Ь
Зинька была молодая синичка, и своего гнезда у нее не было.
Целый день она перелетала с места на место, прыгала по заборам, по ветвям, по крышам, — синицы народ бойкий.
А к вечеру присмотрит себе пустое дупло или щелку какую под крышей, забьется туда, распушит попышней свои перышки, — кое-как и переспит ночку.
Но раз — среди зимы — посчастливилось ей найти свободное воробьиное гнездо.
Помещалось оно над окном за оконницей.
Внутри была целая перина мягкого пуха.
И в первый раз, как вылетела из родного гнезда,
Зинька заснула в тепле и покое.
Вдруг ночью ее разбудил сильный шум.
Шумели в доме, из окна бил яркий свет.
Синичка испугалась, выскочила из гнезда и, уцепившись коготками за раму, заглянула в окно.
Там в комнате стояла большая — под самый потолок елка, вся в огнях, и в снегу, и в игрушках.
Вокруг нее прыгали и кричали дети.
Зинька никогда раньше не видела, чтобы люди так вели себя по ночам.
Ведь она родилась только прошлым летом и многого еще на свете не знала.
Заснула она далеко за полночь, когда люди в доме наконец успокоились и в окне погас свет.
А утром Зиньку разбудил веселый, громкий крик воробьев.
Она вылетела из гнезда и спросила их:
— Вы что, воробьи, раскричались?
И люди сегодня всю ночь шумели, спать не давали.
Что такое случилось?
— Как? — удивились воробьи. — Разве ты не знаешь какой сегодня день?
Ведь сегодня Новый год, вот все и радуются — и люди и мы.
— Как это — Новый год? — не поняла синичка.
— Ах ты, желторотая! — зачирикали воробьи. — Да ведь это самый большой праздник в году!
Солнце возвращается к нам и начинает свой календарь.
Сегодня первый день января.
— А что это "январь", "календарь"?
— Фу, какая ты еще маленькая! — возмутились воробьи. — Календарь — это расписание работы солнышка на весь год.
Год состоит из месяцев, и январь — его первый месяц, носик года.
За ним идет еще десять месяцев — столько, сколько у людей пальцев на передних лапах: февраль, март, апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь.
А самый последний месяц, двенадцатый, хвостик года — декабрь.
Запомнила?
— Не-ет, — сказала синичка. — Где же сразу столько запомнить!
Носик", "десять пальцев" и "хвостик" запомнила.
А называются они все уж больно мудрено.
— Слушай меня, — сказал тогда Старый Воробей. — Ты летай себе по садам, полям и лесам, летай да присматривайся, что кругом делается.
А как услышишь, что месяц кончается, прилетай ко мне Я тут живу, на этом доме под крышей.
Я буду тебе говорить, как каждый месяц называется.
Ты все их по очереди и запомнишь.
— Вот спасибо! — обрадовалась Зинька. — Непременно буду прилетать к тебе каждый месяц.
До свиданья!
И она полетела и летала целых тридцать дней, а на тридцать первый вернулась и рассказала Старому Воробью все, что приметила.
И Старый Воробей сказал ей:
— Ну вот, запомни: январь — первый месяц года — начинается с веселой елки у ребят.
Солнце с каждым днем понемножечку начинает вставать раньше и ложиться позже.
Свету день ото дня прибывает, а мороз все крепчает, небо все в тучах.
А когда проглянет солнышко, тебе, синичке, хочется петь.
И ты тихонько пробуешь голос:
Зинь-зинь-тю!
Зинь-зинь-тю!"
Ь
Опять выглянуло солнышко, да такое веселое, яркое.
Оно даже пригрело немножко, с крыш повисли сосульки, и по ним заструилась вода.
Вот и весна начинается", — решила Зинька.
Образовалась и запела звонко:
— Зинь-зинь-тан!
Зинь-зинь-тан!
Скинь кафтан!
— Рано, пташечка, запела, — сказал ей Старый Воробей. — Смотри еще, сколько морозу будет.
Еще наплачемся.
— Ну да! — не поверила синичка. — Полечу-ка нынче в лес, узнаю, какие там новости.
И полетела.
В лесу ей очень понравилось: такое множество деревьев!
Ничего, что все ветки залеплены снегом, а на широких лапах елок навалены целые сугробики.
Это даже очень красиво.
А прыгнешь на ветку — снег так и сыплется и сверкает разноцветными искрами.
Зинька прыгала по веткам, стряхивала с них снег и осматривала кору.
Глазок у нее острый, бойкий — ни одной трещинки не пропустит.
Зинька тюк острым носиком в трещинку, раздолбит дырочку пошире — и тащит из-под коры какого-нибудь насекомыша-букарашку.
Много насекомышей набивается на зиму под кору — от холода.
Зинька вытащит и съест.
Так кормится.
А сама примечает, что кругом.
Смотрит: лесная мышь из-под снега выскочила.
Дрожит, вся взъерошилась.
— Ты чего? — Зинька спрашивает.
— Фу, напугалась! — говорит лесная мышь.
Отдышалась и рассказываает:
— Бегала я в куче хвороста под снегом, да вдруг и провалилась в глубокую яму.
А это, оказывается, медведицына берлога.
Лежит в ней медведица, и два махоньких новорожденных медвежонка у нее.
Хорошо, что они крепко спали, меня не заметили.
Полетела Зинька дальше в лес; дятла встретила, красношапочника.
Подружилась с ним.
Он своим крепким граненым носом большие куски коры ломает, жирных личинок достает.
Синичке после него тоже кое-что перепадает.
Летает Зинька за дятлом, веселым колокольчиком звенит по лесу:
— Каждый день все светлей, все веселей, все веселей!
Вдруг зашипело вокруг, побежала по лесу поземка, загудел лес, и стало в нем темно, как вечером.
Откуда ни возьмись, налетел ветер, деревья закачались, полетели сугробики с еловых лап, снег посыпал, завился — началась пурга.
Зинька присмирела, сжалась в комочек, а ветер так и рвет ее с ветки, перья ерошит и леденит под ними тельце.
Хорошо, что дятел пустил ее в свое запасное дупло, а то пропала бы синичка.
День и ночь бушевала пурга, а когда улеглась и Зинька выглянула из дупла, она не узнала леса, так он весь был залеплен снегом.
Голодные волки промелькнули между деревьями, увязая по брюхо в рыхлом снегу.
Внизу под деревьями валялись обломанные ветром сучья, черные, с содранной корой.
Зинькьа слетела на один из них — поискать под корой насекомышей.
Вдруг из-под снега — зверь!
Выпрыгнул и сел.
Сам весь белый, уши с черными точками держит торчком.
Сидит столбиком, глаза на Зиньку выпучил.
У Зиньки от страха и крылышки отнялись.
— Ты кто? — пискнула.
— Я беляк.
Заяц я.
А ты кто?
— Ах, заяц! — обрадовалась Зинька. — Тогда я тебя не боюсь.
Я синичка.
Она хоть раньше зайцев в глаза не видала, но слышала, что они птиц не едят и сами всех боятся.
— Ты тут и живешь, на земле? — спросила Зинька.
— Тут и живу.
— Да ведь тебя тут совсем занесет снегом!
— А я и рад.
Пурга все следы замела и меня занесла — вот волки рядом пробежали, а меня и не нашли.
Подружилась Зинька и с зайцем.
Так и прожила в лесу целый месяц, и все было: то снег, то пурга, а то и солнышко выглянет, — денек простоит погожий, но все равно холодно.
Прилетела к Старому Воробью, рассказала ему все, что приметила, он и говорит:
— Запоминай: вьюги да метели под февраль полетели.
В феврале лютеют волки, а у медведицы в берлоге медвежатки родятся.
Солнышко веселей светит и дольше, но морозы еще крепкие.
А теперь лети в поле.
Т
Полетела Зинька в поле.
Синичке ведь где хочешь жить можно: были бы хоть кустики, а уж она себя прокормит.
В поле, в кустах, жили серые куропатки — красивые такие полевые курочки с шоколадной подковкой на груди.
Целая стая их тут жила, зерна из-под снега выкапывала.
— А где же тут спать? — спросила у них Зинька.
— А ты делай, как мы, — говорят куропатки. — Вот гляди.
Поднялись все на крылья, разлетелись пошибче — да бух с разлету в снег!
Снег сыпучий, — обсыпался и прикрыл их.
И сверху их никто не увидит, и тепло им там, на земле, под снегом.
Ну нет, — думает Зинька, — синички так не умеют.
Поищу себе получше ночлега".
Нашла в кустах кем-то брошенную плетеную корзиночку, забралась в нее, да и заснула там.
И хорошо, что так сделала.
День-то простоял солнечный.
Снег наверху подтаял, рыхлый стал.
А ночью мороз ударил.
Утром проснулась Зинька, ждет — где же куропатки?
Нигде их не видно.
А там, где они вечером в снег нырнули, наст блестит — ледяная корка.
Поняла Зинька, в какую беду попали куропатки: сидят теперь, как в тюрьме, под ледяной крышей и выйти не могут.
Пропадут там под ней все до одной!
Что тут делать?
Да ведь синички — боевой народ.
Зинька слетела на наст — и давай долбить его крепким своим, острым носиком.
И продолбила, — большую дырку сделала.
И выпустила куропаток из тюрьмы.
Вот уж они ее хвалили, благодарили!
Натаскали ей зерен, семечек разных:
— Живи с нами, никуда не улетай!
Она и жила.
А солнце день ото дня ярче, день ото дня жарче.
Тает, тает в поле снег.
И уж так его мало осталось, что больше не ночевать в нем куропаткам: мелок стал.
Перебрались куропатки в кустарник спать, под Зинькиной корзинкой.
И вот, наконец, в поле на пригорках показалпась земля.
И как же все ей обрадовались!
Тут не прошло и трех дней — откуда ни возьмись, уж сидят на проталинах черные, с белыми носами грачи.
Здравствуйте!
С прибытием!
Ходят важные, тугим пером поблескивают, носами землю ковыряют: червяков да личинок из нее потаскивают.
А скоро за ними и жаворонки и скворцы прилетели, песнями залились.
Зинька с радости звенит-захлебывается:
— Зинь-зингь-на!
Зинь-зинь-на!
К нам весна!
К нам весна!
К нам весна!
Так с этой песенкой и прилетела к Старому Воробью.
И он ей сказал:
— Да.
Это месяц март.
Прилетели грачи, — значит, правда весна началась.
Весна начинается в поле.
Теперь лети на реку.
Ь
Полетела Зинька на реку.
Летит над полем, летит над лугом, слышит: всюду ручьи поют.
Поют ручьи, бегут ручьи, — все к реке собираются.
Прилетела на реку, а река страшная: лед на ней посинел, у берегов вода выступает.
Видит Зинька: что ни день, то больше ручьев бежит к реке.
Проберется ручей по овражку незаметно под снегом и с берега — прыг в реку!
И скоро многое множество ручьев, ручейков и ручьишек набилось в реку — под лед попрятались.
Тут прилетела тоненькая черно-белая птичка, бегает по берегу, длинным хвостиком покачивает, пищит:
— Пи-лик!
Пи-лик!
— Ты что пищишь! — спрашивает Зинька. — Что хвостиком размахиваешь?
— Пи-лик! — отвечает тоненькая птичка. — Разве ты не знаешь, как меня зовут?
Ледоломка.
Вот сейчас раскачаю хвост, да как тресну им по льду, так лед и лопнет, и река пойдет.
— Ну да! — не поверила Зинька. — Хвастаешь.
— Ах так! — говорит тоненькая птичка. — Пи-лик!
И давай еще пуще хвостик раскачивать.
Тут вдруг как бухнет где-то вверху по реке, будто из пушки!
Ледоломка порх — и с перепугу так крылышками замахала, что в одну минуту из глаз пропала.
И видит Зинька: треснул лед, как стекло.
Это ручьи — все, что набежали в реку, — как понатужились, нажали снизу — лед и лопнул.
Лопнул и распался на льдины, большие и малые.
Река пошла.
Пошла и пошла, — и уж никому ее не остановить.
Закачались на ней льдины, поплыли, бегут, друг друга кружат, а тех, что сбоку, на берег выталкивают.
Тут сейчас же и всякая водяная птица налетела, точно где-то здесь, рядом, за углом ждала: утки, чайки, кулики-долгоножки.
И, глядь,
Ледоломка вернулась, по берегу ножонками семенит, хвостом качает.
Все пищат, кричат, веселятся.
Кто рыбку ловит, ныряет за ней в воду, кто носом в тину тыкает, ищет там что-то, кто мушек над берегом ловит.
— Зинь-зинь-хо!
Зинь-зинь-хо!
Ледоход, ледоход! — запела Зинька.
И полетела рассказать Старому Воробью, что видела на реке.
И старый Воробей сказал ей: — Вот видишь: сперва весна приходит в поле, а потом на реку.
Запомни: месяц, в который у нас реки освобождаются ото льда, называется апрель.
А теперь лети-ка опять в лес: увидишь, что там будет.
И Зинька скорей полетела в лес.
Й
В лесу еще было полно снегу.
Он спрятался под кустами и деревьями, и солнцу трудно было достать его там.
В поле давно уже зеленела посеянная с осени рожь, а лес все еще стоял голый.
Но уже было в нем весело, не то что зимой.
Налетело много разных птиц, и все они порхали между деревьями, прыгали по земле и пели, — пели на ветвях, на макушках деревьев и в воздухе.
Солнце теперь вставало очень рано, ложилось поздно и так усердно светило всем на земле и так грело, что жить стало легко.
Синичке больше не надо было заботиться о ночлеге: найдет свободное дупло — хорошо, не найдет — и так переночует где-нибудь на ветке или в чаще.
И вот раз вечерком ей показалось, будто лес в тумане.
Легкий зеленоватый туман окутал все березы, осины, ольхи.
А когда на следующий день над лесом поднялось солнце, на каждой березе, на всякой веточке показались точно маленькие зеленые пальчики: это стали распускаться листья.
Тут и начался лесной праздник.
Засвистал, защелкал в кустах соловей.
В каждой луже урчали и квакали лягушки.
Цвели деревья и ландыши.
Майские жуки с гуденьем носились между ветвями.
Бабочки порхали с цветка на цветок.
Звонко куковала кукушка.
Друг Зиньки, дятел-красношапочник, и тот не тужил, что не умеет петь: отыщет сучок посуше и так лихо барабанит по нему носом, что по всему лесу слышна звонкая барабанная дробь.
А дикие голуби поднимались высоко над лесом и проделывали в воздухе головокружительные фокусы и мертвые петли.
Каждый веселился на свой лад, кто как умел.
Зиньке все было любопытно.
Зинька всюду поспевала и радовалась вместе со всеми.
По утрам на заре слышала Зинька чьи-то громогласные крики, будто в трубы кто-то трубил где-то за лесом.
Полетела она в ту сторону и вот видит: болото, мох да мох, и сосенки на нем растут.
И ходят на болоте такие большие птицы, каких никогда еще Зинька не видела, — прямо с баранов ростом, и шеи у них долгие-долгие.
Вдруг подняли они свои шеи, как трубы, да как затрубят, как загремят:
— Тррру-рру-у!
Тррру-рру!
Совсем оглушили синичку.
Потом один растопырил крылья и пушистый свой хвост, поклонился до земли соседям да вдруг и пошел в пляс: засеменил, засеменил ногами и пошел по кругу, все по кругу; то одну ногу выкинет, то другую, то поклонится, то подпрыгнет, то вприсядку пойдет — умора!
А другие на него смотрят, собрались кругом, крыльями враз хлопают.
Не у кого было Зиньке спросить в лесу, что это за птицы-великаны, и полетела она в город к Старому Воробью.
И Старый Воробей сказал ей:
— Это журавли; птицы серьезные, почтенные, а сейчас видишь, что выделывают.
Потому это, что пришел веселый месяц май, и лес оделся, и все цветы цветут, и все пташки поют.
Солнце теперь всех обогрело и светлую всем радость дало.
Ь
Решила Зинька:
Полечу-ка я нынче по всем местам: и в лес, и в поле, и на реку...
Все осмотрю".
Первым делом наведалась к старому другу своему — дятлу-красношапочнику.
А он как увидел ее издали, так и закричал:
— Кик!
Кик!
Прочь, прочь!
Тут мои владения!
Очень удивилась Зинька.
И крепко на дятла обиделась: вот тебе и друг!
Вспомнила о полевых куропатках, серых, с шоколадной подковкой на груди.
Прилетела к ним в поле, ищет куропаток — нет их на старом месте!
А ведь целая стая была.
Куда все подевались?
Летала-летала по полю, искала-искала, насилу одного петушка нашла: сидит во ржи, — а рожь уж высокая, — кричит:
— Чир-вик!
Чир-вик!
Зинька — к нему.
А он ей:
— Чир-вик!
Чир-вик!
Чичире!
Пошла, пошла отсюда!
— Как так! — рассердилась синичка. — Давно ли я всех вас от смерти спасла — из ледяной тюрьмы выпустила, а теперь ты меня и близко к себе не пускаешь?
— Чир-вир! — смутился куропачий петушок. — Правда, от смерти спасла.
Мы это все помним.
А все-таки лети от меня подальше: теперь время другое, мне вот как драться хочется!
Хорошо, у птиц слез нет, а то, наверно, заплакала бы Зинька, уж так ей обидно, так горько стало!
Повернулась молча, полетела на реку.
Летит над кустами, вдруг из кустов — серый зверь!
Зинька так и шарахнулась в сторону.— Не узнала? — смеется зверь. — А ведь мы с тобой старые друзья.
— А ты кто? — спрашивает Зинька.
— Заяц я.
Беляк.
— Какой же ты беляк, когда ты серый?
Я помню беляка: он весь белый, только на ушках черное.
— Это я зимой белый: чтобы на снегу меня видно не было.
А летом я серый.
Ну и разговорились.
Ничего, с ним не ссорились.
А потом Старый Воробей и объяснил Зиньке:
— Это месяц июнь — начало лета.
У всех нас, у птиц, в это время — гнезда, а в гнездах — драгоценные яички и птенчики.
К своим гнездам мы никого не подпускаем — ни врага, ни друга: и друг может нечаянно разбить яичко.
У зверей тоже детеныши, звери тоже никого к своей норе не подпустят.
Один заяц без забот: растерял своих детишек по всему лесу, и думать о них забыл.
Да ведь зайчаткам мать-зайчиха нужна только в первые дни: попьют они материнское молочко несколько дней, а потом сами травку зубрят.
Теперь, — прибавил Старый Воробей, — солнце в самой силе, и самый длинный у него трудовой день.
Теперь на земле все найдут, чем набить своим малышам животики.
Ь
— С новогодней елки, — сказал Старый Воробей, — прошло уже шесть месяцев, ровно полгода.
Запомни, что второе полугодие начинается в самый разгар лета.
А пошел теперь месяц июль.
А это самый хороший месяц и для птенцов и для зверят, потому что кругом всего очень много: и солнечного света, и тепла, и разной вкусной еды.
— Спасибо, — сказала Зинька.
И полетела.
Пора мне остепениться, — подумала она. — Дупел в лесу много.
Займу, какое мне понравится свободное, и заживу в нем своим домком!"
Задумать-то задумала, да не так просто оказалось это сделать.
Все дупла в лесу заняты.
Во всех гнездах птенцы.
У кого еще крохотки, голенькие, у кого в пушку, а у кого и в перышках, да все равно желторотые, целый день пищат, есть просят.
Родители хлопочут, взад-вперед летают, ловят мух, комаров, ловят бабочек, собирают гусениц-червячков, а сами не едят: все птенцам носят.
И ничего: не жалуются, еще песни поют.
Скучно Зиньке одной.
Дай, — думает, — я помогу кому-нибудь птенчиков покормить.
Мне спасибо скажут".
Нашла на ели бабочку, схватила в клюв, ищет, кому бы дать.
Слышит — на дубу пищат маленькие щеглята, там их гнездо на ветке.
Зинька скорей туда — и сунула бабочку одному щегленку в разинутый рот.
Щегленок глотнул, а бабочка не лезет: велика больно.
Глупый птенчик старается, давится — ничего не выходит.
И стал уже задыхаться.
Зинька с испугу кричит, не знает, что делать.
Тут щеглиха прилетела.
Сейчас — раз! — ухватила бабочку, вытащила у щегленка из горла и прочь бросила.
А Зиньке говорит:
— Марш отсюда!
Ты чуть моего птенчика не погубила.
Разве можно давать маленькому целую бабочку?
Даже крылья ей не оторвала!
Зинька кинулась в чащу, там спряталась: и стыдно ей, и обидно.
Потом много дней по лесу летала, — нет, никто ее в компанию к себе не принимает!
А что ни день, то больше в лес приходит ребят.
Все с корзиночками, веселые; идут — песни поют, а потом разойдутся и ягоды собирают: и в рот и в корзиночки.
Уже малина поспела.
Зинька все около них вертится, с ветки на ветку перелетает, и веселей синичке с ребятами, хоть она их языка не понимает, а они — ее.
И случилось раз: одна маленькая девочка забралась в малинник, идет тихонько, ягоды берет.
А Зинька над нею по деревьям порхает.
И вдруг видит: большой страшный медведь в малиннике.
Девочка как раз к нему подходит, — его не видит.
И он ее не видит: тоже ягоды собирает.
Нагнет лапой куст — и себе в рот.
Вот сейчас, — думает Зинька, — наткнется на него девочка — страшилище это ее и съест!
Спасти, спасти ее надо!"
И закричала с дерева по-своему, по-синичьему:
— Зинь-зинь-вень!
Девочка, девочка!
Тут медведь.
Убегай!
Девочка и внимания на нее не обратила: ни слова не поняла.
А медведь-страшилище понял: разом поднялся на дыбы, оглядывается: где девочка?
Ну, — решила Зинька, — пропала маленькая!"
А медведь увидел девочку, опустился на все четыре лапы — да как кинется от нее наутек через кусты!
Вот удивилась Зинька:
Хотела девочку от медведя спасти, а спасла медведя от девочки!
Такое страшилище, а маленького человечка
С тех пор, встречая ребят в лесу, синичка пела им звонкую песенку:
Зинь-зань-ле!
Зань-зинь-ле!
Кто пораньше встает,
Тот грибы себе берет,
А сонливый да ленивый
Идут после за крапивой.
Эта маленькая девочка, от которой убежал медведь, всегда приходила в лес первая и уходила из лесу с полной корзинкой.
Т
— После июля, — сказал Старый Воробей, — идет август.
Третий — и, заметь себе это, — последний месяц лета.
— Август, — повторила Зинька.
И принялась думать, что ей в этом месяце делать.
Ну, да ведь она была синичка, а синички долго на одном месте усидеть не могут.
Им бы все порхать да скакать, по веткам лазать то вверх, то вниз головой.
Много так не надумаешь.
Пожила немножко в городе — скучно.
И сама не заметила, как опять очутилась в лесу.
Очутилась в лесу и удивляется: что там со всеми птицами сделалось?
Только что все гнали ее, близко к себе и к своим птенцам не подпускали, а теперь только и слышит:
Зинька, лети к нам!",
Зинька, сюда!",
Зинька, полетай с нами!",
Зинька,
Зинька,
Зинька!".
Смотрит — все гнезда пустые, все дупла свободные, все птенцы выросли и летать научились.
Дети и родители все вместе живут, так выводками и летают, а уж на месте никто не сидит, и гнезда им больше не нужны.
И гостье все рады: веселей в компании-то кочевать.
Зинька то к одним пристанет, то к другим; один день с хохлатыми синичками проведет, другой — с гаечками-пухлячками.
Беззаботно живет: тепло, светло, еды сколько хочешь.
И вот удивилась Зинька, когда белку встретила и разговарилась с ней.
Смотрит — белка с дерева на землю спустилась и что-то ищет там в траве.
Нашла гриб, схватила его в зубы — и марш с ним назад на дерево.
Нашла там сучочек острый, ткнула на него гриб, а есть не есть его: поскакала дальше.
И опять на землю — грибы искать.
Зинька подлетела к ней и спрашивает:
— Что ты, белочка, делаешь?
Зачем не ешь грибы, а на сучки их накалываешь?
— Как зачем? — отвечает белка. — Впрок собираю, сушу в запас.
Зима придет — пропадешь без запаса.
Стала тут Зинька примечать: не только белки — многие зверюшки запасы себе собирают.
Мышки, полевки, хомяки с поля зерна за щеками таскают в свои норки, набивают там свои кладовочки.
Начала и Зинька кое-что припрятывать на черный день; найдет вкусные семечки, поклюет их, а что лишнее — сунет куда-нибудь в кору, в щелочку.
Соловей это увидел и смеется:
— Ты что же, синичка, на всю долгую зиму хочешь запасы сделать?
Этак тебе тоже нору копать впору.
Зинька смутилась.
— А ты как же, — спрашивает, — зимой думаешь?
— Фьють! — свистнул соловей. — Придет осень, — я отсюда улечу.
Далеко-далеко улечу, туда, где и зимой тепло и розы цветут.
Там сытно, как здесь летом.
— Да ведь ты соловей, — говорит Зинька, — тебе что: сегодня здесь спел, а завтра — там.
А я синичка.
Я где родилась, там всю жизнь и проживу.
А про себя подумала:
Пора, пора мне о своем домке подумать!
Вот уж и люди в поле вышли — убирают хлеб, увозят с поля.
Кончается лето, кончается..."
Ь
— А теперь какой месяц будет? — спросила Зинька у Старого Воробья.
— Теперь будет сентябрь, — сказал Старый Воробей. — Первый месяц осени.
И правда: уже не так стало жечь солнце, дни стали заметно короче, ночи — длиннее, и все чаще стали лить дожди.
Первым делом осень пришла в поле.
Зинька видела, как день за днем люди свозили хлеб с поля в деревню, из деревни — в город.
Скоро совсем опустело поле, и ветер гулял в нем на просторе.
Потом раз вечером ветер улегся, тучи разошлись с неба.
Утром Зинька не узнала поля: все оно было в серебре, и тонкие-тонкие серебряные ниточки плыли над ним по воздуху.
Одна такая ниточка, с крошечным шариком на конце, опустилась на куст рядом с Зинькой.
Шарик оказался паучком, и синичка, недолго думая, клюнула его и проглотила.
Очень вкусно!
Только нос весь в паутине.
А серебряные нити-паутинки тихонько плыли над полем, опускались на жнитво, на кусты, на лес: молодые паучки рассеялись так по всей земле.
Покинув свою летательную паутинку, паучки отыскивали себе щелочку в коре или норку в земле и прятались в нее до весны.
В лесу уже начал желтеть, краснеть, буреть лист.
Уже птичьи семьи-выводки собирались в стайки, стайки — в стаи.
Кочевали все шире по лесу: готовились в отлет.
То и дело откуда-то неожиданно появлялись стаи совсем незнакомых Зиньке птиц — долгоногих пестрых куликов, невиданных уток.
Они останавливались на речке, на болотах; день покормятся, отдохнут, а ночью летят дальше — в ту сторону, где солнце бывает в полдень.
Это пролетали с далекого севера стаи болотных и водяных птиц.
Раз Зинька повстречала в кустах среди поля веселую стайку таких же, как она сама, синиц: белощекие, с желтой грудкой и длинным черным галстуком до самого хвостика.
Стайка перелетела полем из леска в лесок.
Не успела Зинька познакомиться с ними, как из-под кустов с шумом и криком взлетел большой выводок полевых куропаток.
Раздался короткий страшный гром — и синичка, сидевшая рядом с Зинькой, не пискнув, свалилась на землю.
А дальше две куропатки, перевернувшись в воздухе через голову, замертво ударились о землю.
Зинька до того перепугалась, что осталась сидеть, где сидела, ни жива ни мертва.
Когда она пришла в себя, около нее никого не было — ни куропаток, ни синиц.
Подошел бородатый человек с ружьем, поднял двух убитых куропаток и громко крикнул:
— Ау!
Манюня!
С опушки леса ответил ему тоненький голосок, и скоро к бородатому подбежала маленькая девочка.
Зинька узнала ее: та самая, что напугала в малиннике медведя.
Сейчас у нее была в руках полная корзинка грибов.
Пробегая мимо куста, она увидела на земле упавшую с ветки синичку, остановилась, наклонилась, взяла ее в руки.
Зинька сидела в кусту не шевелясь.
Девочка что-то сказала отцу, отец дал ей фляжку, и Манюня спрыснула из нее водой синичку.
Синичка открыла глаза, вдруг вспорхнула — и забилась в куст рядом с Зинькой.
Манюня весело засмеялась и вприпрыжку побежала за уходившим отцом.
Ь
— Скорей, скорей! — торопила Зинька Старого Воробья. — Скажи мне, какой наступает месяц, и я полечу назад в лес: там у меня больной товарищ.
И она рассказала Старому Воробью, как бородатый охотник сшиб с ветки сидевшую рядом с ней синичку, а девочка Манюня спрыснула водой и оживила ее.
Узнав, что новый месяц, второй месяц осени, называется октябрь,
Зинька живо вернулась в лес.
Ее товарища звали Зинзивер.
После удара дробинкой крылышки и лапки еще плохо повиновались ему.
Он с трудом долетел до опушки.
Тут Зинька отыскала ему хорошенькое дуплишко и стала таскать туда для него червячков-гусениц, как для маленького.
А он был совсем не маленький: ему было уже два года, и, значит, он был на целый год старше Зиньки.
Через несколько дней он совсем поправился.
Стайка, с которой он летал, куда-то исчезла, и Зинзивер остался жить с Зинькой.
Они очень подружились.
А осень пришла уже и в лес.
Сперва, когда все листья раскрасились в яркие цвета, он был очень красив.
Потом подули сердитые ветры.
Они сдирали желтые, красные, бурые листья с веток, носили их по воздуху и швыряли на землю.
Скоро лес поредел, ветки обнажились, а земля под ними покрылась разноцветными листьями.
Прилетели с далекого севера, из тундр, последние стаи болотных птиц.
Теперь каждый день прибывали новые гости из северных лесов: там уже начиналась зима.
Не все и в октябре дули сердитые ветры, не все лили дожди: выдавались и погожие, сухие и ясные дни.
Нежаркое солнышко светило приветливо, прощаясь с засыпающим лесом.
Потемневшие на земле листья тогда высыхали, становились жесткими и хрупкими.
Еще кое-где из-под них выглядывали грибы — грузди, маслята.
Но хорошую девочку Манюню Зинька и Зинзивер больше уж не встречали в лесу.
Синички любили спускаться на землю, прыгать по листьям — искать улиток на грибах.
Раз они подскочили так к маленькому грибу, который рос между корнями белого березового пня.
Вдруг по другую сторону пня выскочил серый, с белыми пятнами зверь.
Зинька пустилась было наутек, а Зинзивер рассердился и крикнул:
— Пинь-пинь-черр!
Ты кто такой?
Он был очень храбрый и улетал от врага, только когда враг на него кидался.
— Фу! — сказал серый пятнистый зверь, кося глазами и весь дрожа. — Как вы с Зинькой меня напугали!
Нельзя же так топать по сухим, хрустким листьям!
Я думал, что лиса бежит или волк.
Я же заяц, беляк я.
— Неправда! — крикнула ему с дерева Зинька. — Беляк летом серый, зимой белый, я знаю.
А ты какой-то полубелый.
— Так ведь сейчас ни лето, ни зима.
Вот и я ни серый, ни белый. — И заяц захныкал: — Вот сижу у березового пенька, дрожу, шевельнуться боюсь.
Снегу еще нет, а у меня уже клочья белой шерсти лезут.
Земля черная.
Побегу по ней днем — сейчас меня все увидят.
И так ужасно хрустят сухие листья!
Как тихонько ни крадись, прямо гром из-под ног.
— Видишь, какой он трус, — сказал Зинзивер Зиньке. — А ты его испугалась.
Он нам не враг.
Ь
Враг — и страшный враг — появился в лесу в следующем месяце.
Старый Воробей назвал этот месяц ноябрем и сказал, что это третий и последний месяц осени.
Враг был очень страшный, потому что он был невидимка.
В лесу стали пропадать и маленькие птички и большие, и мыши, и зайцы.
Только зазевается зверек, только отстанет от стаи птица — все равно ночью, днем ли, — глядь, их уж и в живых нет.
Никто не знал, кто этот таинственный разбойник: зверь ли, птица или человек?
Но все боялись его, и у всех лесных зверей и птиц только и было разговору, что о нем.
Все ждали первого снега, чтобы по следам около растерзанной жертвы опознать убийцу.
Первый снег выпал однажды вечером.
А на утро следующего дня в лесу не досчитались одного зайчонка.
Нашли его лапку.
Тут же, на подтаявшем уже снегу, были следы больших, страшных когтей.
Это могли быть когти зверя, могли быть когти и крупной хищной птицы.
А больше ничего не оставил убийца: ни пера, ни шерстинки своей.
— Я боюсь, — сказала Зинька Зинзиверу. — Ох, как я боюсь!
Давай улетим скорей из лесу, от этого ужасного разбойника-невидимки.
Они полетели на реку.
Там были старые дуплистые ивы-ракиты, где они могли найти себе приют.
— Знаешь, — говорила Зинька, — тут место открытое.
Если и сюда придет страшный разбойник, он тут не может подкрасться так незаметно, как в темном лесу.
Мы его увидим издали и спрячемся от него.
И они поселились за речкой.
Осень пришла уже и на реку.
Ивы-ракиты облетели, трава побурела и поникла.
Снег выпадал и таял.
Речка еще бежала, но по утрам на ней был ледок.
И с каждым морозцем он рос.
Не было по берегам и куликов.
Оставались еще только утки.
Они крякали, что останутся тут на всю зиму, если река вся не покроется льдом.
А снег падал и падал — и больше уж не таял.
Только было синички зажили спокойно, вдруг опять тревога: ночью неизвестно куда исчезла утка, спавшая на том берегу, — на краю своей стаи.
— Это он, — говорила, дрожа,
Зинька. — Это невидимка.
Он всюду: и в лесу, и в поле, и здесь, на реке.
— Невидимок не бывает, — говорил Зинзивер. — Я выслежу его, вот постой!
И он целыми днями вертелся среди голых веток на верхушках старых ив-ракит: высматривал с вышки таинственного врага.
Но так ничего и не заметил подозрительного.
И вот вдруг — в последний день месяца — стала река.
Лед разом покрыл ее — и больше уж не растаял.
Утки улетели еще ночью.
Тут Зиньке удалось наконец уговорить Зинзивера покинуть речку: ведь теперь враг мог легко перейти к ним по льду.
И все равно Зиньке надо было в город: узнать у Старого Воробья, как называется новый месяц.
Ь
Полетели синички в город.
И никто, даже Старый Воробей, не мог им объяснить, кто этот невидимый страшный разбойник, от которого нет спасенья ни днем, ни ночью, ни большим, ни маленьким.
— Но успокойтесь, — сказал Старый Воробей. — Здесь, в городе, никакой невидимка не страшен: если даже он посмеет явиться сюда, люди сейчас же застрелят его.
Оставайтесь жить с нами в городе.
Вот уже начался месяц декабрь — хвостик года.
Пришла зима.
И в поле, и на речке, и в лесу теперь голодно и страшно.
А у людей всегда найдется для нас, мелких пташек, и приют и еда.
Конечно,
Зинька с радостью согласилась поселиться в городе и уговорила Зинзивера.
Сперва он, правда, не соглашался, хорохорился, кричал:
— Пинь-пинь-черр!
Никого не боюсь!
Разыщу невидимку!
Но Зинька ему сказала:
— Не в том дело, а вот в чем: скоро будет Новый год.
Солнышко опять начнет выглядывать, все будут радоваться ему.
А спеть ему первую весеннюю песенку тут, в городе, никто не сможет: воробьи умеют только чирикать, вороны только каркают, а галки — галдят.
В прошлом году первую весеннюю песенку солнцу спела тут я.
А теперь ее должен спеть ты.
Зинзивер как крикнет:
— Пинь-пинь-черр!
Ты права.
Это я могу.
Голос у меня сильный, звонкий, — на весь город хватит.
Остаемся тут!
Стали они искать себе помещение.
Но это оказалось очень трудно.
В городе не то что в лесу: тут и зимой все дупла, скворешни, гнезда, даже щели за окнами и под крышами заняты.
В том воробьином гнездышке за оконницей, где встретила елку Зинька в прошлом году, теперь жило целое семейство молодых воробьев.
Но и тут Зиньке помог Старый Воробей.
Он сказал ей:
— Слетайте-ка вон в тот домик, вон — с красной крышей и садиком.
Там я видел девочку, которая все что-то ковыряла долотом в полене.
Уж не готовит ли она вам — синичкам — хорошенькую дуплянку?
Зинька и Зинзивер сейчас же полетели к домику с красной крышей.
И кого же они первым делом увидели в саду, на дереве?
Того страшного бородатого охотника, который чуть насмерть не застрелил Зинзивера.
Охотник одной рукой прижимал дуплянку к дереву, а в другой держал молоток и гвозди.
Он наклонился вниз и крикнул:
— Так, что ли?
И снизу, с земли, ему ответила тоненьким голоском Манюня:
— Так, хорошо!
И бородатый охотник большими гвоздями крепко прибил дуплянку к стволу, а потом слез с дерева.
Зинька и Зинзивер сейчас же заглянули в дуплянку и решили, что лучшей квартиры они никогда и не видели:
Манюня выдолбила в полене уютное глубокое дуплишко и даже положила в него мягкого, теплого пера, пуха и шерсти.
Месяц пролетел незаметно; никто не беспокоил тут синичек, а Манюня каждое утро приносила им еду на столик, нарочно приделанный к ветке.
А под самый Новый год случилось еще одно — последнее в этом году — важное событие:
Манюнин отец, который иногда уезжал за город на охоту, привез невиданную птицу, посмотреть на которую сбежались все соседи.
То была большущая белоснежная сова, — до того белоснежная, что когда охотник бросил ее на снег, сову только с большим трудом можно было разглядеть.
— Это злая зимняя гостья у нас, — объяснял отец Манюне и соседям — полярная сова.
Она одинаково хорошо видит и днем и ночью.
И от ее когтей нет спасенья ни мыши, ни куропатке, ни зайцу на земле, ни белке на дереве.
Летает она совсем бесшумно, а как ее трудно заметить, когда кругом снег, сами видите.
Конечно, ни Зинька, ни Зинзивер ни слова не поняли из объяснения бородатого охотника.
Но оба они отлично поняли, кого убил охотник.
И Зинзивер так громко крикнул:
Пинь-пинь-черр!
Невидимка!" — что сейчас же со всех крыш и дворов слетелись все городские воробьи, вороны, галки — посмотреть на чудовище.
А вечером у Манюни была елка, дети кричали и топали, но синички нисколько на них за это не сердились.
Теперь они знали, что с елкой, украшенной огнями, снегом и игрушками, приходит Новый год, а с Новым годом возвращается к нам солнце и приносит много новых радостей.
