Кофейный налет с привкусом ненужности

Гриша сидел на скамейке перед подъездом и смотрел на запущенный цветник под окнами первого этажа. Наверное, раньше за этими растениями ухаживали: поливали, подвязывали растущие побеги, рыхлили землю, может, даже по-своему любили хилую грядку с народным творчеством в виде крашеных автомобильных шин. Называли своим садиком.

Из заскорузлой почвы торчали стебельки похожей на укроп ромашки, мясистые пушистые маргаритки стелились вдоль края бордюра, в дальнем углу топорщили листья кустики оранжевой календулы. От них долетал до Гриши островатый пряный запах.

Гриша много раз видел учеников городской художественной школы, кружком собравшихся возле клумбы. На пористой акварельной бумаге невзрачные цветы неожиданно приобретали робкое очарование. Когда-то он мечтал так же рисовать на природе, но жизнь сложилась иначе. Наплевала она на мечты и растерла, и остался от Гриши мокрый след на стене. Ничего больше.

Он шевельнулся. Зябко передернул плечами.

От уязвимой нежности одичалых цветов у Гриши защипало в носу. Он искал жизнь в потусторонних ощущениях от приема дозы, когда рядом увядала за забором палисадника такая чахлая, невинная красота.

Гриша непроизвольно шмыгнул носом. Потом еще и еще раз. В глазах появилась влага.

– Отпустило? – поинтересовался Санек.

– Да.

– Тогда пошли.

Это был типовой дом и типовой такой подъезд: в меру кошачий, с умеренным количеством рекламок, воткнутых в раззявленные почтовые ящики, и плотностью настенных посланий. Створки лифта гулко клацнули и со второй попытки сомкнулись, Санек ткнул в оплавленную черную кнопку. Кабина с грохотом поползла наверх.

– Как ты меня нашел?

– Получил эсэмэску и сразу понял, где тебя искать. В электричке-то особо не заваришься? – Санек вопросительно глянул на Гришу из-под густых бровей, как бы ожидая подтверждения.

– Да я уже завязал, честно.

– Я видел.

Лифт остановился на восьмом этаже. Дверь одной из квартир отставала от стены. Не оборачиваясь, Санек направился туда, в темноте прихожей скинул кроссовки и скрылся в комнате. Не услышав указаний, Гриша повернул следом.

Стена над разложенным диваном, почти вся уклеенная глянцевыми плакатами музыкальных групп, отражала свет из окна и потому выглядела масличной. Разворошенная постель пахла несвежим бельем. Напротив висел огромный ковер с приколотой в углу бумажной иконкой – мать повесила.

Забыв о приятеле, Санек упал на компьютерный стул и жадно уставился в монитор. Рыжий дрыщ в зеленой футболке с надписью «Amatory». На экране покачивалась статическая картинка игры. Санек напряженно клацнул по компьютерной мыши, из колонок по краям стола послышались очереди выстрелов, хрустящие механические голоса по рации и вопли подыхающих чудовищ.

Лицо Санька то искривлялось в нервной усмешке, то в болезненном волнении замирало, и палец начинал бить по кнопке почти нон-стопом.

Не спрашивая, Гриша плюхнулся на диван. Попрыгал на скрипучих пружинах, проверяя, как они проминаются. Затхлость в комнате имела почти визуальную ощутимость, но в общем-то здесь было неплохо.

– Слушай, я у тебя перекантуюсь неделю?

– Можешь в комнате отца. Он опять в больнице, раньше, чем через десять дней не вернется, так что там свободно.

– А мать? – спросил Гриша.

– А мать будет не в восторге, – озадаченно почесал лоб Санек. – Она… ну, после того случая, как тебя за шкирку выперла, меня пасет теперь. Психанула, на дачу сплавила в то же утро, мобилу отобрала, все контакты удалила. «Чтоб я больше этих твоих…» Ну, ты понял. А потом мы в Москву свалили – отцу спину снова чинить. Квартира бабкина, а бабку тетка в деревню забрала, мы теперь здесь живем. Может, пока бати дома нет, я ее уговорю, но не обещаю…

– Я ж теперь на чистоте, ну! – Гриша демонстративно развел руками. – Надоело там гнить, я новой жизни захотел. Клянусь!

«Раньше ты тоже клялся. Сколько раз?..»

«Тогда все не зашло настолько далеко и не было страшно…»

Внутри заскребло от предчувствия близкой беды. Словно наждаком провезли.

Санек хмыкнул и сразу перевел тему на другое.

– Слушай, ты хавать вообще хочешь? Мамка с утра пельмени оставила, – он, наверное, обрадовался удачно придуманному ходу.

В желудке протяжно заурчало. Гриша вспомнил, что за последние сутки ничего не ел. Но спросил про другое, не менее насущное.

– Где у тебя туалет?

– Справа, перед кухней.

Он не стал включать лампу. Измученные глаза болезненно реагировали на яркий свет. В темноте Гриша нащупал и поднял крышку. Когда тугая струя упруго ударила в унитаз, он почувствовал, как вместе с жидкостью уходит из тела застоявшаяся колючая боль, покидает мышцы, руки, ноги. А вместе с ней исчезают оставшиеся силы, уверенность, надежда.

Только в затылке по-прежнему пульсировал темный шарик, но это были ощущения иного рода, не физического.

Чувствуя себя ссохшимся трупом кузнечика – ломким и пустым, Гриша вышел на кухню. Санек уже по-братски поделил завтрак, выволок на стол пакет молока, банку растворимого кофе и хлеб. Табуреток было три – по числу членов семьи: мать, отец, Санек. Будь все дома, для Гриши бы не нашлось места. Снова не нашлось.

Подвернув под себя ногу, он сел у подоконника.

Солнечный свет золотистым ломтем падал на пол, обрезанный жестким квадратом рамы, чертил на кухонных шкафчиках длинные косые полосы. Солнцу было тесно в маленькой кухне, хотелось вырваться, переполнить ее, раздвинуть стены и ринуться прочь.

Гриша поморщился.

На зубах ощущался гладкий кофейный налет.

Что он делает здесь? Почему приехал в такую даль, из другого города? Не проще ли было завершить все там? Раз и навсегда…

«Ты спасаешься».

Санек оторвался от пельменей, спросил с преувеличенной бодростью. Долгая тишина его напрягала. Ее нужно было заполнять либо воплями виртуальных чудовищ, либо болтовней.

– Расскажи, как там наши? Как Ромыч? Молчишь, нахохлился, блин, как сыч. И нахрена, спрашивается, приехал.

Гриша поднял голову, бессмысленно взглянул на Санька. Словно очнулся от какого-то оцепенения.

– Ром… – язык шевелился вяло, не желал подчиняться. Нерастворенный кофейный порошок на дне чашки скрипел во рту. – Ром умер…