Мауна Лоа (Гавайи)

Моя сестра уехала в Волгоград. На всё лето. В Москве у неё квартира, в Строгино. Я люблю этот район, жаль, бываю редко. Не приходится.

Мы жили здесь, когда были все вместе: я, она и наши родители. Тогда у нас была собака — такая мерзкая чихуа-хуа с истерическим лаем. Мелкая, белая, до звона в ушах крикливая. Маме нравилась, нам с сестрой — хотелось прибить. Затем родители переселились в другую квартиру, а эту оставили сестре. Я к тому времени тоже съехал, и моя сестра развела дома джунгли. По мне так больше одного кактуса — это много. Я минималист. Три зелёные козявки на подоконнике — перебор. У моей сестры растений оказалось штук сорок.

Я приехал их полить.

При виде знакомых улиц, домов и парков, память расправилась и взмыла в прозрачное небо, к горизонту воспоминаний, и от взмахов её огромных крыльев в душе стали разгораться искорки, они вспыхнули, поднялись, обожгли... Я и не думал, что помню всё это. Оказалось, помню, да еще как! И вдруг вижу — как во сне — один из тех моих друзей, хранителей прошлого, пристраивает у подъезда машину.

Тоха

Я вспомнил, как мы однажды послали его за дровами. Нас было четверо, в час ночи, на поляне у реки, среди казавшегося бескрайним поля. Он вернулся с кривыми деревяшками в остатках мебельного лака. Разломанный стул. И сказал, что там есть еще. «Там» оказалось оврагом, куда народ сваливал всякое ненужное.

Теперь я встретил Тоху у подъезда и не нашелся, что сказать. Поздоровались, улыбнулись. Он вышел из какого-то большого «Мерседеса», черного и блестящего, похожего на шлем Дарта Вейдера. Бледный рядом с черным, и не торопится домой. Я спросил как дела — он отвёл глаза. Темнело. Я предложил выпить пива — он обрадовался, и мы взяли курс на один из строгинских баров.

«Инглиш Хаус»

В таком антураже — мгла по углам, стены в фотографиях и рисунках, рамки, гербы, люди, дома, машины — мы уселись за огромный деревянный стол. Говорят, у англичан так принято — завешивать всю стену портретами прошлого. Доброго и старого, теперь уже, безусловно, великого. Камин тоже был, правда, электрический. Костром не пахнет. Я почувствовал себя гостем в музее чьей-то увядшей жизни, беспомощным зрителем её минувшего расцвета.

Мы сели, и я спросил, как у него дела, почему грустный. А он и был грустный. Задумчивый. Он посмотрел на меня, потёр пальцами лоб и сказал:

— Съездил вот на Гавайи.

Я ответил, что это здорово, и там, наверное, очень интересно. Он ухмыльнулся:

— Да уж... еще как... теперь вот и не знаю...

И замолчал, и я поинтересовался, что он имеет в виду... и прежде чем снова задуматься, он произнёс одно слово.

«Гавайи»

Мы выпили пива и он сказал:

— У них есть напиток, называется «Кава», он придаёт ясность уму и тяжесть губам, совсем не как пиво, наоборот. Жаль, здесь у нас нет такого.

Ну нет и нет, никто же и не знает, что есть что-то, чего нет. Тоха продолжил:

— Моя подружка, она не любит все эти китайские сувениры, а мне вот понравился. В Волмарте всего за пятак купил одного из этих гавайских божков, — продолжил Тоха неожиданно мрачным, почти похоронным тоном.

Я решил не мешать, сам расскажет. Тоха вообще за словом в карман не лез, всегда любил поболтать, некоторые девушки его «радиом» называли.

— Боги у них, знаешь, на вид такие страшные, всё время зубы показывают, и не поймешь — то ли они злятся, то ли улыбаются. Гавайи, Гавайи...

Он сделал глоток и снова замолчал. Я сказал, что очень рад его видеть и принялся вспоминать что-то из нашей общей, пьяной и удалой юности, но он не слушал, хоть и смотрел мне в рот, у него манера такая — не в глаза человеку смотреть, а на губы. Когда я закончил, он продолжил о своём.

— Там под водой есть вулкан, это он сделал Гавайи. Плита над вулканом движется, как лента под осциллографом, и вулкан оставляет на ней острова. Чем ближе к вулкану — тем моложе остров. Гонолулу на одном из самых старых, на Оаху. Старый и уже низкий, склоны заросли, кратеры осели... остров-старик, сгорбленный, в морщинах водопадов. Я, знаешь, забрался на какой-то старый кратер, он прямо в городе, там старая военная база, бункеры... и с него весь город видно. И вот подумал: старый-старый остров уходит под воду, весь этот город под воду, и ведь уйдёт, рано или поздно... а вулкан сделает новый, а этот ляжет в подводную цепь, которая тянется чуть ли не до самой Камчатки. Ты представляешь? Миллионы лет этот вулкан делает острова, которые затем уходят под воду. Мы видим только самые последние. А что было на тех? Какая жизнь? И вот я смотрю на этот шикарный город на одном из старейших островов и думаю, а сколько таких городов сейчас под водой? Древних, красивых, есть ли они вообще... и что будет с этим, не остановит же он, чтобы спастись, движение тектонических плит? Или остановит?

Тоха допил стакан и неторопливо поднял руку. Пришла светловолосая девушка в фартуке, как у миссис Хадсон, он попросил повторить. Я предложил попробовать другое пиво, или «эль», как здесь его называют, он скривился и помотал головой, мол, «одна фигня». Кто-то хлопнул дверью. Я вернул его к островам. Интересно.

— Гавайцы? Да, чудной народец, это же они сёрфинг придумали, и не только по волнам, кстати, по лаве тоже катаются, на специальных таких длинных санях, похожих на лестницу.

Неужели прямо по лаве?

— По остывшей, — улыбнулся Тоха, — а ты думал, по горячей, по текущей, с черной такой трескучей корочкой? Ага!.. Нет, конечно, по остывшей, на той даже стекло горит, куда деревянным санкам? Хотя не знаю... теперь уже и не знаю.

А что?

— Там всё живёт как бы в двух мирах, один наш, обычный, а другой вулканический. Настоящий ад на земле. Огонь, сера, пепел — всё как полагается. Растения, например, приспособились. Есть там акация, у которой два вида листьев, на случай разного содержания серы в атмосфере. Пока серы мало (или много, не помню точно) листья одни, а когда климат меняется — эти листья становятся стеблями, и из них вырастают другие. И там всё такое, знаешь, приспособленное, двойного назначения... Что-то вообще на лаве растет. Одно дерево придумало ствол, как многоножник, если сильный ветер оторвёт одну ногу от корня, оно другими зацепится. И так у них считай во всём... два мира, одна жизнь. Они научились приспосабливаться, меняться в зависимости от условий... причем очень быстро.

Он задумался. Я тоже.

В английском пабе не играет музыка, здесь шумят выпивохи, стучат стаканами, голосят тосты, громко и увесисто смеются. Не в этот раз, видимо: над барной стойкой лишь шепеляво бубнил телевизор. Его смотрел скучающий бармен. Из дальних углов тянуло вишнёвым табаком. Очередной сноб забил трубку, подражая русскому Холмсу.

— Легенды, наверное, поэтому такие, — продолжил Тоха, — там люди могут принимать любые обличья, например, акулы или собаки. Один предводитель мог обращаться огромной собакой, чтобы убивать врагов. А когда умер, стал призраком, собакой-призраком, и с тех пор охотится на несчастных гавайцев.

Тоха посмотрел на мой стакан, наполовину полный.

— Или вот еще: родила одна девушка от короля акул. Ну да, он временно обрёл человеческий облик, соблазнил и женился, но перед тем, как вернуться в океан, запретил кормить ребенка мясом. Не из вегетарианских соображений, разумеется, это он о людях подумал, как лучше хотел. А у сына на спине росла акулья пасть... Мать её как могла прятала и ребенка мясом не кормила, но когда тот повзрослел — а по традиции мужчины и женщины на Гавайях едят отдельно, — то наконец попробовал мясо. Пацану понравилось, и он едва не съел всю деревню. С огромным трудом его выгнали, тогда он переплыл на другой остров, в другую деревню...

Наконец принесли пиво. На подносе, как на летающей тарелке.

— Или вот еще. — Глаза Тохи загорелись, щеки зарумянились. — Легенда о погибших гавайских воинах, будто те маршируют и поют по ночам. И если ты их услышал, то сразу нужно спрятаться, потому что при встрече с этими древними головорезами ты сразу же умрешь. Лучше всего лечь животом на землю, тогда эти черти тебя не заметят, а еще лучше — быть при этом совершенно голым, тогда верняк, а иначе вообще не сработает.

Я предположил, что этот способ наверняка придумали гавайские парни, чтобы быстрей раздевать гавайских девушек.

— Да, да, точно! Пока другой голосит и марширует по джунглям.

Мы посмеялись, и мой друг продолжил:

— Мне больше всего понравился Мауи... Нет, не вождь, иди к черту, это остров так называется. Мауи. Там было здорово... дорога там такая — Хана-хайвэй... не Хана̀, а Ха̀на. Хотя многим там наверняка была хана̀, потому что это такой очень узкий и очень извилистый серпантин. Петляет траверсом по крутому склону вдоль побережья, между обрывами и водопадами. Очень тесный. Пятьдесят миль. Страшно, конечно, глаза и руки устают, но очень красиво.

Он мечтательно улыбнулся, отпил прилично и продолжил:

— Я был на трёх островах — Оаху, Мауи и третий — Гавайи, Биг-айленд, самый большой и молодой. Прямо над вулканом. Только это не обычный вулкан, как Шивелуч, например, или Толбачик... на Гавайах вообще мало обычного, это такой плоский вулкан, щитовой. Лежит на земле плита примерно десять на двадцать километров — щит — а под ней плещется озеро магмы, как горячий бульон, и где захочет, там и пробьёт. Как прыщ воспалённую кожу. И потечет лава огненной рекой, прямо через лес, по деревьям, ручьям, ягелю, вниз по острову-буяну прямо к морю-океану. В одном месте натекла на дорогу — теперь аттракцион, туристы ползают, селфи делают. В другом месте остались лавовые пеньки — вокруг деревьев лава застыла, сами деревья сгорели, а черный опалубок стоит. Свежачок — до сих пор серой пахнет и чем-то горелым. В некоторые можно залезть, такие большие. Земля буквально горит под ногами, в семидесятых какую-то деревню хиппи накрыло... А? Нет, не знаю, может, и выжили, они же хиппи, как тараканы, чего им сделается? А вообще на Гавайях хорошо. Всем, даже крысам. Вот зашел в туалет на Мауна Лоа — в выгребной яме крысы живут, говном питаются. Садиться немного страшно, но ничего... сел, подкормил крыс. Начал спускаться с горы, залез в траву, она там тоже странная — листья по спирали растут, многоножка за палец тяпнула, огромная, толстая, как лохматая сосиска. Очень больно, испугался, что ядовитая, оказалось, нет — удивительно, но на Гавайях нет ядовитых животных... и растений тоже нет... ядовитых... наверное...

Неожиданно Тоха нахмурился и помрачнел. Я попросил рассказать что-нибудь еще, а он стал кусать губы. Посмотрел на часы, допил лужицу на дне стакана и попросил у «миссис Хадсон» еще.

— А ведь и правда...

Что?

— Ведь растения тоже... если люди могли превращаться в животных… почему только в животных, могли, наверное, и в растения. — Тоха задумался и принялся теребить в руках коробочку с зубочистками. Наконец продолжил очень быстро, неожиданной скороговоркой:

— Была вроде легенда, что одна деревня нарушила правила капу, а за это её наказали месяцем молчания, но деревня утратила счет дням и молчала так долго, что все её жители превратились в растения... Говорят, что если сорвать в этом месте цветок, он снова превратится в человека и убьёт тебя... за то, что ты оторвал его от родной земли... или от родных... как-то так. Только это будет, вроде, не совсем человек...

Я посмеялся, а он уставился на меня, будто воспринимал эту историю как реально состоявшееся историческое событие.

— Моя подружка... я привез ей растение, цветок... Шел, знаешь, по тропе, там всё в этих тропах. Они для туристов, можно пройти вдоль ручья или на гору, забраться повыше, мимо водопада, а таких троп там на любой вкус, и везде всё разное растёт — на южном склоне, где дождей больше — там джунгли, как в Таиланде, на другом — высушенные солнцем поля, как в Испании, на Пиренеях. Всё есть — пустыни, тундра, мангры, даже наши берёзки. Лежишь у моря, вода тёплая, на белый песок смотреть больно, а наверху, на трёх тысячах, над облаками снег. Тоже белый.

Тоха жадно присосался к свежему пиву, стакан в испарине, руки вытер салфеткой.

— Так вот, иду я по тропе и вижу огромное дерево, большущее, ветки до того толстенные над землёй раскинулись, что даже свои собственные корни пустили — ходишь как между колоннами, как в гипостильном египетском храме с ярким небом вместо крыши, но здесь над тобой метров тридцать зеленющей кроны, такой густой, что аж темно, и под деревом ничего не растёт. Ничего, да чего... чего-то всё же выросло, что-то мелкое, с цветочками, похожими на рожицу. Нос, глазки, ротик, чем-то на орхидею смахивает. Просто дождь начался. Там на Гавайях дожди вообще идут, когда им вздумается, как кот, который гуляет сам по себе. И я не знаю, я достал ножичек и выкопал — показалось, что хороший будет...

Сувенир

— Привезу Надюхе, может, и помиримся. Раз он в такой тени растёт, то в московской квартире точно вытянет. Эх... Зря...

Почему?

— Да что привёз. Не стоило, пожалуй... все эти легенды, знаешь... не такая уж и глупость...

Я внимательно посмотрел на Тоху, он свёл брови и закрыл рукой лоб.

— Короче, привёз я этот цветочек домой, — слово «цветочек» он произнес едко, с сарказмом, — а Надюха в отпуске, я посадил в горшок, у меня всего один был, огромный, от какого-то облезлого фикуса, из-за которого и поругались, я забыл полить... тот высох, я выкинул, а, ладно, не суть... Короче, он вымахал и теперь ходит по ночам...

Что? Как это?

— Просто... как человек... Даже не знаю... во-первых, он за пару дней выстрелил чуть не до потолка, я уж собрался отрезать, а ночью встал, смотрю — в коридоре тени какие-то... лишние... движутся, я туда — а там это... на кухне... смотрит на меня...

Тоха снова присосался к стакану.

— И что делать?.. Бред какой-то... Я решил — утром отнесу, к черту выкину. Не смог... слишком тяжелый, а ведь была реально козявка... Да и знаешь... — Тоха посмотрел на меня как-то странно, в глаза. — Вдруг это человек такой... а я... я же не убийца...

Мне сделалось не по себе. От трёх стаканов голова что колода.

— Ладно... пора мне. — Тоха допил, выбросил из кошелька две тысячи и встал. Мы вышли молча, дошли до подъезда, как когда-то давно, в старые добрые, а мы просто пьяные... и уже не молодые, и совсем не весёлые. Он вышел на своём этаже, я за ним, мой этаж следующий, я добирался до него по лестнице. Всегда, пока здесь жил, когда шёл...

Домой

И вот я снова открываю дверь родительского дома, звенят ключи, привычный запах, ватные ноги, но теперь здесь никого нет... это дико. Тишина звенит в ушах, тишина и печаль... чертово время.

Утром я отправился к себе. Ну, как утром? Часов в одиннадцать. А через день мне позвонил другой мой приятель и сказал, что Тоха погиб.

Выбросился из окна.

...

Затем были похороны.

И щемящая тоска. Бесконечная.

Я связался с сестрой и всё рассказал, попросил её уговорить кого-то другого ездить поливать эти её джунгли. Ух...

Сестра

Она позвонила мне через пару месяцев, когда вернулась. Голос веселый, звонкий, резкий, я сразу понял — что-то не так. И угадал.

— Ты дурак, — объявила сестра, — настоящий дурак. Так не шутят. Не хотел поливать — так бы и сказал.

Я удивился — в чем дело?

— Сегодня встретила твоего Тоху. Жив, здоров, а ты дурак.

У меня пересохло во рту. Всё вокруг стало ярким, свет больно ударил в глаза, телефонная трубка кольнула электричеством, голос сестры утонул в каком-то внутреннем шуме... и я... я почему-то вдруг представил себе Тохиных родителей, да и себя, вот стоит передо мной Тоха, смотрит... а я... я помню, как его хоронил, и что теперь делать?

...

А что, если он человек... ведь я же не убийца...

— Заходил, кстати, — щебетала сестра далёким эхом, — притащил какой-то прикольный цветочек, с рожицей, чудно̀й... говорит, с Гавайев.