Халвичник (Арабские Эмираты)

Песок за окном, будь он немного белее, вполне сошел бы за снег. В тесной от товаров лавке кружились сладкие ароматы восточных пряностей, кофе и конфет. Продавец стоял в углу у входа и был похож на Будду в арабском исполнении: ушастая голова без шеи крепилась к огромному телу; узкие плечи, тяжелые бока и живот, проступавший широкой увесистой складкой под темно-серым балахоном. Шамкая своими огромными губами, будто что-то перекатывая во рту, он внимательно следил за туристами. Его глаза блестели под мохнатыми сводами век, руки почесывали жирные бока, поглаживали пузо и перемещали по столу рядом с кассой большой черный калькулятор. Туристов было двое, парень и девушка, русские, она в легком черном платье чуть ниже колен, а он в футболке и шортах, с темным рюкзаком, небрежно накинутым на левое плечо. Девушка с интересом исследовала прилавки, заглядывая в коробочки и баночки, а ее спутник скучал у окна — вздыхал, задумчиво разглядывая, как ветер гоняет по асфальту улицы песок, очень мелкий и почти белый.

Многим туристам близки чувства моряков: дома им хочется в путешествие, а в путешествии — домой. Не сразу, конечно, но всегда и обязательно. Девушку звали Аня, ее друга — Эдик. Невидимая рука любопытства вынула их в этот день из гостиницы и направила по улице вдоль набережной, то и дело подталкивая к дверям магазинчиков и проводя по извилистым переулкам старого города. Так, в послеобеденной сытости и гармонии, они и заплыли в лавку толстого Омара, продавца халвы и затейливых восточных сладостей. Неделя отдыха Ани и Эдика подходила к концу, и время уже перебирало последние часы последнего дня в сухой песчаной Шардже, на южном берегу Персидского залива, в северо-восточной части Аравийского полуострова.

Середина января — глядя на песок за окном, Эдик грезил о лыжах, прохладе зимнего утра, хрусте снега под тяжелыми ботинками с меховой подкладкой и об уличной московской слякоти, в чем-то даже уютной, когда смотришь на нее из теплого кафе с подушками на пышных диванах. Он вышел на улицу. Душный воздух, жара, шум дороги. Прошел немного вперед, вернулся назад, заглянул в окно лавки: продавец покинул свое логово у кассы и, увлеченно тряся перед Аней своими пухлыми пальцами, отворял перед ней то одно ведерко с халвой, то другое, песни пел и заманивал. Аня с интересом заглядывала в коробочки, нюхала, пробовала, поправляла свои светлые волосы, вежливо улыбалась. Эдик побродил еще, встал у двери и залип в смартфоне. Проверил почту, «ВКонтакте», «Фейсбук». За этим занятием пролетело какое-то время. Затем он вернулся в лавку и принялся шарить глазами по расставленным повсюду товарам. Омар опять скучал у кассы. Эдик обошел магазин, замкнув петлю вокруг центральной колонны, и остановился в замешательстве — Ани в лавке не было.

— Девушка, — с русским акцентом, жестами изображая женские формы, спросил он по-английски, таращась на Омара, — где она?

Тот скривился, покачал головой и отмахнулся: мол, понятия не имею.

— Она же была здесь, — воскликнул Эдик. — Ушла?

— Да, да, ушла. Покупай халва или иди, — отозвался продавец. — Нет девушка, есть халва, сладости, покупай или иди. — Он тронулся с места и поплыл на туриста, словно раздутая грозовая туча, в своем темно-сером безразмерном дишдаше. Эдик еще раз брезгливо осмотрел его магазин и вышел.

Солнце слегка съехало в сторону и теперь лупило прямо в глаза. Он поправил рюкзак, надел его на спину, достал телефон и позвонил Ане — абонент недоступен. Чертыхнулся, пнул песок на тротуаре и пошел дальше по улице, заглядывая во все без исключения лавки, что встречались ему на пути: хозтовары, ковры, смуси, бакалея, продукты… Осмотрев таким образом несколько прилегавших к лавке Омара кварталов, Эдик решил, что его подруга, скорее всего, вернулась в гостиницу. Еще, наверное, и злится, что он ее потерял. Это показалось Эдику несправедливым — она же застряла в той дурацкой лавке, а не он, он стоял под дверью и ждал, как пес или как верный джинн. Может быть, он стоял не у той лавки, перепутал, она вышла и, не заметив его, решила, что он двинулся дальше, а потом заблудилась? В любом случае, у нее были деньги, поймать такси здесь можно где угодно хоть до самой ночи, да и сама гостиница находится прямо на городской набережной, а на море укажет любой прохожий.

Эдик направился к отелю, и через пятнадцать минут уже стоял в номере, совершенно тихом, темном и до дрожи в коленях пустом. Он поставил на пол рюкзак, перевел дух и стал размышлять, стараясь не поддаваться панике и не нервничать. «Рано или поздно она появится, и черт бы с ней, пусть ругается сколько влезет, лишь бы вернулась».

Прошел час. Эдик обошел территорию гостиницы, заглядывая во все углы старого здания.

Прошел второй. Он оставил в приемной записку и заступил на дежурство.

Еще через час темнота за окнами загустела. Воздух посвежел. Эдик выключил кондиционер и открыл окно.

В десять часов вечера позвонила гид и напомнила, что завтра утром в шесть надо быть готовыми к автобусу в аэропорт, собрать вещи, сдать ключ от номера, не забыть паспорта.

— У меня девушка пропала, — разлепляя губы, сообщил Эдик.

— Что? — переспросил женский голос. — Кто пропал?

— Мы гуляли по городу, разминулись… вроде… ее до сих пор нету.

Гид тяжело вздохнула и, судя по скрежету, переложила трубку к другому уху:

— Вы уверены?

— Да, я уверен, ее до сих пор нет, я обошел там все, думал, гуляет…

— Так, минуточку, Эдуард, может быть, она зашла в магазин, встретила подружку, ну… вы же знаете, как бывает? А на территории отеля вы искали?

— Искал. Знаете, с ней такого раньше не происходило…

— Давайте так: если к утру не вернется, мы обратимся в полицию.

— Ее могли похитить? В полицию?

— Вряд ли ее похитили, в Эмиратах очень безопасно, к тому же… в полицию рано, они не будут ничего делать, попросят подождать, такое часто происходит… люди бродят ночь напролет, гуляют и возвращаются потом, как ни в чем не бывало… там даже не пошевелятся, в полиции, к тому же… — гид замолчала, о чем-то задумавшись.

— Что к тому же?

— Ну… они еще могут решить, что вы с ней поссорились…

— Мы не ссорились. Она просто исчезла. Мы были в магазине, я отошел на пять минут, рядом стоял. Когда вернулся, ее там уже не было.

— В каком магазине? В каком-то большом, ну так вы могли…

— Нет, в очень маленьком магазине. Там всего одна… ну, комната.

— Хорошо, Эдуард, давайте так. Все это, конечно, очень не вовремя, и мне тоже от туроператора влетит за это, если вы опоздаете на рейс или не полетите… но я почти уверена, что она обязательно вернется, у нас такое случалось… я вас уверяю, много раз, девушки, мужчины, пары, ходили гулять… и возвращались, вы не волнуйтесь.

Эдик положил трубку и замер, боясь даже вздохом перебить звук Аниных шагов, стучащих по плитке за дверью номера. Боясь пропустить этот кодовый стук в прежний уклад своей жизни, из которого он так неожиданно выпал. Или кто-то его выдавил? Он еще раз прокрутил все события в голове, все, что происходило до исчезновения Ани, куда он ходил, как она выглядела, что говорила перед этим, куда могла пойти, где он искал, любые намеки и зацепки. Вытряхнул на кровать рюкзак: легкий серый кошелек, бутылка с водой, потрепанная карта города, ксерокопии паспортов, ее косметичка с желтым истертым смайликом, ее заколки, маленький фотоаппарат, которым она иногда пользовалась, не доверяя камере на смартфоне. Эдик еще раз набрал ее номер. Куда же она могла уйти? Какая безответственность, ведь завтра самолет, что за глупость? Какое легкомысленное безрассудство! Но такого раньше не бывало, ведь это их правило — не разделяться. Она не могла просто так взять и уйти, бросив его на улице, может даже, совсем рядом от входа, у самой двери. Она не могла не заметить, позвала бы, крикнула, подождала бы, да что угодно, но так глупо — точно нет. В чужой стране нельзя теряться — это правило. Важное правило.

Эдик подошел к окну. Бассейн переливался изумрудной подсветкой, туристы рассыпались вокруг него, ели, пили, шумели. С четвертого этажа они напомнили ему кишмиш, рассыпанный на огромном серебряном блюде. Дело было в продавце, в том губастом жирном арабе в темно-сером мешковатом балахоне. Он последний, с кем Эдик видел Аню. И он явно врал и наверняка что-то скрывал. Эдик забросил вещи в рюкзак и вышел из номера, спустился вниз, прошел мимо бассейна, сквозь кислый запах вина, и выдвинулся на передовую города — к набережной.

Через двадцать пять минут он уже стоял между улицей и морем, за спиной размеренно шелестели волны, по остывающей дороге носились машины, пахло соленым ветром и выхлопными газами. В халвичной лавке шла бойкая торговля. Посетители — в основном арабы в белых балахонах, величественные, словно минареты, с белыми куфиями и полосатыми икалями на головах; у каждого по несколько женщин в черных хиджабах, они как ходячие угольные кучи со звонкой россыпью детишек у ног. Арабы закупали халву огромными порциями, много разной, и конфеты, и кофе, и сладости. Омар суетился, стелясь перед гостями, словно дорога под небом.

Совсем не так он вел себя с туристами, с теми было все наоборот, точно наизнанку — Омар распушался высокомерием и держал себя строго, надувал щеки, выставляя вперед свои огромные губы, словно бампер, и подолгу тряс пальцами в пухлых ямочках, грубо и жадно торгуясь. Туристы брали мало, больше смотрели и пробовали. В сравнении с торжественными, как нобелевская церемония, арабами, туристы выглядели легкомысленными и доверчивыми попугаями и поэтому не заслуживали уважения Омара. Глядя на сонных туристов, Эдик представил, что они с Аней выглядели, наверное, точно так же, только Аня немного больше интересовалась халвой. Оно и понятно: халва здесь была самая вкусная в городе, просто волшебная, причем из всего, на что хватает воображения, из каких-то неизвестных Эдику орехов и даже из фиников. Попробуешь, так и не поверишь, что халва — неземная вкуснятина, настоящая арабская сказка. В животе Эдика заурчало.

К полуночи поток покупателей усилился, а еще через час обмелел и за пять минут иссяк, машин стало меньше, многолюдные арабские семьи разбрелись по домам, на улицах остались только такси и редкие, одуревшие за день туристы. Омар пересчитал выручку, прикрыл дверь своей лавки и куда-то исчез. Сколько Эдик ни всматривался в светящийся через дорогу магазин, никак не мог увидеть эту рыхлую котлету в темно-сером балахоне. Свет горит, продавца нет. Подобрался ближе, осторожно, стараясь быть незаметным, заглянул в окно — безлюдно, как в еврейской булочной на Пасху; он тихонько толкнул дверь и проник внутрь. Кондитерские ароматы, словно шелковые ткани, погрузили его тело в нежное облако гастрономического волшебства. Желудок напомнил Эдику, что тот не ужинал, в животе снова предательски заурчало, он испугался и присел рядом с большим пузатым ведром. Затих и стал прислушиваться. Внутри ведра что-то булькнуло, гулко и липко. Он поднес к ведру ухо и вздрогнул. От неожиданности повалился на пол и побледнел. Кто-то или что-то внутри ведра произнесло: «Хелп» — помогите.

У Эдика затряслись коленки и похолодела спина, вдоль позвоночника прошлись мурашки, от страха или от голода закружилась голова, черные дымные кольца поплыли перед глазами.

Немного придя в себя, Эдик снова приблизился к ведру, подполз на четвереньках, отодвинул липкую крышку и едва не задохнулся от ужаса — кусок халвы в ведре напоминал лицо, и глаза его буравили Эдика жутким, до безумия осмысленным взглядом. Зрачки чернели под слоем желтоватого масла, губы шевелились и дрожали, мучительно выталкивая на поверхность неуклюжие пузыри; кусок халвы с лицом покачивался в масле, кренясь в разные стороны, то погружаясь, то всплывая губами к самой поверхности. Эдик очумело смотрел на него, пытаясь разглядеть черты своей Ани и надеясь не найти их. «Селлар» — умоляюще произнесли губы, и лицо снова погрузилось в масло.

Эдик накрыл ведро крышкой и сел. К рукам прилип песок с кафельного пола, он отряхнул, посмотрел по сторонам. Английское слово «селлар» означало подвал. Стоило Эдику поверить в невозможное и принять нереальность происходящего, как мысли его неожиданно выстроились в стройную шеренгу и бодренько рассчитались на первый-второй. Аню похитили. Она в подвале. Ее нужно спасти.

Сидя на полу, он принялся осматривать плитку в поисках лазейки: в его представлении это могла быть секретная ручка вровень с поверхностью, как в русских деревенских домах. За кассой, где обычно бугрился Омар, раздалось неприятное чавканье, Эдик вздрогнул, прижался к полу и в щель между конфетными ящиками, сложенными вокруг центрального квадратного столба, увидел, как над кассой поднимается, словно куча пепла, огромный хозяин лавки. Он будто собирался из размазанной по полу лужи, заполняя складки своего безразмерного балахона. Эдик отполз в угол и почувствовал прохладный ветерок, задувавший ему под расхристанную футболку, совсем легкий, но его потная спина, чувствительная к движениям и температуре воздуха, подсказала, что он находится совсем недалеко от подвала. Он опустил глаза и разглядел на полу крохотный крючок, отполз в сторону и потянул. Шаги за спиной цокали по плитке подковой и становились все ближе, Эдик нырнул в подземелье, придерживая люк, чтобы тот не ударил по макушке, и случайно нащупал шершавый засов, который сразу же и сдвинул. Стоило крышке опуститься, он тут же увяз в темноте. Сделал робкий шаг, поскользнулся и полетел вниз по неровным пологим ступеням, как с горочки, задевая локтями и ладонями что-то мягкое и скользкое, похожее на глину. Там, куда он попал, горел свет, а позади него, откуда-то сверху, разбиваясь о запертый люк, громыхали свирепые проклятия. Затем послышались пронзительный скрежет и удары, сдавленные и тусклые, процеженные сквозь непобедимое вековое дерево толстого потолка.

В подвале мерцали свечи и было сыро, от неровных глиняных стен пахло прокисшими водорослями. Эдик встал и двинулся дальше, рассеянно вытер руки о шорты, пошел на зов бледно-желтого света и томные стоны, струившиеся по нему печальными волокнами.

За изгибом прохода оказалась пещера с низкими нависающими сводами и торчащими из рыжих стен косматыми серыми камнями, по которым что-то ползало, прячась в дрожащих тенях. Словно стараясь быть невидимым, Эдик дышал коротко и часто, глаза его привыкли к тусклому свету и уже начинали различать ужасающие подробности, которыми был насыщен внутренний мир этой сырой пещеры: у стен блестели клетки, заляпанные сгустками грязи прутья мерцали в свете нескольких мутных ламп, закрепленных в неровностях сверху, они висели, точно в воздухе, как в какой-нибудь просторной арабской мечети. Что-то шевелилось в клетках, раскатисто звеня тяжелыми цепями. Эдик приблизился к одной и разглядел отвратительное коричневое существо, размером с большого человека. Такие огромные и неестественно раздутые формы напомнили ему статую богини плодородия из музея на Мальте. Разжиревшая до беспомощности женщина, с огромной отвисшей грудью и необъятным животом, с раздутыми мясистыми ляжками и руками до того жирными, что их невозможно вообразить согнутыми. Разглядывая «богиню», Эдик с ужасом заметил, что у нее не хватает одной груди, предплечья от правого локтя и голени на левой ноге. Ее тело напоминало откопанную на одном из белоснежных греческих островов мраморную статую античной толстушки с отколотыми конечностями. Но при виде этой женщины кровь стыла в жилах: покалеченная «богиня» шевелилась. Она сидела на полу, спиной к стене, обнаженная, и желтая жирная слизь покрывала ее бурую кожу, чешуйчатую на огромных выпирающих складках. Она напомнила Эдику что-то, но вот что? Его разум пульсировал и бурлил, отрыгивая рагу из страха, любопытства, отвращения, злости, стыда, желания спрятаться или убежать, или наоборот — броситься в драку и спасти Аню.

В соседней клетке содержалось похожее существо, только целое и не такое раздутое, его кожа была бледнее, и тело отливало фисташковой зеленью. За ней следовала клетка с еще одной, менее разросшейся «богиней», у ее ног стояла миска с горой сморщенных фиолетовых фиников, политых золотистым медом и посыпанных сахарной пудрой. Эта женщина хоть и была тоже чрезмерно толстой, все же меньше двух предыдущих походила на чудовище. Она лежала на спине, огромные вытянутые груди ее свисали в подмышках, касаясь сосками пола, а ноги были расставлены так, что перед глазами Эдика выставлялось во всех подробностях ее гигантское слипшееся лоно. Эдик помотал головой и отвернулся. Из глубины прохода послышались удары, Омар штурмовал запертый люк. Эдик вдруг задрожал, коленки подломились, и его тело предательски качнулось в сторону стены, искрящейся колючими многоножками. Он коснулся ее рукой и услышал голос своей Ани: срываясь на визг, она кричала его имя. Эдик встрепенулся и рванул сквозь липкий морок на ее призыв, зацепился ногой за какие-то тряпки, упал, снова поднялся и через мгновение был уже рядом с ее клеткой. Аня была прикована за лодыжку к одному из толстых заляпанных прутьев. В сравнении с тушами, которые Эдик только что видел, ее обнаженное тело выглядело таким стройным и соблазнительным, что Эдик застыл, контуженный, разглядывая ее, безвольно затаив дыхание и возбуждаясь. Голова его снова закружилась, желудок свело от голода, перед глазами поплыли круги, реальность почудилась сном на пороге пробуждения.

— Эд, блин, ты меня слышишь, ау, — Анин крик кромсал воздух, как волнорез стихию, даже лампы дрогнули. — Мои вещи на полу, ключ напротив, да очнись же ты, Эд!

— А… да… — он бросился к вещам, перекинул их Ане, затем за ключами, звон, скрежет, подбирая нужный в замок, сначала открыл клетку, затем цепь на ноге, и отступил — с выпученными глазами наблюдая, как напрягаются мышцы ее бедер и внизу живота, когда она с трудом натягивает на липкое тело свое скомканное черное платье, сверху-вниз через голову, стоя на коленях, и как оно топорщится над аккуратным треугольным кустиком ее черных волос на лобке, над раздвинутыми для устойчивости ногами. В глазах Эдика потемнело, его качнуло в сторону…

Шлеп, шлеп по щекам:

— Да возьми же себя в руки, идиот, тут такое творится… — она дернула его за руку и потянула. — Валим отсюда! Быстро!

Эдик сделал несколько шагов, промямлил что-то и обмяк. Аня вскрикнула. Из глубины пещеры на них надвигалась, затмевая лампы, огромная тень Омара. Эдик прислонился к стене, закатывая глаза и мямля что-то себе под нос. Выход из пещеры заслоняло тучное тело лавочника. Свет упал на его лицо, вычертив тонкие губы, растянутые от уха до уха в нечеловеческой улыбке. Омар открыл рот, и в разверзшейся черной яме широченного рта сверкнули битым стеклом его острые треугольные зубы. Его черные руки сошлись на пузе, толстые, как сосиски, пальцы принялись расстегивать на заляпанном балахоне пуговицы. Когда он закончил, его дишдаш сполз на пол, озарив пещеру настоящим телом Омара — его огромный, походивший на толстую складку живот на самом деле был сложенной на груди второй парой рук. Круглая спина Омара разогнулась, и его облик утратил последние жалкие остатки человеческого. Теперь это было чудовище с четырьмя руками и огромной, искрящейся зубами пастью. Обессиленный, Эдик поднял голову на монстра и сполз по стене, теряя сознание. Аня отшатнулась, ее ноги запутались, и она упала рядом с клеткой, странно подвывая. Ее желание врезать ногой по причиндалам монстра, свисавшим у того под пузом, куда-то испарилось. Аня вжала голову в коленки, втягивая носом аромат своего платья, домашний и знакомый, с памятью о родном доме, бесконечно далеком, который она, скорее всего, никогда больше не увидит. Ей стало саму себя жаль, и она заплакала. Омар подошел к ней, осторожно погладил по голове и прошептал что-то на древнем, растворившемся в ураганах времени, языке Гат.

Эдик очнулся в клетке, совершенно голый, к его ноге тянулась цепь; справа от него, за почерневшей от грязи решеткой, сидела Аня, тоже голая, ее глаза сверкали смертельной ненавистью, выжигая в Эдике одну дыру за другой. Перед каждым из них стояло по миске с финиками и медом.

— Жри теперь, — прорычала Аня, — а то опять в обморок упадешь.

Жутко голодный, плавая будто в каком-то сказочном наваждении, он послушался — склонился над миской и принялся жевать, невольно радуясь вкусу и долгожданной еде, как какое-нибудь животное.

На следующий день Омар снова выдал им финики с медом. Каждый вечер он поливал людей каким-то липким и горьким маслом, от которого пахло корицей и жженым сахаром. На третий день Эдику и Ане стало плохо, у них кружилась голова, их рвало и они едва могли сдвинуться с места, не в силах побороть липучую смесь, пригвоздившую их к полу, точно клей. Эдик лежал на спине и надеялся, что умирает. В голове его завывали вихри разнообразного бреда, и в белых платьях, орошая пространство приторными финиковыми каплями, танцевало безумие. Однако, вопреки ожиданиям, на следующее утро он почувствовал странную легкость. Его организм переродился и начал засахариваться. Анин тоже. Тогда Омар, давно вернувшийся в человеческий облик, стал кормить их чаще. Финики с медом, сахаром и какими-то хитрыми приправами, пять раз в день.

Через некоторое время Эдик заметил, что его ноги и живот раздуваются, наполняясь новым сладким содержанием. И однажды вечером Омар заглянул в его клетку, достал нож и отрезал Эдику пенис, положил себе в рот и разжевал, довольно причмокивая. Покачал головой и вышел. Странно, но Эдик почти ничего не почувствовал: тупая боль слегка поныла в паху, но скорее унижением, чем острой горечью безвозвратной утраты. Аня раздувалась стремительно и прямо на глазах, с каждым днем все сильней превращаясь в очередную «богиню плодородия». Через неделю она перестала даже отдаленно напоминать ту стройную девушку, за пожизненное обладание которой Эдик готов был пожертвовать своей холостяцкой свободой. К тому же наступало время развязки — Омар снимал урожай. Последний раз он отрезал от Ани значительную часть ноги. Нога резалась легко, будто мягкая податливая халва.

Впрочем, халвой она и была. Самой вкусной в городе.

В один из последних своих дней Эдик лежал на полу, разглядывая черноту пещерных сводов, и мысленно перебирал уцелевшие от сахара воспоминания. Чаще всего ему виделись высокие дома и улицы, люди в красивых одеждах, лоснящиеся зонтики, прохладный дождь, освежающий воздух, хрустящий снег, уютная московская слякоть, родители, синее далекое море и желтые осенние листья. Иногда в эти мучительные грезы проникали сожаления о совершенных ошибках: зря не заявил в полицию, зря не рассказал в приемной, куда шел, зря вообще куда-то пошел один… и самое главное, самое болезненное сожаление, от которого ему хотелось, чтобы Омар в следующий раз отрезал ему не ногу, а голову, как у той женщины, которая булькала в пузатом ведерке, прося его о помощи и указывая ему на этот чертов подвал, — больше всего он сожалел, что оставил тогда Аню одну. Это важное правило путешественника нельзя было нарушать.

Жутко обидно. Нарушил, и теперь — халва.