Побег, часть 1-я. Идея побега созревает в моей голове

– Отойди от окна!!!

Семилетняя я торчу у окна в бабушкином зале. Зал в её доме – единственное помещение, из окон которого можно повыглядывать наружу, чтобы увидеть, что происходит на улице. Из остальных окон дома, выходивших во двор, «наружи», как ни старайся, не видно.

За окном происходит что-то невероятное: соседи на улице около ворот в один из дворов столпились в кучу вокруг чего-то такого, чего не видно из-за их спин. Предмета. Или же – человека…

Я прилипла к окну, обеими руками уперевшись в стекло, и битых пять минут пытаюсь разглядеть хоть какую-нибудь подсказку: чего это они там все делают?

За этим занятием меня и застукала моя несравненная бабушка. 

– Почему «отойди»? – смею спросить я, не оборачиваясь к ней. 

– Там ПЛОХИЕ, – от этих слов бабушка (я чувствую это спиной) аж поёжилась. 

Плохие… Это значит – «свои», я понимаю так. Я-то ведь тоже «плохая», если верить тёте и бабушке… А взрослым всегда надо верить. Какую бы ерунду они ни несли.

Вот бабушка с тётей – они, например, обе наоборот: «хорошие» (так говорит бабушка). Что в переводе на мой внутренний эмоциональный язык совершенно отчётливо означает: «чужие». Значит – не «свои», не такие, как я. Они обе тоже считали, что я – не «своя» им. Видимо, потому, что я – не «хорошая». В общем, даже неважно, какая из этих противоборствующих пород лучше и хуже. Важно, что они РАЗНЫЕ. Ну вот совсем. Совершенно. 

Так что мне среди них тут не место. Так выходило и по-моему, и по-ихнему.

На самом-то деле я довольно быстро, можно сказать, как-то сразу догадалась об этом. Я, в общем-то, знала и чувствовала это всегда. Ну не рады мне были здесь. Ну вот не рады. Мне с младых ногтей тут было самое настоящее «не место». Ибо если судить обо всём, не вдаваясь в подробности, то все Плохие (как я) отличались от Хороших тем, что обитали вовне бабушкиного дома. Даже дедушка практически не допускался в дом, и проводил своё время во флигеле, в сарае, в саду – он бы на моей стороне, за меня, а значит, был тоже «плохой», вот и он оставался снаружи. Хорошие – бабушка и тётя – оказывались в этом доме внутри. Но отчего тогда я – внутри, отчего меня постоянно привозят сюда, как будто бы я и должна здесь быть, отчего мне никак отсюда не выбраться?

Ведь сегодня мне стало ясно, что где-то на свете – там, за окном, по улице через дорогу, не так от меня далеко – есть люди такой же, как я, породы: Плохие. Что я в принципе не изгой. И что это какая-то ошибка, нелепость, случайность, что я родилась и пребываю в заточении здесь, в этом странном непокидаемом доме, среди этих странных Хороших.

Я загораюсь желанием присоединиться к «плохим», и переспрашиваю:

– Кто плохие?..

– Плохие вещи.

– Как вещи?.. – я разочарована. Оказывается, вещи. Не люди. Ведь люди – это не вещи.

– Теперь ты знаешь плохие вещи, – прикусывает губу бабушка, хотя мне непонятна её эмоция и высказывание: я ведь не успела увидеть решительно ничего из происходящего на улице за окном. 

– А что там плохого, что?.. Ну скажи, что??? – в жгучей надежде узнать разгадку, пытливо тараторю я.

Бабушка в ответ стыдливо опускает глаза и снова закусывает губу, так что мне остаётся только гадать – пьяный ли бомж развалился в центре человечьего круга, мёртвый ли там сосед или может быть кто ещё, кого мне так и не стало видно…

Какой именно из соседей мог быть там мёртвым, я не задумывалась. Соседей у бабушкиного дома было достаточно много, и так как чаще всего бабушка не называла их по именам – все они обобщались под наименованием «Заразы!!!» – я их не различала. Для меня в детстве это была такая разновидность человека: сосед. Как солдат или священник – все одинаковые, и в униформе. В бабушкином случае такой униформой служили майка или футболка и растянутые старые треники.

Внезапно что-то громко шипит на кухне, и бабушка покидает мою «смотровую» комнату в большой спешке. 

Я тороплюсь к стеклу. Но теперь уже медлю секунду, прежде чем выглянуть вновь. Мало ли, что я точно такая же вся «плохая», как то, что происходит там. А вдруг там и правда идёт что-то по-настоящему очень-очень плохое?.. Как кино для взрослых, иногда идущее по телевизору?! 

Теперь до меня доходит это слово уже не как категория, но как передаваемый им смысл. Плохое – это ведь ПЛОХО. Неподходяще. Не то. 

Но почему, интересно, мне нельзя увидеть плохое?! А может быть, я его тоже, как и всё прочее, увидеть хочу? А бабушка мне запрещает… Вот уж чудачка! Как хорошо, что она так скорёхонько убралась!

И я всё-таки выглядываю в окно во второй раз. К моему разочарованию, я опоздала: на улице уже никого нет. Все «плохие» ушли, унеся с собой всё «плохое». Ну вот. И теперь я ни за что никогда больше могу не поймать момент, и ничего не увижу, огорчаюсь я…

Когда они там стояли, да и теперь, когда на пустом асфальте уже никого нет, мне хочется попасть в прошлое, происходившее 5 минут назад за стеклом, попасть за само стекло – и быть там, где происходит «плохое», вместе с такими же точно, как я, «плохими». Наверное, мне можно будет даже стоять с ними рядом, поблизости, неподалёку – и они не погонят меня, как вечно гоняют тётка и бабушка, потому что они же Хорошие… А если совсем-совсем повезёт, то, может быть, удастся протолкаться сквозь них, прямо в толпу, стать на очерченной человечьей толпою границе круга, и заглядывать с видного места в самую его середину… И разглядеть наконец, кто же там – пьяный бомж, или сосед умер, или мёртвый бомж, или пьяный сосед, или – мало ли! – оба рядом…

Вот бы, вот бы тогда, в ту минуту, некоторое время назад, быть там и всё самой видеть!!! Вот бы вообще всегда быть там, где люди – другие люди, не женщины и отец из моей семьи. Быть там, где «свои». И быть в курсе дел, и видеть чтоб всё-превсё…

Как бы вот это сделать. 

«А может, устроить побег?!» – впервые мелькает в моей голове. 

Но, промелькнув, идея выветрилась и довольно надолго забылась.

***

В другой раз (мне было примерно семь с чем-то) моя лютая бабушка Саша отшлёпала меня (по рукам, и куда достала) сильнее обычного – так, что не только пострадавшие места, но и полностью всё тело от обиды и злости болело. При этом вдобавок она ещё и накричала на меня благим матом (а может быть, и не очень благим). Телу от этого не позначилось – зато сильно, остро и больно заныла душа. Всё это бабушка сделала надо мной за какую-то совершенно незначительную и потому несопоставимую с наказанием провинность, вроде: взять в руки вазу с тумбочки, чтобы как следует разглядеть мелкий рисунок на ней, или выглянуть в окно, чтобы посмотреть, не приехали ли родители вечером, при этом криво и потому некрасиво отодвинув штору. К чему бы я ни притронулась в бабушкином доме – всё было трогать нельзя. Хоть руки из карманов не вынимай. Наверное, будь у бабушки бензопила – она бы их мне отпилила.

Забившись в самый угол своей кровати, я тихо похныкивала, переживая причинённую мне бабушкой разностороннюю боль, которая на сей раз ощущалась почти непереносимой, и вдруг с ужасом поняла:

«Если так и пойдёт дальше, она же меня убьёт!»

Я негодовала на себя за то, что я такая маленькая и слабая, и что не могу убить её раньше, чем она сделает это со мной – а по моим расчётам, до этого момента оставалось уже не так недолго. Всё, что у меня получалось – это кричать бабушке в момент стычек с ней: «Я убью тебя!!!» преисполненным ярости голосом. Навредить этим я, ясное дело, ей никак не могла. А это её, как назло, ну ничуточки не пугало. Поэтому мне не удавалось защититься такой, на первый взгляд, страшной угрозой.

Выходом из заточения в бабушкином доме могли служить только две вещи. Первой из них стала бы для меня моя собственная смерть. Первого мне не хотелось. А вот вторая… Вторая вещь была сложна в подготовке, трудносполнима на практике и очень рискованна в принципе. 

«Надо и правда устроить побег», – подумала я, – «пока я ещё в живых».

Но куда же я убегу? Я ведь знаю только маршрут дедушки до ближайшего магазина, до которого он брал с собою меня. Я запутаюсь в незнакомых мне улицах, а на знакомых – они, конечно же, сразу меня найдут. Этот страх остался со мной в виде ночного кошмара, преследовавшего меня по ночам в юности: я, маленькая и незаметная, брожу и брожу среди одинаковых домов по расположенным рядом улицам, зная: где-то здесь – бабушкин дом. Но определить направление прочь от него мне не удаётся, как и выбраться из этого бесконечного лабиринта. И это было само по себе очень страшно. В самых худших вариантах кошмара меня находили и возвращали в бабушкин дом, или же я сама по ошибке на него набредала. 

Да и потом, у меня совершенно нет сил для такой героической вещи, аки побег. Далеко я не добегу. Еду себе не добуду. Укрытие не сооружу. Выживанию во внешней среде независимо от родителей меня не то что в 7 лет, а, наверное, годиков до 20-ти не учили.

«Если останусь одна, я пропаду на улице за первые же сутки!» – так расчётливо думала я, когда мне было всего семь с чем-то. Если мне удавалось услышать реальную (из новостей) или выдуманную (из художественных книг) историю о том, как какие-нибудь дети убегают из дома – я им очень сильно завидовала. Но само желание сбежать виделось мне теперь, после всех домыслов и расчётов, недоступной и малореальной мечтой.

***

Одной из моих любимых воображательных игр в то время стало представлять, как я, одинокий пустынный странник, бреду по дороге, где нет ни деревца, ни травинки, сбившись со счёта дней. Вообразить такую картинку было легче всего, когда я шла куда-нибудь с мамой и папой. Они не вели меня за руки – это было не принято, и я, стараясь смотреть исключительно вниз, забегала вперёд или брела позади, чтобы не было видно их ног в растоптанных сапогах. Подо мною топали мои ноги. На них всегда бывали тёмно-коричневые сапожки – одной и той же модели, папа однажды сообразительно накупил мне разных размеров на вырост. Под подошвами этих сапог была земля – светло-коричневая. Коричневые оттенки с тех лет и до самого взрослого возраста твёрдо стали ассоциироваться у меня со свободой и отпущением всех грехов, и поэтому как нельзя успокаивали. Если с дорогой везло, то попадались разноцветные камушки. А ещё интересно было идти, когда на тропе из пересохшей, истёртой множеством ног в песок грязи при помощи каждого шага удавалось вздымать лёгкую, летучую пыль – так правдивее всего рисовалась в моей голове окружающая меня пустыня… 

В такие минуты, когда я всё это себе представляла, я была почти совершенно счастлива. Ни родителей, ни вообще людей (которых я боялась сильней, чем любых, даже диких, животных – без единого исключения хоть для кого бы то ни было), казалось, не было рядом. А ещё, когда ты бредёшь куда глаза глядят и знаешь, что забрёл уже достаточно далеко, сам дом твой ощущается позади – он чувствуется как нечто большое и страшное, куда никогда не захочется возвращаться, и откуда, если даже за тобой и пошлют погоню, то теперь уже наверняка не найдут. Вот как рисовалось мне.

Но вдруг рядом оказывается мамин или папин сапог. Сверху доносится понукающий окрик. Родители часто подходили ко мне в самый разгар Представления (то есть когда я мысленно Представляла: себя – странником, а дорогу – пустыней), и это портило всю игру. Когда на дороге под самым носом твоим видны не только твои сапоги – какая же это пустыня?!

Надежда, как известно, всегда умирает последней. И хотя пока ещё я не обнаруживала у себя сил и средств, чтоб убежать как-нибудь в реале (то есть физически), я убегала от гнетущего меня окружения умственно, с головой уходя в фантазии и мечты. Но втайне от всех я всё-таки продолжала надеяться на настоящий побег.