Загорелось табло «Пристегните ремни».
В пятерне барбарисовый фантик сомни,
помолись Богу и Осоавиахиму,
возврати спинке кресла её вертикаль
и следи безучастно, — года ли? века ль? —
как твой лайнер снижается в мёртвую зиму.
Потерпи-ка чуток, ждёт тебя твой итог:
непременный поток чёрных мантий и тог
враз закружит тебя, как забортная вьюга.
Зал прилёта — чистилище, Стиксов и Лет
не дурнее ничем, был бы только билет
да готовность снижаться над целью по кругу.
Над паркетным простором чуть видных земель
покачнёт самолёт, что твою колыбель
в позабытом заоблачном мареве детства,
и от воспоминаний тебе уже не
открутиться: как батя велел о ремне
тебе не забывать — так велит стюардесса.
Мотыльковым круженьем над ярким костром
мчит тебя самолёт, как Харонов паром,
нежно в кресле держа, словно в дланях Господних.
И пока твоё судно заходит на круг
номер два, брось корёжить струбцинами рук
не повинный ни в чём и немой подлокотник.
Ниже, ниже круги — вот на третий идёт
распахнувший объятья земле самолёт.
Не твоё ли во вьюге выводит он имя?
Ноги вытяни, но не протягивай ног —
словно деепричастие ты одинок,
сжат локтями соседскими, как запятыми.
Как ни долго снижение — на полпути
не сойти, не сойти бы с ума, но сойти
за покорную особь всеобщего сорта:
оловянно гляди за пустое окно,
телефон и утюг обесточив давно,
вместе с судном идя — на какой там? Четвёртый?
Как на контурной карте, указкой крыла
туша лайнера вновь обводить начала
твой наземный, земной, земляной и землистый
неизбежный удел, где в финале Фома,
мнивший все чудеса искаженьем ума,
вдруг становится в вере неистово истов.
Вот за пятым — шестой, и седьмой за ним вслед...
Прекрати стукопляску зубных кастаньет,
спрячь в леса из ладоней фронтон свой унылый
и, вихрастую ночь с белоглазой зимой
убаюкав мычаньем, иди на восьмой
круг снижения над леденящей могилой.
