Первопроходцы

Пасмурным летним днем, неизвестно по каким причинам, один призрачный господин уединился в просторной мастерской, чтобы сшить собственную душу. Стоя у маленького витражного окна, он смотрел на клубящуюся пыль и ровно дышал, не мучаясь и не страдая, не терпя и не томясь.

Все чувства, кроме доброй тоски, давно приглушились в нем — закрылись внутри, а он закрылся в мастерской. Ничто внешнее не могло послужить причиной его мыслей — это могли сделать только воспоминания. Смирившись с тем, что разобраться в собственных переживаниях невозможно, призрачный человек решил воссоздать их облик с помощью ниток, иголок и камней.

С каждым днем он все чаще стоял у окна, продевая нитку в иголку. А потом шил, шил, шил… Работая целый год, он совсем не изменился — остался таким же худым человеком с длинными усами и запутанной душой. Он не постарел ни на день, не оброс и не побледнел от темноты, не ослеп и не натер мозолей.

А работа все не кончалась. Призрачный человек перепробовал все варианты, исхитрялся, как мог, но результата не было. То, что он сшил за три года, было копией грудной полости, объемным слепком, состоящим из толстых шелковых нитей, переплетающихся с глянцевыми тросиками, обшитыми льном и шерстью, из под которых виднелись обсидиановые бусы на лесках. Все эти материалы, и даже больше, смешивались, перекручивались, выпирали, выламывались, но не были тем, чем надо. Годами он шил и перепрошивал, но лишь все больше путался, и в итоге упустил то, что чувствовал в начале работы — давным-давно, когда разложил на большом дубовом столе нити, камни и иглы.

Тем не менее, призрачный человек принимал неудачу спокойно, как и все, что происходило с ним до этого. И вот, однажды, под конец рабочего дня, стоя на рассвете у окна и продевая нитку в ушко иголки, он вдруг расслабил руки. Ему отчетливо представилось то, над чем он трудился все эти годы. Душа, которую он давно развидел, вдруг прояснилась внутри тела, робко напомнив, что она никуда не пропадала. Смущаясь саму себя, она пару раз засияла, а потом забилась, как сердце. Время скрылось вместе с Солнцем, и ничего не было понятно, и шум за окном стих, и остепенился мир, и родилось что-то странное, непохожее и неочевидное, но изящное и простое, как этот момент для этого человека в этой мастерской.

Что стало с ним потом — неизвестно. Хорошо, если время так и остановилось, а он застыл в этом странном моменте. Но на улице вдруг закричали люди, запрыгали дети и запели песни старики. Раздался выстрел и хор копыт.

В город вернулись купцы.Людей этих уже нет, и дела их остались в прошлом. Представьте: вы прокладываете путь, а потом кто-то идет той же дорогой и заметает ваши следы. А у этих людей и следов-то не было. Были лишь волны. Волны и имена.

Григорий, Петр и Дмитрий — трое купцов-первопроходцев, растворившихся в зыби далеко от дома, пока живы. Сейчас. Пока вокруг темнота и грохот. Пока идет шторм.

Пока они в море.

—

А в это время в Комолово, за тысячи верст от бури, купеческие жены стоят на площади и ищут бреши в судьбе. Предчувствуя беду, Анна, Ольга и Светлана молятся, надеясь встретить мужей также, как и прошлой весной, под вечер, когда кричала толпа и стреляли в воздух из ружей.

Площадь живет. Мимо жен проезжают бородатые извозчики, стучат по каменной брусчатке копыта, бабки зазывают людей к лавкам с мукой и солью, мальчики в мятых рубахах бегают туда-сюда и тычут в прохожих леденцами. И по всему этому лабиринту снуют люди: молодые и старые, богатые и бедные, крепостные и свободные, ученые и безграмотные, лохматые и причесанные. И все они стесняются смотреть на купеческих жен, восхищаясь их мужеством и неотвратимым горем, о котором, видит Бог, вот-вот узнает весь город.

—

Двое купцов сидят в каюте, держатся за все, что можно, и невольно подлетают со своих мест.

— Задержимся! — кричит Петр, заваливаясь на бок.

— Насвистели! — отвечает Дмитрий. — Гриша опять простудится…

Гнутся мачты и хлопают завязанные паруса. Кренится палуба, стучит море и визжат в темноте чайки. Григорий помогает матросам тянуть канаты. Вместе с ними он кричит от нагрузки и мысленно молится Николе Морскому, пытаясь держать корабль носом к волне.

—

А в Комолово солнце уходит за тучи и поднимается ветер. Он несет с собой дурные вести и гоняет по брусчатке пыль, пачкая женам чулки. Анна думает о записке, которую Григорий оставил ей двенадцать лет назад на случай, если с ним что-то случится.

Ольга и Светлана смотрят, как вдалеке одни мужики разбирают деревянное здание, и как рядом другие заканчивают строить каменное. И все это благодаря деньгам их мужей. Деньгам, на которые строились церкви и школы. Деньгам, добытым в немыслимой тяге к необузданным территориям и экзотическим местам, в которых туземцы точили ножи, готовясь встретить гостей в ярких сюртуках и треугольных шляпах.

—

Вода заливается на палубу, бьется о бортики и выплескивается обратно в море. Басом вступает гроза. Молнии освещают истощенные лица матросов. Чешется кожа и горят раны. В местах, где руки держат канаты, канаты пропитаны кровью. И за каждый узелок матросы готовы многое отдать.

Корабль разворачивает на волне и он уходит кормой в воду. В каюте двое купцов сваливаются с мест и падают в угол. Они переглядываются, но корабль вновь разворачивает, и они скатываются к противоположной стене.

—

Над Комолово загораются звезды, и жены расходятся по усадьбам.

В темноте Анна аккуратно поднимается по деревянной лестнице с резными перилами, чтобы не разбудить детей. В спальне она зажигает свечу и вешает на крючок платье, чтобы с утра его забрала прислуга.

Лежа в кровати, она тянется к тумбочке и нащупывает конверт. Она вертит его в руках и сквозь свечу разглядывает вязь из наложенных друг на друга слов. А потом опускает письмо и задувает мерцающий огонек.

—

Корабль трещит, словно злится оттого, что уже никогда не пришвартуется у новых земель. Трое промокших купцов тянут канаты вместе. Они держатся за них и отрешенно молятся, вспоминая жен и детей. Сверкает молния, гром рвет влажный воздух, и волна захватывает судно под себя, разламывая его на две части. Моряки окунаются в грозное, предрассветное море.

—

Проходит месяц. С каждым днем женам все труднее выходить на площадь и еще невыносимее возвращаться в свои усадьбы. По ночам Анна Георгиевна Койвенстонен борется с собой, не открывая конверт.

А через неделю, ранним счастливым утром, в комнату каждой жены стучатся взбудораженные служанки с криками: «Вернулись! Вернулись!». И через минуту женщины в ночных рубашках несутся по пыльной дороге навстречу своим мужьям. Из домов выходят люди и тоже бегут к площади, позабыв закрыть двери. И вот толпа вываливается на площадь, а впереди всех мчатся пробудившиеся ото сна дети. Раздается выстрел из ружья, хор копыт, песни и радостный гул.

Купцы спрыгивают с лошадей и встают на каменную брусчатку, словно глыбы. Ольга и Светлана бросаются им на шеи и плачут, благодаря Бога. И только Анна, остановившись, смотрит на них сквозь смыкающуюся толпу и понимает, что ее Гриши там нет.

—

А спустя три столетия, уставший работник государственного архива берет из стопки документов оборванный лист, клеит на него бумажку с номером, и убирает в другую стопку.

Любовь - это чувство, не вынужденное себя уточнять. Там, где бываю я, многие лета на небосводе горит млечный путь и уходит за горизонт полярное сияние. Но радостнее всего мне помнить, дорогая моя, что дома меня ждешь ты и наши детки. Видать, я не вернулся. Но я всегда буду с вами. Обидно и горько оттого, что я не увижу с грешной земли ни дома, ни родного города, ни любимой страны.

И Бог знает, в какой час ты читаешь это.

Но сегодня я думал о тебе.

Любимый муж, Гриша Койвенстонен.

… И сверху ложится следующий лист.