюс стоит, велик и светел,
Как рослый дуб у мрачных плит.
Его шумящего бессмертья
Ничто на свете не затмит.
