I
Устав от обыденности, возжелаешь великолепья цитат,
напишешь про облака и горящие свечи в шандале,
вдохнёшь несуществующих вин аромат
и воображаемый запах азалий.
И всё-таки будет невесело. Опухшие веки обременят глаза,
и нервно будут ловить воздух отяжелевшие пальцы.
Мне это не внове. Так уже было, когда я узнал,
что «можно улыбаться – и быть мерзавцем»
Так было и после, когда я понял, как можно вдруг
утратить рассудок – от случайного взмаха
рук, от жаркого прикосновения губ
к сокровенной области паха.
Впрочем, о чём это я? Ведь я же хотел
о Розе Гафиза, Венеции Дожей и о деяньях великих…
А, может, хочешь послушать, как в лунных лучах белел
акант карниза Эмилиевой базилики?
II
Годами я тихо вслушивался
в бескрайние вересковые пустоши,
в створки раковин устричных,
в журчание речной излучины, без устали
постигая шестым чувством
неизреченное бытийное искусство.
Я - птичьи трели интерпретировал,
цитировал на память римские сатиры,
надписи ветхих папирусов
разбирал придирчиво, искал эликсиры
вечной юности, догматизировал
казусы Торы и Каббалы варьировал сефиры.
Грезил я, в заблуждения впадая,
хоть единожды, хоть нечаянно,
впасть и в Истину. Не получалось…
III
В щемящей надсаде афинского лета,
в тенетах ветвей и в изгибах лозы виноградной –
влекущая пагуба ливня и вящая радость
пеанов пчелиных долины Гиметта.
Как умерли боги - лоза омертвела,
и жаждою чёрною страждут вены.
От крови тлетворной вино почернело,
умолкли пчелиные гимны и ливни с неба.
Иссохшие руки слезою живою
смягчит. Человек начинается с горя.
Я больше не жажду. Игривой волною
стирает следы на песчаной гряде у моря.
За ночью бессонной придёт безмятежное утро.
Я понял – и впредь не спрошу ни о чём.
В долине Гиметта – дурман да цикута,
но мёд амброзиен гиметтовых пчёл...
IV
Я был в этом мире. Меж скважин фагота, в раструбе гобоя
мелодией лился лиловой, саднящею нотой,
вздымал током крови фаллосы терракотовые
сатиров Закинфа, застывших на ойнохойях.
Я опадал пеной прибоя южного, лаская руины Помпеи,
сиренево-смарагдовыми вызревал ягодами винограда,
мельтешил среди мух, что над гниющим смрадом
оголтело носились с паскудным гудением.
Крылом осенявший поля Елисейские,
Под арками Колизея приветствовавший триумфаторов,
я был всем и во всём – не познавший? утративший? –
только веру отцов своих, и землю их.
Я осмыслял непостижимые чувства, слов туманных
ощутил и прочувствовал смысл.
Но постичь не смог одного: за что был Тобою взыскан?
Как был принят в число Твоих Избранных?
V
Луна завязла в цепких листьях вяза,
в стволах долговязых, в тумане пролеска,
в изгибах ветвей древесных, изъязвленных,
словно проказой, вязкою плесенью.
Присный старатель на лунных приисках,
я промывал золотистые россыпи,
выискивал в искрах слов цветистых
крупицы Истины Твоей, Господи.
Ну что, упрямец? И впрямь - угораздило?
Что ты нашёл в легковесном фимиаме
лунного ладана? В этих искрах проказливых?
Зыбь золотую на заводи – полными горстями!
Нежным дыханием, трепетным дуновением
Овеян я, как откровением незримым:
Твоим причастием, животворящим благословением
Дышит мир – и славит Твое Имя.
