Поминали-понимали

Первое время мне казалось, что после знакомства с Ромкой жизнь резко изменилась к лучшему. Стали доступны многие реальности мира, о которых другие даже не подозревали. Время бежало цветным калейдоскопом, причудливо меняя форму, замедляясь и растягиваясь тугой жвачкой. Все подчинялось крошечному прозрачному пакетику, спрятанному в укромном углу, и единственная задача стояла достать его. Но и с этим проблем не было. Ромка делал все за меня. Не удивительно, что он превратился в центр моей Вселенной, личное солнце, без которого нельзя обойтись. Я мнил себя хозяином жизни, хотя на самом деле с каждым днем только больше погружался в зловонную лужу, из которой уже не мог выбраться.

Я пришел к Ромке днем, как всегда, когда мать его уходила из дома на подработку или к очередному ухажеру. Дверь в квартиру Ромка не запирал, я толкнул ее, сунулся в комнату. Мой друг с кем-то разговаривал по телефону, лежа на кровати.

– Нет, он еще не готов. Я приведу его чуть позже.

Громкость в трубке была задрана на максимум, из коридора я отчетливо слышал приторный голос с сильным нерусским акцентом:

«Слущай, дарагой, я к тебе по-хорошему отношусь, почти как к брату. Все позволяю. Хочешь угощать? Угощай. Просищь в долг – бери, не жалко, ты мальчик послушный. Но со своим другом ты меня прямо расстраиваишь. Не привидешь на неделе – вообще больше ничего у меня не проси!.. Все, подумай, дарагой!..»

Ромка отнял от уха мобилу и озадаченно посмотрел на меня. Кажется, он только заметил, что больше в комнате не один. Я сразу перешел к делу.

– Здорова! Вставимся? Ты как?

Это были в общем-то риторические вопросы, вопросительная форма предложения. Мне казалось, та правильно Ведь Ромка пока ни разу не попросил денег за порошок, который давал мне, только угощал.

Тогда я ничего не знал про «прикорм» и «воспитание», поэтому думал, дело в особенном отношении ко мне, и польщенно млел.

– Прости, братишка, сегодня ничего нет.

Ромка не поднялся – по-прежнему валялся, нервно покручивая на запястьях резиновые браслеты. Он всегда носил их целую кучу и дергал, когда волновался или был на взводе. Глаза полуприкрыты, длинные ресницы едва заметно подрагивают, золотясь в падавшем из-за штор свете. Наверное, даже сидящим на системе его можно было назвать красивым. Но сейчас мне хотелось убить его за эту безмятежную красоту.

– Совсем ничего нет? Мне немного надо. Можем одну на двоих разделить, Ром… – я опешил. Идеальный мир с грохотом рушился, и меня заваливало его обломками. Нужны были силы отпрыгнуть. Я должен был получить заветную добавку, разве Ромка не понимает?!

Ром неловко пожал плечами. Типа нормальное объяснение…

– Папке звонил. Говорит, нового подгона пока не будет. Сидите и ждите, он свяжется.

Я пропустил половину слов мимо ушей. Папка, мамка – без разницы. Понятно, Ром не сам на коленке все делал. Но в мозг раскаленной иглой впилась страшная реальность: «пока не будет». А как долго продлится «пока»? Что случится со мной за это время?

Я не спросил вслух, развернулся и вышел, спустился на улицу. Долго стоял и слушал ветер, подставлял лицо прозрачному солнцу, чувствуя, как оно невесомо щекочет кожу. Ощущения и эмоции казались приглушенными, будто сдвинули на минимум бегунок чувствительности. Я едва ориентировался в неожиданно посеревшем, поблекшем мире. Сделалось холодно, страшно, пот струйками сбегал между лопаток, а внутри уже ворочался, требовал порции яда разбуженный зверь. Скреб когтями о стенки желудка, подергивал за ниточки нервов, заставляя непроизвольно дергать то рукой, то ногой, словно театральная кукла.

«Иди и найди…»

«Иди и найди!»

«Иди и найди!!» – говорил зверь.

Мысли потихоньку отключались, уступая место главной цели – отыскать наркотики, где бы они ни были. Если бы в тот момент мне сказали идти из Нижнего в Москву, я бы отправился пешком в Москву.

Сильно подкумаривало. Тело требовало действий, и я пошел. Не помню, сколько гулял, часов пять, наверное. Уже в сумерках ноги снова вынесли меня к Ромкиному дому. Сердце больно екнуло. Я очнулся. И почувствовал надежду – вдруг сейчас есть? Вдруг Ромка просто пошутил, собирался меня подразнить? А я так быстро ушел, и он не успел догнать…

В тот момент я забыл, что торчал во дворе еще долго и что район наш в принципе слишком маленький. Ром нашел бы меня в любом случае. Если бы правда искал…

Я осторожно поскребся в подъездную дверь, подышал на запачканный краской домофон, точно на таинственную скрижаль. Сейчас в полной мере зависело от нее, получу я дозу или нет. Но я не помнил номер Ромкиной квартиры и принялся звонить во все подряд, сгорая от нетерпения. Не открывали. Пару раз послали, но чаще длинные гудки растворялись в пустоте. Многие еще не вернулись с работы, квартиры были пусты.

Я заскулил жалко и протяжно, ударился плечом, рванул на себя ручку, и как ни странно после очередной попытки железная дверь подалась навстречу – не выдержал державший магнит. Я радостный метнулся по лестнице, забарабанил в квартиру, где жил Ромка. Тут меня ждало второе разочарование – Ромка куда-то ушел. Ушел! Ушел, падла, от меня! Без меня!

Продолжая непрерывно, на одной ноте скулить, я сполз по стене на пол, сел на верхней ступеньке лестницы, обхватил руками голову и стал раскачиваться из стороны в сторону. Тогда меня и накрыло впервые по-настоящему: короткий разряд прошел по телу, заставляя мышцы беспорядочно сокращаться. Волна боли оказалась настолько сильной и внезапной, что я взвыл, повалился на жесткий коврик, зажмурился. Показалось, глаза вот-вот лопнут. Зверь бесновался внутри, он рвал все нити, соединявшие его с моим телом, жаждал вырваться и самому пойти искать вещество, так необходимое для его существования. С дурацким звоном гитарных струн рвались во мне связки и сухожилия, кости гнулись и плавились. В какой-то момент показалось, я уже умер.

Когда все исчезло, я не поверил сразу. Темнота рассеялась, судорога прекратилась. Я даже понял, что могу встать. И тут же в голову стрельнула догадка: это ненадолго, мне просто дали шанс, показали участь, если я ничего не сделаю в кратчайшие сроки.

Я вскочил, наощупь спустился по лестнице. Лампочка в подъезде не горела.

Куда идти? Кого искать? К кому обратиться за помощью?

Мысли лихорадочно носились в моей голове, и ни на одну из них не было внятного ответа. Искать Ромку? Он не пришел за столько часов. Если брошусь по городу, истрачу драгоценное время, и приступ накроет меня прямо посреди улицы, где точно никто не будет знать, как помочь.

В воспаленном мозгу всплыло одно имя – Санек.

Когда я начал пропадать в гараже на репетициях Ромкиной рок-группы и постепенно совсем отдалился от своей уличной компании, Санек ревностно поинтересовался, куда я бегаю. И стал бегать со мной. Нечасто, но в конце концов он тоже влился в нашу тусовку. Парковался со всеми, только пробовал какую-то разбавленную на максимум шелуху.

Страх зависимости был в Саньке почти такой же дикий, как мой внутренний зверь. Но сейчас во тьме забрезжила надежда. Если у него есть хотя бы немного дури про запас, я перекантуюсь на этой бодяге, пока Ромка не решит проблемы и все снова не наладится.

Возле квартиры Санька я просто ожесточенно вдавил в стену кнопку звонка и уперся лбом в дверь. Плевать, что подумали бы соседи, выглянув на нескончаемую трель. Санек открыл довольно быстро. Вынырнул из темноты прихожей.

Я просто упал ему навстречу, сотрясаясь от рыданий. Лицо было мокрое: слезы, сопли, слюна из-за оттопыренной губы. Мне казалось, с жидкостью из меня выходит яд, который я отчаянно хотел получить.

– Что случилось? – Санек оторопел.

– Ты один?!

– Один, родаки на дачу уехали. Открывать сезон. Да что случилось?!

Я ревел ему в плечо, ревел не как человек – как животное, загнанное в ловушку.

– Помоги! У меня ничего не осталось! Совсем ничего не осталось!..

Горло кривили спазмы, я не знал, понял ли вообще Санек, но он, кажется, понял.

– Давай выпьем. Тебе нужно прийти в себя.

И мы пили. Пили весь вечер и полночи. Я заливал внутренний пожар горючим, я топил беснующегося зверя в алкоголе, травил водкой из заначки Санькиного отца. Зверю было плевать, он продолжал скрестись, но постепенно мысли и чувства притупились, и я перестал обращать на него внимания…

…Следующее, что я помню: мое тело распластано горизонтально, вытянуто и похоже на галстук-селедку. Я пытаюсь пошевелить им, но получается плохо. В окно виден серый рассвет. Из худой рамы просочился и гуляет по комнате сквозняк, но мне пофиг на него, во мне все печет и поджаривается на медленном огоньке. Я не двигаюсь и дышу через раз, стараясь случайно не вспыхнуть.

Постепенно сознание анализирует пространство.

Я лежу на диване, напротив телевизор суетится рекламой, экран нервно вздрагивает, разгораясь и притухая. Мы забыли выключить его вчера вечером. Сейчас меня дико раздражает картинка, которую там показывают. Детский мультик про двух упоротых бобров. Бобер чистит зубы зеленой пастой, бобер грызет деревянный брикет и хвастается другу, что умеет пить молоко носом.

Я не могу встать и выключить, освободить разум от этой пидорской улыбки с экрана, ведь тело перестало подчиняться.

Меня кумарит. Дико кумарит.

Я не хочу есть, не хочу курить. Не хочу больше пить.

Я не хочу ничего другого, мне нужен белый порох. Гер, герыч, гера…

Неужели нигде в квартире не припрятано про запас? Санек – жук, мог и не сказать, мог не поделиться, мог специально меня напоить, уложить на диван, вынуть какие-то пружины из моего тела, чтобы не сумел встать, чтобы не нашел. Он знает, падла, у меня нюх собачий, все равно почую. Но он не собирается делиться!..

Забыв о слабости в теле, я поднялся и рысью метнулся на кухню.

Нашел пакет с мукой, обрадовался, разодрал его, но там была только мука – ни капли наркоты, ни крупинки. Я рылся в нем, а потом остервенело швырнул в сторону. Теперь я не церемонился – выкидывал из ящиков кухонных шкафов все, что только в них находил и пробовал на вкус. Не один предмет не напоминал вкус порошка. Я в ярости бросал их прочь.

Потом осенило: в доме, где бывают наркотики, просто невозможно не просыпать хотя бы немного на пол. Хотя бы пылинку. И если она здесь есть, я должен ее отыскать!

Следующие десять минут (а может, час? Или два часа?) я ползал по пестрым квадратам линолеума, ощупывал чувствительными подушечками пальцев каждую трещинку, каждую вмятину от ножки стула. Глазам я не верил и любую обнаруженную крупинку пробовал на язык. Мне казалось, я ослепну от радости, когда почувствую нужную горечь.

Я лизал пыль, с надеждой прислушиваясь к ощущениям. Казалось, весь мир сжался до размеров игольного ушка, превратился в обостренные вкусовые рецепторы.

Неужели нашел?! Микроскопическая крошечка! Стараясь не выронить ее, я затрясся от лающего, нервного смеха, когда меня с силой огрели по затылку чем-то тяжелым. Я растерянно сел, недоуменно задрал глаза к потолку, пытаясь различить в расплывающейся картинке то, что на меня напало. Я был совершенно потерян – не от внезапности, не от боли. Но из-за удара я выронил свою песчинку дури и теперь жаждал только одного – отомстить.

Темный силуэт в длинном пальто метнулся перед глазами, но я увернулся от очередного удара авоськой.

– Остановись, ты теряешь себя… – послышался растерянный голос Санька, и тут же визгливый тембр заглушил его, срезал, перебил слова:

– Что ты говоришь?! Что?! Мы с отцом за порог, а ты всякую шваль в дом тащишь, да?! Посмотри, что он наделал! Господи! Посмотри! Сережа! Мне плохо! Сережа, мне плохо!

Незаметный мужчина подхватил тучную женщину и усадил прямо в пальто на диван. Она все причитала, не переставая, но голос доносился теперь издалека. Кто-то сгреб меня за шиворот, поволок через темный коридор в прихожую. Я не сопротивлялся. У меня вдруг снова не осталось сил, тело обвисло безвольной тряпкой. Казалось, еще немного, одно неловкое или резкое движение – и оно порвется на тонкие лоскутки.

Очухался я в подъезде, перед закрытой дверью. Воняло мочой. Моей ли или чужой, не знаю. На зубах скрипели крошки сожранного мусора. Тишина, просто обреченная тишина стояла вокруг, я так и сдохну здесь. И даже Санек мне не поможет. Санек не поможет, но…

Не знаю, сколько я провалялся в забытьи, прежде чем голос зверя в голове подкинул новое имя.

Ромка! Ромка… единственный человек в мире, который может сейчас помочь. С трудом дыша, я отлип от мокрой плитки и встал, пошарил взглядом в поисках брюк. Потом вспомнил: я больше не в комнате, а брюки в общем-то на мне. Странно, я же никогда не спал в одежде. Что случилось на этот раз? Воспоминание о скандале с Санькиными родителями почти не трогало. Оно сейчас находилось в стороне, точно я был отделен от происходящего толстым непроницаемым стеклом. Пошатывало. Горло саднило, глаза царапала острая сухость, в затылок вкручивался раскаленный болт – еще чуть-чуть, и остатки мозгов сварятся в дрянное ширево, вытекут через глаза.

Я ясно представлял, сколько добираться до дома Ромки, точно прокладывал мысленные маршруты сквозь все районы, подворотни, сквозь стены. А в голове вспыхивали и лопались огненные сверхновые, похожие на пузырики газировки.

Стараясь не расплескать себя, я выбежал из подъезда.

Совершенно не помню дорогу по пустым утренним улицам, не помню, как бежал к Ромкиному дому и как зашел в подъезд. Сознание полностью отключилось, меня несло вперед, навстречу единственно важной цели – завариться, припарковаться, вставиться.

Он открыл сразу, будто ждал. Но посмотрел удивленно, обескураженно, точно его застукали за занятием сексом в родительской спальне.

– Братишка, ты?

Осоловело улыбнулся, расслабился. Из-за расширенных зрачков Ромкины глаза казались совсем черными, собачьими. Алабай внутри меня взревел, он почуял обман.

– Ты! – собственный голос показался мне чужим – хриплым, почти сорванным, но при этом визжащим. Я ввалился внутрь, вдавил Ромку в коридор. – Нахуя ты врал, что у тебя ничего нет?! Зачем?! Мразь! Сука! Уебище сраное!

Я лупил его кулаками, куда попало, стараясь всадить побольнее, а он не сопротивлялся, точно принимал наказание. Считал его заслуженным. Устав бить, я бросился в комнату.

Где? Где?! Взгляд мазнул по мятой кровати, книжным полкам, окну, столу, тумбочке, снова вперился в Ромкино бескровное, болезненно искривленное лицо. Он поднялся, и стоял в прихожей, и смотрел на меня – дрожащего, с диким, бегающим кругами взглядом, в собственной рвоте, поту и еще не пойми чем, и в его глазах я читал жалость и скорбь.

– Я так виноват перед тобой…

Что он несет?! Внутри меня разгоралось пламя. Оно поднималось и лизало легкие, желудок, пищевод. Не получив желаемого, зверь впился клыками и рвал плоть на части. И виновен был ОН?!.

– Просто… все зашло слишком далеко. Я не хотел, чтобы ты встал на мой путь. Ты представить не можешь, что они с тобой сделают. Я… Мне нужно было все исправить. Ты сможешь вынести?! Ты сможешь меня простить?! Гриша!

Слова ударялись изнутри о черепную коробку, и на месте ударов звездочками расходились трещины. Я боялся дышать. Подаренное не отбирают… Это человеческий закон, который делает нас живым. Чувствующими. Только властные боги вертят жизнями своих созданий, ломая и обрывая их, когда вздумается. Люди подобны богам лишь когда решают, что вправе распоряжаться чужой судьбой. В остальном они намного лучше.

Ромка. Столько человеческого в нем было. И новая жизнь, отданная в дар пакетиком с белым порошком, принадлежала нам двоим. Он не имел права решать за меня... Как же?..

Ром приблизился несколькими короткими быстрыми шагами, отвел с моего лица мокрую от слез и пота челку и, зажмурившись, накрыл ртом мои губы. Сердце екнуло, точно резиновый шарик, выпустивший последний воздух…

Это сейчас о нетрадиционных отношениях вещают даже на федеральных каналах. А тогда о геях слышали только как о чудаковатой заморской болезни.

Гришка отмахнулся, словно из рта Ромки вместе с парами могло передаться нечто ядовитое. Нечеловеческое.

В этот момент страх и отвращение захлестнули его с такой силой, что перекрыли даже тягу к наркотику, сбили и смешали в нем все, уничтожили.

Ром стоял рядом – слабый, покорный, раздавленный. Несчастный недолюбленный и неприласканный мальчишка в теле восемнадцатилетнего парня.

…Жил на свете мальчик Ромка. Любил маму и папу. Вот только мама и папа его не сильно любили. Настолько, что когда на заводе опрокинулся огромный чан с кипятком, Ромка подумал, будто отец специально ушел из жизни. Лишь бы не возвращаться домой к плачущему голодному ребенку и вечно орущей жене, к громким скандалам и крошечной комнате, пахнущей детским кислым пОтом и старыми вещами.

Когда Ромкина мать узнала о происшествии, она много плакала. Так много и горько, что у нее в организме не осталось влаги. Тогда она стала восполнять ее водкой. Еще ей очень не хватало любви отца. И она стала восполнять ее любовью других мужчин, разных.

Они не задерживались в доме надолго. Часто – не дольше одной ночи. Ромка тосковал по отцу и нуждался в нем, но никто из приходящих не смог его заменить. В душе мальчишки поселилась мечта – о друге, родном братишке. Обязательно – младшем. Ведь в заботе о тех, кто слабее, легко потерять свои страхи.

Маленький Ромка еще не знал, что такое сатива в глухо затонированной тачке и шесть дорог с зеркала в клубе, медленные будни и долбанные качели. Как можно не понять шутку и выйти в окно, испугаться мармеладных мишек и сойти с ума, проведя год в психушке.

Главная проблема тех, кому не додали любви, – они не понимают, как любовь выглядит. Когда он увидел тринадцатилетнего меня на стадионе, понял, что не сможет отпустить. А привязать к себе Ромка мог только одним способом – через наркоту. С того дня началась его новая жизнь с другом-хвостиком, со мной-щенком, с названым братишкой, которого он полюбил какой-то особой, горячечной, отчаянной любовью, цепляясь за последнюю призрачную надежду в жизни. Ромка сам не заметил, когда желание понимания и заботы переросло в постыдное влечение, разъедавшее его не хуже кислоты.

Вспоминая то утро и его слова, я долго не мог отделаться от ощущения, словно все последующее Ромка сотворил из-за меня. Но я гнал мысль, ведь после нее реальность оказалась бы совсем невыносимой.

– Дай, – сухо сказал я, глядя не на Ромку, а куда-то поверх его плеча. Губы пекло, как если бы я обжог их перченым соусом. Ромка кивнул, беззвучно исчез в коридоре. Я украдкой вытер рот рукавом куртки.

Он вернулся с кухни с полной машинкой, положил на угол дивана. Секундное ликование мелькнуло внутри, но я подавил радость. Взял шприц, развернулся, собираясь уйти.

– Я просто хотел, чтобы кто-нибудь понимал меня, – послышалось вслед.

Я не обернулся.

Завариваясь в кустах за трансформаторной будкой, я думал о том, что прошедший день наверняка запомнится мне как самый паршивый в жизни…

***

Через несколько часов Гришу разбудил шум множества голосов. Синие лампочки на крыше «Скорой» били по глазам прерывистым светом. У подъезда толпились и кутались в пестрые домашние халаты женщины. Между ними пролетали обрывки фраз – резкие, неразличимые, похожие на крики чаек над городской свалкой. 

Пытаясь проморгать сонную пелену, Гриша пошел на них. Затормозил. Внутри не дернулось – замерло в ожидании удара и боли, когда он поймал смысл разговора.

В одну секунду в опухшем мозгу пронеслись тысячи вариантов страшного, жуткого, пробирающего до дрожи, неотступного, и каждый Гриша пережил сполна, ощутил, прочувствовал.

«Говорят, передозировка. Наркоман…» – свистящим шепотом.

«Это с пятого этажа, у которого мамаша не просыхает и по мужикам постоянно?» – прикрытое невинностью плотоядное любопытство.

«Она?» – кивок на худосочную, мелко трясущуюся женщину, возле заполняющего бумаги фельдшера. В ее запавших глазах плескались непонимание и растерянность.

«Выродки. Изолировать всех от общества, и все!..» – гневное восклицание. Одобрительное многоголосье в ответ.

На Гришу и его потасканный вид никто не обратил внимания. Он проскользнул в подпертую кирпичом подъездную дверь, испуганно прижался спиной к стене, вдохнул стылый смрад кошачьей мочи, пыли, расплывшейся по страницам газет типографской краски.

На лестнице оказалось пусто, но квартира на пятом этаже было не заперта. Он боком просочился в прихожую. Одежда висела на месте. Возле тумбочки, сиротливо приткнувшись носами в плинтус, стояли Ромкины кроссовки. Его сумка болталась на крючке. Ключи валялись на полке возле домофона. Ромкины. Только самого Ромки нигде не было. И пахло странно. Запах существовал в квартире и раньше, но теперь усилился, заполнил все пространство, прилип к одежде и вещам, отметил на них себя. Запах страха, крови, скорби и сожаления. И смерти.

Гриша опустил глаза. На пыльном линолеуме отпечатались жирные следы незнакомых ботинок. К горлу подступило что-то склизкое, неудобное. Гриша с трудом переглотнул, толкнул плечом дверь и вошел в Ромкину комнату.

Если бы не раздавленные шприцы на полу и сбитые с полки книги, он бы подумал, что Ромка просто ушел ненадолго и скоро вернется.

«Не вернется», – громко сказал Гриша комнате. Стены не ответили. Внезапно алабай внутри него проснулся, нервно зевнул, клацнул зубами, давая подсказку. Гриша понял.

Под подошвами поскрипывал мусор, да из раскрытой форточки доносился гомон соседей у машины скорой. Решать пришлось быстро, иначе бы кто-нибудь поднялся и застукал.

Гриша нашел ее в ящике письменного стола. Модная в СССР поясная сумка-«банан». Внутри лежали аккуратно свернутые зип-пакеты с граммами. Он перебрал их, будто пианист клавиши инструмента. Усмехнулся. «И оставить ее после себя в наследство детям своим на век…» – пробормотал он слова, всплывшие в памяти. Мать по вечерам любила перечитывать Библию вслух, и некоторые стихи Гриша помнил вопреки своему желанию.

Почему-то вслед за Ветхим Заветом явились слова из «Тараса Бульбы»: «Я тебя породил, я тебя и убью…»

«Выходит, наркота тебя такого породила, Рома. Покойся с миром…»

Гриша закинул ремень на локоть. Тут взгляд упал на оставленный рядом с лампой мобильник. Не зная зачем, Гриша сунул его в карман тоже. Незамеченный, выскользнул на улицу. Как призрак…

Звонок раздался через два дня после похорон. Незнакомый голос с сильным восточным акцентом сказал, раз «такое дело, брат, ээээ», он предлагает Грише работу его друга.

– …И тогда? – спросил Санек.

Гриша вздрогнул, выныривая из воспоминаний обратно в солнечный день. Пожал плечом. Он подозревал, какую «работу» предложат. Но в голове нервно скоблил назойливый червячок: Ромки нет и теперь некому добывать желанную дурь. Нужно было действовать самому. Но вслух произнес короче:

– Тогда я понял, что вляпался в это дерьмо окончательно…