Птичье молоко

– Ульяна, – хрупкое имя шевельнулось на губах. Гриша поднялся, потряс ее за плечи.

Сколько времени прошло, как она приняла, – час? Два? Ульяна зажмурилась, прикусила губу, задышала часто, вцепилась холодными руками в Гришину ладонь.

– Пожалуйста, не забирай меня… Ты всех у меня забрал… А я не хочу туда… Пожалуйста… Пожалуйста!

Столько страха и тугого предчувствия боли было в ее скованном лице. Избалованная, заигравшаяся. Или наоборот – недолюбленная, неприласканная, а оттого затвердевшая до самых верхних порогов чувствительности. Только не прекратившая сопереживать…

Что она видела сейчас? Однажды Рыжий бурно делился впечатлениями после своего знакомства с «маркой»:

«Да это ад! Никакой нормальной реальности, просто жесть вообще. Я как взял, через минуту понял: мне кобзда. Думал в окно выйти или перерезать всех. Слава Богу, отпустило меньше чем за час. Никогда, никогда больше не притронусь. Прошло время кайфовых наркотиков. Теперь бычий кайф с отличной мазой обосраться, трахнуть братана и выпилиться. Если приспичило, то уж только с ситтером. И то… Нахера школота жрет, ваще не представляю…»

Ситтер.

Сеттер… (2)

Гриша подумал про таблетки, о которых говорили пацаны. Мол, если трип невмоготу и надо резко прервать, держи под рукой. Хлор… хлорпротиксен, кажется.

Аптека. Деньги. Два часа ночи. Он судорожно зашарил по карманам, но в них лишь ущербно звенела железная мелочь. Не то… Взгляд скользнул по комнате. Рядом с диваном валялась сумочка. Модный то ли детский, то ли девчоночий рюкзак для тетрадки-зеркальца-помады-ручки. В плюшевом кошельке похрустывали бумажки. Гриша сгреб их, оправдываясь перед собой, что все не просто так. Для пользы.

Усмехнулся. Пара дней без вещества, и ты уже не подумаешь о морали, чувствах и всем, присущем человеку. Если нет денег, но есть товар у барыги, в лучшем случае пойдешь и обнесешь какой-нибудь «Магнит» или «Пятерочку», затем продашь, ходя по квартирам. В худшем – вечером в углу подкараулишь одинокого паренька или девчонку в наушниках и тихо бахнешь сзади по голове, вытащишь моторолу и карманные на школьные обеды. И никаких угрызений совести, а «нехер шляться по подворотням в наушниках» или «нам положено за наши природные ресурсы получать, а ничего не дают, пусть «Магнит» и страдает»…

Гриша выбежал из подъезда, огляделся. Поисковый инстинкт животной сущности на этот раз подсказал добрую вещь. Гриша пошел вдоль освещенных улиц, к проспекту, покрываясь радужным светом в отблесках неоновых вывесок. Наконец показалась нужная. Бело-зеленый, нервно мигающий крестик. Режим работы: двадцать четыре часа.

Фармацевт с лысеющей, похожей на бильярдный шар головой встретил хмурого подростка равнодушным взглядом, пробил таблетки, снова уткнулся в экран крошечного телевизора. Синеватые отблески отражались на жирной коже лица. Почему-то всплыли в памяти журнальные картинки с глубоководными рыбами-удильщиками – те тоже приманивали жертву светом.

Гриша сжал в кулаке упаковку нейролептиков, торопливо нырнул в холодную ночь. Теперь внутри копошилась тревога, посасывала, точила упрямо. Если что-то нехорошее случилось с Ульяной, пока его не было? Если… как с Соней?

Он заставлял себя не бежать, но мысль кольнула снова: входная дверь могла просто захлопнуться. Тогда хоть ломись снаружи, хоть угрожай, хоть умоляй ее открыться – без толку. Ничем не поможешь.

Ощущение выедающей беспомощности захлестнуло, и он не выдержал, сорвался с места, забежал во двор, ворвался в подъезд, взлетел по лестнице.

Все было спокойно и тихо, как если бы хозяева легли спать и по рассеянности не заперли дверь. Боясь нарушить хрупкое, не совсем понятное ему равновесие ощущений, Гриша двинулся в темноте на кухню за стаканом воды. Проходя мимо гостиной, он зацепил взглядом необычный предмет.

Лунный свет заливал центр комнаты, как масло – сковороду. На полу, завернувшись в содранное с дивана покрывало, валялся Валерон. А рядом – характерные следы его «жизнедеятельности». Футболка комом откинута в сторону: видимо, кололся в подмышечный «тоннель».

Гриша не дрогнул. Нитью сознания потянулся внутрь – и не нашел страха. Только тупую, отвердевшую злость.

Валерон лежал в странной позе: словно полз куда-то и то ли передумал, то ли не добрался, и на месте же подкосился и рухнул. Руки вытянуты вперед, все в мелких язвах, точно в укусах. Растерзанный, овеществленный, размазанный по полу. Неужели вот в нем, глубоко внутри, жила тварь, постепенно выгрызающая в рыхлой мякоти ходы для своего жилища? Сейчас тварь спала и казалась незаметной. И как их было отделить друг от друга, Гриша не понимал. Только ненавидел ее всем сердцем.

Захотелось врезать. Смять. Расшибить кулаки в кровь, захлебнуться низким восторгом свергнувшего, отмщенного и отомстившего. За Ульяну, за себя, за всех и за никого сразу. Лишь бы деть куда-то годами копившуюся боль. Гриша даже шагнул навстречу… И замер, уставившись Валере на спину.

Не спина то была – сплошное зарубцевавшееся мясо. Карта незнакомой планеты: впадины, равнины, смазанный контур горных хребтов. Красновато-белые, бугристые полосы.

…Говорят, будущее предопределено. Только кем именно, почему-то не называют. Родителями? Страной? Окружением? Эпохой?

Ульяна рассказывала, когда его отец с собой покончил, а пацан сгоряча вину на мать списал, часто становилось ему тошно дома сидеть, и Валерон убегал. Неважно: зима, лето? День, ночь? В один из побегов Валерон (который тогда был еще просто мальчиком Валерой Исаевым) прогуливался по вечернему городу и встретил, как в книжке, «дяденьку-милиционера». Расспросив про все, дядя решил: лучше жить Валере с бабушкой. Переехал он к бабушке, а у той на радостях через неделю тромб оторвался.

И отправился Валера-путешественник в детский дом. Там постоянно плакал и был постоянно бит. Но захотел стать своим, научился нюхать клей и пить зажигалки, которые непонятно откуда брали. Сделался дерзким, непослушным. А после Валеру взяли к себе новые родители. Он их полюбил всем мальчишеским сердцем, хотел быть хорошим, только не все у него получалось, как надо, и через год приемыша вернули обратно.

Когда совершеннолетний Валера вышел из детдома, он уже знал про героин и воровство, знал, что такое неудачно повеситься и неудачно передознуться. Вскрывал гаражи, вытаскивал инструменты на продажу, худо-бедно перебивался «сегодня» и никогда не жил «завтра». В один день залез он в гараж местного дилера, был застукан и после жесткой беседы нашел работу на точках. Через некоторое время устроивший его прикинул, что парень смышленый, и сделал нынешнему Валерону «карьерный рост». Горе-барыги. Золотого мальчика на побегушках. По совместительству – наркомана.

Видел ли он счастье в жизни? Только жестокость, предательство и боль.

А Ульяна? Сахарная девочка, выросшая на родительском подоконнике, в кабинете серьезного отца-инженера, избавленная от боли, получила слишком низкий болевой порог, и малейшая искра жизни спалила ее, сожгла путеводную карту, сбила внутренние полюса.

«Она во мне человека разглядела…»

А видела ли она других?

Могла ли оценить, как мешается животное с тем, что называют высоким и духовным? Как первое остается единственным, стоит шагнуть за край, увидеть бездну, которая пожрет тебя, как пожрала еще многих до. И подобных ему миллионы в стране.

Чем было Ульянино сострадание – глупость, авантюра, ущербная доброта, неосознанная жертвенность? Или попытка восполнить недодачу в себе самой?

Ульяна.

Гриша вспомнил, что собирался сделать. Бросился в кухню, набрал в чашку воды из крана, спотыкаясь и матерясь, вернулся в спальню-кабинет. Ульяна утопала в плюшевых объятиях дивана – непроницаемая внешне, отлетевшая в свои цветные мечты.

– Уль, – Гриша потряс ее, усадил, впихнул в руку чашку, придерживая, чтобы не разлила. Выколупал из пачки таблетку, показал на раскрытой ладони. – Выпей, пожалуйста.

Ульяна с запозданием то ли икнула, то ли хихикнула, когда он заставил ее съесть белый кругляш, запила, но чашку назад не отдала – притиснула к груди, как котенка, которого не хочешь возвращать на улицу. Ткнулась носом Грише в плечо.

Он думал, Ульяна отключилась – перешла из препаратного оцепенения в нормальный человеческий сон, но она внезапно заерзала, подняла голову, посмотрела на него внимательными, пытливыми глазами.

– Я где-то не здесь была. Мне там сказали, что мои родители и брат умерли, и я никогда их не увижу. Вообще никого. Только темнота. И пятна бензина. И пахнет. Пахнет странно. Будто гнилые фрукты, земля, нашатырь. Спертый запах.

– Ты их любишь?– Гриша почувствовал напряжение. – Я имею в виду, честно, без вранья. Не по привычке.

Показалось, Ульяна задумалась. Повела плечами, словно желая сбросить Гришину руку с себя. Волосы падали ей на лицо, как днем, у лифта, и снова Гриша догадался, различил в подтексте то самое, из-за чего Ульяна не решалась поднять глаз.

– Он… он сказал, я ему не нужна. Что все было ошибкой. Наша встреча… Все вообще… И я зря пыталась. И не надо было спасать…

А ты не зря спасаешь, Гриша?..

«Тут весь район под ним ходит. И братки…»

«Твои тебя ищут и скоро найдут. Ты здесь скоро сдохнешь, мразь…»

«Гриш, он звонил кому-то, узнавал…»

Действительно ли ты хочешь, добавить к своим проблемам ненужную глупую девчонку, смерть которой ляжет не на твою совесть? Кто она тебе? Откуда благотворительные порывы? Смывайся! Беги что есть мочи! Уноси ноги, тупица, пока у тебя есть шанс!..

Как ты объяснишь себе?

Любил? Пожалел? Или лишь чувство вины тобой двигало? Желание оправдаться. Сдохнуть за обман, как собака, в канаве, зато всю жизнь свою дрянную к чему-то хорошему свести. Вспомнить напоследок: человек ты еще, не тварь.

Не полностью тварь…

Не открывая глаз, Ульяна подняла руку, провела с нажимом Грише по волосам, задерживаясь на каждом завитке, спустилась от сочленения с шеей, скользнула по дуге, ненадолго зависнув на холмике первого позвонка. Притянула его голову к груди. От нее пахло клубничной жвачкой и газировкой.

– Гриш.

Видеть сильного поломанным и сдавшимся – удовольствие лишь для самых искушенных эстетов…

Пьянящее тепло налилось внутри, пустило по телу лучи, обожгло. Гриша зажмурился, прильнул губами к пестрой, как перепелиное яйцо, коже, на ощупь отыскал полураскрытые губы. Ульянино дыхание щекоткой скользнуло по лицу, вместе с запахом ее тела пробралось в ноздри. Пробралось внутрь него.

Гриша опустил ладонь, коснулся пуговицы на Ульяниных джинсах, почувствовал, как она неприступно и стыдливо напряглась, но тут же отступилась, приняла своим.

Ульяна подалась навстречу.

– Подожди. В рюкзаке. Ну, презервативы. Ну.

Она перегнулась через подлокотник, нашарила какой-то дурацкий розовый чехольчик, отшвырнула сумку в сторону.

…Дурацкие футболки с узким горлом, которые стягиваются смешно и неловко, оттопыривая уши. Они справились с ними торопливо, жадно глотая воздух. Как птенцы, решившие наесться друг другом, – угловатые, неопытные, с выпирающими под прозрачной кожей ребрами.

Ульяна оказалась не похожа на Нику, в которой жизненные пружины расправлялись и сжимались, кололись сквозь плоть, жаля энергией. Сладкая Ульяна была, воздушная, как суфле, залитое шоколадом, податливая и нежная.

Ее бы съесть, поглотить, навек внутри спрятать, чтобы только после смерти нашли – при вскрытии, где-то между желудком и сердцем, съежившуюся. Жалкую.

Эту девочку – то ли умницу-отличницу, то ли святую мученицу, то ли просто дуру, избалованную родительской любовью-нелюбовью.

«Дурочка моя», – прошептал Гриша ей на ухо, ткнулся носом в теплую ключицу, где пульсировало тонкое, живое, как птица, зажатая в кулаке, – одно неверное движение, и сломишь красоту, хрустнешь ломко, оторвешь душу от тела, так, что не вернуть.

Запал проходил. Погас фитилек внутри, оставив после себя влажную пустоту. Ульяна выгнулась, вскрикнула на выдохе, прикусила кожу на запястье и зажмурилась. Так они и застыли на несколько секунд – все еще единое целое. Голодное животное, его мускус и когти, горячее клыкастое дыхание, красные десны, натертые жадными поцелуями.

– Надо валить, Уль, – выдохнул Гриша.

– Ты что придумал?

– Еще не знаю. Где твои родители?

– На даче. Мы поссорились вечером. Они снова уехали и не звонили.

– Звони сама. Звони и признавайся во всем!

– Я не могу, Гриш, – Ульяна выползла из-под него, села, вытерла слезы, одернула майку. – Там сеть не ловит. И даже если… Я все равно не смогу.

Слева сдавленно хихикнули. Оба вздрогнули и обернулись. В дверном проеме, вцепившись в косяк и слегка покачиваясь, стоял Валерон.

– Валить собрался? Меня или от меня? – он криво усмехнулся, перекашивая белесо-бледное лицо. Теперь Валера не был похож на ковровый рулет, в котором выносят под покровом ночи тело. Висящие на бедрах штаны, перекошенная футболка – творение античного скульптора, каждая складочка в скупом ночном свете режет глаза. Тело приковывало к себе внимание, отказывалось умирать.

Не живой и не труп. Что-то между.

– Если второе, то езжайте на дачу. Дорогу Ульяна тебе покажет, тачка за домом. Она ничейная, считай. У бати в гараже гнила, из деревни ее перегнал. Бензина только в одну сторону хватит. В доме разберетесь. Там воздух – нихера не хочется, только в небо смотреть и радоваться, что дышать умеешь. Перекумарите. Природа всю, – снова смешок, – дурь цивилизации в порядок приводит, бошку на место ставит.

Валера кинул брелок с ключами на диван.

Гриша оторопело молчал.

– А ты? – Ульяна встрепенулась, расправила плечи. То ли в порыве броситься и обнять, то ли от надежды, что все решится легко. Само собой. Лучший вариант для уставших бороться.

Валера отрицательно покачал вихрастой сальной головой.

– Я свое уже, походу, отбегал.

Вздохнул, передернул плечами, точно стряхивал покрывало. Покусал изнутри щеку, сделал движение, будто хотел сплюнуть, но сдержался, не стал на ковер.

– Я смерть видел… – тихо – безнадежно – сказал он. – Она ко мне приходила, рядом сидела. Скоро, кажись, совсем придет. С-с-сука…

Гриша раньше не помнил такого выражение лица. Такдолжны глядеть жалкие зверьки, с которых живьем сдирают шкуру и отправляют на пошив модной шубы. Скалятся, пытаются сопротивляться, но в глазах у них одно: «Мы же с тобой оба живые. Зачем ты делаешь? За что?» Потом шкуру снимают, а надежда все равно остается. До последнего вздоха…

– Я устал, братан, – совершенно неожиданно обратился к нему Валерон. – Я знаю, мы с тобой не станем хорошими друзьями, но пообещай мне, что когда ты из этого дерьма вылезешь и Ульянку с собой заберешь, не забывай ни дня, как это – нормальная жизнь. Я тогда сдохну спокойным, зная, что можно по-другому. Спасать меня больше не надо.

Гриша не находил ответа. Не успевал. Недавние угрозы еще не выветрились из памяти, еще побаливали вмятые бока, а теперь… Снова вернулось состояние, когда мысли недосягаемой стаей летали в воздухе. Они должны были собраться во что-то правильное, важное. Но не могли.

– Ульянка, ты… береги себя. Лады?

Ульяна прикусила губу и часто закивала.

– Ну все, бывайте.

Валера махнул рукой, развернулся.

– Погоди ты помирать! Может, что повеселее придумаем…

Гриша услышал смешок. И хлопок двери – следом.

– Гриш?

Ульяна обняла его за локоть, вопросительно заглянула в лицо.

– Собирайся, поехали.

Гриша сунул в карман ключи от машины и вышел в коридор.