Я во Львове.
Служу на сборах, в красных кронах, лепных соборах.
Там столкнулся с судьбой моей лейтенант Загорин.
Андрей.
Странно... Даже Андрей Андреевич, 1933, 174.
Сапог 42.
Он дал мне свою гимнастерку.
Она сомкнулась на моей груди тугая, как кожа тополя.
И внезапно над моей головой зашумела чужая жизнь, судьба, как шумят кроны...
Странно»,— подумал
Ночь.
Мешая Маркса с Авиценной, спирт с вином, с луной Целиноград, о России рубят офицеры.
А Загорин мой — зеленоглаз!
И как фары огненные манят — из его цыганского лица вылетал сжигающий румянец декабриста или чернеца.
Так же, может,
Лермонтов1 и Пестель, как и вы, сидели, лейтенант.
Смысл России исключает бездарь.
Тухачевский ставил на талант.
Если чей-то череп застил свет, вы навылет прошибали череп и в свободу глядели через — как глядят в смотровую щель!
Но и вас сносило наземь, косо, сжав коня кусачками рейтуз.
Ах, поручик, биты ваши козыри».
Крою сердцем — это пятый туз!» Огненное офицерство!
Сердце — ваш беспроигрышный бой,
Амбразуры закрывает сердце.
Гибнет от булавкиболевой.
На балкон мы вышли.
Внизу шумел Львов.
Он рассказал мне свою историю.
У каждого офицера есть своя история.
В этой была женщина и лифт.
Странно»,— подумал я...
