На одном из скалистых островов в Шотландии много лет тому назад жили в счастливом согласии два рыбака.
Оба были неженаты, не имели даже никаких родственников, и их общая работа, хотя и разного рода, кормила их обоих.
По возрасту они были довольно близки друг к другу, но внешним видом и характером походили друг на друга не больше, чем орел и тюлень.
Каспар Штрумпф был низенький, толстый человек, с широким, жирным и круглым как полная луна лицом и добродушно смеющимися глазами, которым, по-видимому, были незнакомы горе и забота.
Он был не только жирен, но и сонлив и ленив, и поэтому ему достались домашние работы, стряпня и печение, вязание сетей для собственной рыбной ловли и на продажу, а также большая часть обработки их маленького поля.
Совершенной противоположностью был его товарищ, длинный и худощавый, со смелым ястребиным носом и быстрыми глазами.
Он был известен как самый деятельный и самый счастливый рыбак, самый предприимчивый охотник за птицами и пухом, прилежнейший на острове земледелец, и притом как самый скупой торговец на рынке в Кирхвалле.
Но так как его товары были хороши и торговля без обмана, то все охотно имели с ним дело, и Вильгельм Фальке (так его звали соотечественники) и Каспар Штрумпф, с которым первый, несмотря на свою алчность, охотно делил свою трудно приобретенную выручку, имели не только хорошее пропитание, но и были на пути к достижению известной степени благосостояния.
Но одно благосостояние было не тем, что соответствовало алчному характеру Фальке.
Он хотел сделаться богатым, очень богатым, и так как он скоро понял, что обычным путем прилежания обогащение наступает не очень скоро, то остановился наконец на мысли, что он должен достичь своего богатства каким-нибудь необыкновенным, счастливым случаем.
Так как эта мысль уже овладела его пылкой, кипучей душой, то он уже ничем другим не интересовался, и говорил об этом с Каспаром Штрумпфом как о какой-нибудь известной вещи.
Последний, считавший за святую истину все, что говорил Фальке, рассказал об этом своим соседям, и скоро распространился слух, что Вильгельм Фальке или действительно дал за золото письменное обязательство дьяволу, или же получил предложение к этому от владыки ада.
Хотя сначала Фальке осмеивал эти слухи, но постепенно ему стала нравиться мысль, что какой-нибудь дух может некогда открыть ему клад, и он перестал противоречить, если его соотечественники подсмеивались над ним.
Хотя он все еще продолжал свое занятие, но с меньшим усердием, часто терял большую часть времени, которое прежде обыкновенно проводил в рыбной ловле или других полезных работах, на бесцельную попытку какого-нибудь похождения, благодаря которому он вдруг должен был разбогатеть.
На его несчастье, когда он однажды стоял на пустынном берегу и в неопределенной надежде смотрел на волнующееся море, как будто оттуда ему должно было прийти великое счастье, большая волна подкатила к его ногам среди массы вырванного мха и камней желтый шарик, золотой шарик.
Вильгельм стоял как очарованный.
Итак, его надежды не были пустыми мечтами: море подарило ему золото, прекрасное, чистое золото, вероятно, остатки тяжелого слитка, который волны на дне морском размельчили до величины ружейных пуль.
И теперь его воображению ясно предстало, что некогда где-нибудь у этого берега должен был разбиться богато нагруженный корабль и что ему предназначено достать погребенные в недрах моря сокровища.
С тех пор это сделалось его единственным стремлением.
Старательно скрывая свою находку даже от своего друга, чтобы и другие не нашли след его открытия, он ничего другого не стал делать и проводил дни и ночи на этом берегу, где забрасывал не свою сеть за рыбами, а специально для этого приготовленную лопатку — за золотом.
Но он ничего не находил, кроме бедности, потому что сам он уже ничего не зарабатывал, а вялых трудов Каспара не хватало, чтобы прокормить их обоих.
В поисках больших сокровищ исчезло не только найденное золото, но постепенно и все имущество холостяков.
Как прежде Штрумпф молча предоставлял зарабатывать лучшую часть своего пропитания Фальке, так и теперь он молча и без ропота переносил то, что бесцельная деятельность Фальке отнимала ее у него.
Но это кроткое терпение друга было тем, что только еще сильнее побуждало Фальке продолжать свои неутомимые поиски богатства.
Но что делало его еще более деятельным — это то, что каждый раз, когда он ложился отдыхать и его глаза закрывались для сна, что-то шептало ему на ухо какое-то слово; хотя ему казалось, что он слышит его очень ясно, и каждый раз оно было одним и тем же, однако он никогда не мог запомнить его.
Хотя он не знал, что общего с его теперешним стремлением может иметь это обстоятельство, как ни странно оно было, но на такой характер, как у Вильгельма Фальке, должно было влиять все, и этот таинственный шепот помогал ему укрепляться в уверенности, что ему предназначено большое счастье, которое он надеялся найти только в куче золота.
Однажды на берегу, где он нашел золотой шар, его застигла буря, и ее сила заставила его искать убежища в близлежащей пещере.
Эта пещера, которую жители называли пещерой Штинфолля, состояла из длинного подземного хода, открывающегося двумя отверстиями к морю и оставляющего свободный проход волнам, которые беспрестанно, с сильным ревом и пенясь, пробиваются через него.
Пещера была доступна только в одном месте, а именно через расселину сверху, но в нее редко вступал кто-нибудь другой, кроме шаловливых мальчиков, потому что к опасностям собственно места присоединялась еще молва о нечистой силе.
Вильгельм с трудом спустился в нее и сел приблизительно на глубине двенадцати футов от поверхности, на выступе под нависшим обломком скалы.
Имея под ногами бушующие волны, а над головой разъяренную бурю, он погрузился здесь в свое обычное течение мыслей — о разбившемся корабле и что за корабль мог бы это быть, потому что, несмотря на все свои расспросы, он даже от самых старых жителей не мог получить сведений ни о каком разбившемся на этом месте корабле.
Как долго сидел он так, он сам не знал; но когда он наконец пробудился от своих грез, то заметил, что буря прошла.
Только он хотел подняться наверх, как из глубины раздался голос, и слово Кар-миль-хан вполне ясно достигло его уха.
В испуге он вскочил и взглянул вниз, в пустую пропасть.
Великий Боже! — закричал он. — Это то слово, которое преследует меня во сне!
Ради неба, что оно может значить?» —
Кар-миль-хан!» — как вздох, раздалось еще раз из пещеры, когда он одной ногой уже покинул расселину и как испуганная лань побежал к своей хижине.
Между тем Вильгельм не был трусом.
Это произошло только неожиданно для него, а кроме того, жажда денег была в нем слишком могущественна, чтобы какой-нибудь признак опасности мог испугать его продолжать путь по опасной дороге.
Однажды, когда он поздно ночью при лунном свете удил против пещеры Штинфолля своей лопаткой сокровища, она вдруг за что-то зацепилась.
Он стал тащить изо всех сил, но масса оставалась неподвижной.
Между тем поднялся ветер, черные тучи стали заволакивать небо, лодка сильно качалась и грозила опрокинуться.
Но Вильгельм не боялся.
Он тянул и тянул, пока не прекратилось сопротивление, и так как он не чувствовал никакой тяжести, то подумал, что его веревка оборвалась.
Но в то самое время, когда тучи стали собираться над месяцем, на поверхности показалась круглая черная масса и раздалось преследовавшее его слово Кармильхан.
Он поспешно хотел схватить эту массу, но так же скоро, как он протянул к ней руку, она исчезла в темноте ночи, а только что разразившаяся буря принудила Вильгельма искать убежища под ближайшей скалой.
Здесь он заснул от усталости, чтобы, измучившись от неудержимого воображения, во сне снова испытать мучения, которые днем его заставляло переносить его неутомимое стремление к богатству.
Когда Фальке проснулся, первые лучи восходящего солнца падали на спокойное теперь зеркало моря.
Он уже хотел опять приняться за обычную работу, как увидел, что издали что-то подходит к нему.
Скоро он узнал лодку и в ней человеческую фигуру.
Но что возбудило его величайшее изумление, так это то, что судно подвигалось вперед без парусов или весел, хотя носом было направлено к берегу, причем сидевшая в нем фигура нисколько, казалось, не заботилась о руле, если и был вообще руль.
Лодка подходила все ближе, и наконец судно остановилось около Вильгельма.
Человек, сидевший в нем, оказался маленьким, сморщенным, старым карликом, одетым в желтое льняное платье, в красный торчащий кверху ночной колпак, с закрытыми глазами и неподвижный, как высохший труп.
Напрасно окликнув и толкнув его,
Вильгельм уже хотел прикрепить к лодке веревку и отвести ее, как человек открыл глаза и начал шевелиться, но так, что это навело ужас даже на смелого рыбака.
— Где я? — после глубокого вздоха спросил он по-голландски у Фальке, который от голландских рыболовов сельдей немного научился их языку.
Вильгельм назвал ему имя острова и спросил, кто же он и что привело его сюда.
— Я еду посмотреть на
Кармильхан».
—
Кармильхан»!
Ради Бога!
Что это такое? — воскликнул жадный рыбак.
— Я не даю никакого ответа на вопросы, которые мне предлагают таким образом, — возразил человечек с видимым страхом.
— Ну, — закричал Фальке, — что же такое Кармильхан!
—
Кармильхан» теперь ничто, но некогда это был прекрасный корабль, нагруженный золотом больше, чем какой-либо другой корабль.
— Где он пошел ко дну и когда?
— Это было сто лет тому назад, а где — я не знаю точно.
Я еду, чтобы отыскать это место и выловить погибшее золото.
Если будешь помогать мне, то мы поделим находку.
— От всего сердца!
Скажи мне только, что я должен делать!
— То, что ты должен делать, требует мужества.
Ты должен как раз в полночь отправиться в самое дикое и пустынное место на острове, взяв с собой корову, которую ты там должен зарезать и дать кому-нибудь завернуть себя в ее свежую кожу.
Твой спутник должен затем положить тебя на землю и оставить одного.
Прежде чем пробьет час, ты узнаешь, где лежат сокровища
Кармильхана».
— Так именно погиб телом и душой сын старого Энгроля! — с ужасом воскликнул Вильгельм. — Ты злой дух, — продолжал он, поспешно гребя прочь, — ступай в ад!
Я не могу иметь с тобой никакого дела!
Человечек заскрежетал зубами, забранился и послал вслед ему проклятие, но рыбак, взявшийся за оба весла, скоро был от него на расстоянии голоса, а обогнув скалу, исчез и из вида.
Открытие, что злой дух старался сделать его алчность полезной для себя и золотом заманить его в свои сети, не исцелило ослепленного рыбака.
Напротив, он стал думать, что можно воспользоваться содействием желтого человека, не предавая себя дьяволу.
Продолжая удить у пустынного берега золото, он пренебрегал благосостоянием, которое представляли для него богатые уловы рыбы в других местах моря, равно как всеми другими средствами, на которые прежде он обращал свое внимание.
Изо дня в день все глубже погружался он вместе с товарищем в бедность, пока наконец не стал часто являться недостаток в самых необходимых жизненных потребностях.
Но хотя это разорение нужно было приписать целиком упрямству Фальке и его ложной страсти, и пропитание обоих досталось теперь на долю одного Каспара Штрумпфа, однако последний никогда не делал Фальке ни малейшего упрека, он даже все еще оказывал ему ту же покорность, то же доверие к его превосходному уму, как в то время, когда его предприятия всегда удавались.
Это обстоятельство значительно увеличивало страдания Фальке, но еще больше заставляло его искать золото, потому что он надеялся вознаградить им и своего друга за его теперешние лишения.
При этом его во сне все еще преследовал дьявольский шепот слова Кармильхан.
Нужда, обманчивое ожидание и алчность довели его наконец до какого-то безумия, так что он действительно решил сделать то, что советовал ему человечек, хотя по старому преданию хорошо знал, что этим он предавал себя темным силам.
Все возражения Каспара были напрасны.
Фальке становился только горячее, чем больше Каспар умолял его отказаться от своего отчаянного предприятия.
И добрый, слабый человек согласился наконец сопровождать Фальке и помочь ему исполнить свой план.
Сердца обоих болезненно сжались, когда они обвязывали веревку вокруг рогов прекрасной коровы, их единственного имущества, которую они вырастили из теленка и которую всегда отказывались продать, потому что не могли решиться видеть ее в чужих руках.
Но злой дух, овладевший Вильгельмом, подавлял теперь в нем все лучшие чувства, а Каспар ни в чем не мог противиться ему.
Это было в сентябре, и длинные ночи долгой шотландской зимы уже начались.
Ночные облака тяжело катились от сурового вечернего ветра и нагромождались, как ледяные горы в Мальстреме, глубокий мрак наполнял ущелья между горами и сырыми торфяными болотами и мрачные русла потоков смотрели черно и страшно, как адские пасти.
Фальке шел впереди, а Штрумпф следовал за ним, дрожа от своей смелости, и слезы наполняли его грустный взор всякий раз, как он смотрел на бедное животное, которое с таким полным доверием и бессознательно шло навстречу своей скорой смерти; она должна была достаться ему от руки, доставлявшей ему до сих пор пропитание.
С трудом вошли они в узкую, болотистую горную долину, местами поросшую мхом и вереском, усеянную большими камнями и окруженную дикой горной цепью, которая терялась в седом тумане и куда редко поднималась человеческая нога.
По зыбкой почве они приблизились к большому камню, который стоял посредине и с которого с криком полетел в вышину испуганный орел.
Бедная корова глухо заревела, как будто сознавая ужас этого места и предстоявшую ей участь.
Каспар отвернулся, чтобы вытереть у себя быстро потекшие слезы.
Он взглянул вниз на отверстие в скале, через которое они взошли и откуда слышен был отдаленный прибой моря, а затем они поднялись на вершины гор, окруженные черным как уголь облаком, из которого время от времени слышно было глухое рокотание.
Когда Каспар опять оглянулся на Вильгельма, последний уже привязал бедную корову к камню и стоял с поднятым вверх топором, собираясь убить доброе животное.
Этого было слишком много для решения Каспара покориться воле своего друга.
Ломая руки, он бросился на колени.
— Ради Бога,
Вильгельм Фальке, — закричал он отчаянным голосом, — пощади себя, пощади корову!
Пощади себя и меня!
Пощади свою душу!
Пощади свою жизнь, а если тебе нужно искушать так Господа, то подожди до завтра и принеси в жертву лучше другое животное, а не нашу милую корову!
— Каспар, с ума ты сходишь? — закричал Вильгельм как помешанный, все еще размахивая в воздухе топором. — Я должен пощадить корову и умереть с голода?
— Тебе не придется умереть с голода, — отвечал Каспар решительно. — Пока у меня есть руки, ты не умрешь с голода.
Я буду работать для тебя с утра до ночи.
Только не лишай себя спасения своей души и оставь жить бедное животное!
— Тогда возьми топор и разбей мне голову! — закричал Фальке отчаянным голосом. — Я не уйду с этого места, пока у меня не будет того, что я желаю!
Можешь ли ты достать мне сокровища
Кармильхана»?
Могут ли твои руки заработать больше, чем на самые жалкие жизненные потребности?
Но они могут прекратить мое горе — иди и принеси меня в жертву!
— Вильгельм, убей корову, убей меня!
Мне все равно, ведь я забочусь только о твоем спасении.
Ведь это алтарь пиктов, и жертва, которую ты хочешь принести, принадлежит мраку!
— Я ничего подобного не знаю! — воскликнул Фальке, дико смеясь, как человек, решившийся не знать ничего, что могло бы отклонить его от его намерения. — Каспар, ты сходишь с ума и сводишь меня, но тогда, — продолжал он, отбросив от себя топор и взяв с камня нож, как будто хотел пронзить себя, — тогда оставь корову вместо меня!
В одно мгновение Каспар был около него, вырвал у него из руки смертоносное оружие, схватил топор, высоко размахнулся им в воздухе и с такой силой опустил его на голову возлюбленного животного, что оно без содроганий упало мертвым к ногам своего хозяина.
За этим быстрым поступком последовала молния, сопровождаемая ударом грома, а Фальке пристально посмотрел на своего друга глазами, какими взрослый с удивлением посмотрел бы на ребенка, решившегося сделать то, на что сам он не осмелился.
Но Штрумпф, казалось, не был ни испуган громом, ни смущен неподвижным изумлением своего товарища.
Не говоря ни слова, он набросился на корову и начал снимать с нее кожу.
Когда Вильгельм немного опомнился, он стал помогать ему в этом занятии, но с таким же видимым отвращением, как прежде страстно желал совершения жертвы.
Во время этой работы собралась гроза, в горах загремел сильный гром, и страшная молния стала извиваться вокруг камня и по мху ущелья, в то время как ветер, который еще не достиг этой высоты, наполнял диким завыванием нижние долины и берег.
Когда кожа наконец была снята, оба рыбака уже промокли до костей.
Они расстелили ее на земле, и Каспар завернул и крепко завязал в нее Фальке, как последний приказывал ему.
Только после этого бедняга нарушил продолжительное молчание и с состраданием глядя на своего ослепленного друга спросил дрожащим голосом:
— Могу ли я еще хоть что-нибудь сделать для тебя,
Вильгельм?
— Ничего больше, — отвечал тот. — Прощай!
— Прощай! — отвечал Каспар. — Да будет с тобой Господь и да простит Он тебе, как это делаю я.
Это были последние слова, которые Вильгельм слышал от него, потому что в следующую минуту Каспар исчез в увеличивавшейся все время темноте.
И в то же мгновение разразилась одна из самых страшных грозовых бурь, какую только Вильгельм когда-либо слышал.
Она началась молнией, показавшей Фальке не только горы и скалы в непосредственной близости к нему, но и долину под ним, вместе с пенящимся морем и рассеянными в заливе скалистыми островами, между которыми он как будто заметил появление большого странного корабля без мачт, в то же мгновение опять исчезнувшего в черной мгле.
Удары грома сделались оглушительными.
Масса обломков скалы скатывалась с гор и грозила убить Вильгельма.
Дождь полил в таком количестве, что узкая болотистая долина в одно мгновение наводнилась глубоким потоком, который скоро стал доходить до плеч Вильгельма.
К счастью,
Каспар положил его верхней частью тела на возвышение, а то ему пришлось бы сразу захлебнуться.
Вода поднималась все выше, и чем больше Вильгельм напрягал силы, чтобы освободиться из своего опасного положения, тем крепче облегала его кожа.
Он напрасно кричал вслед Каспару.
Каспар ушел далеко.
Призывать в своей беде Бога Вильгельм не осмеливался, и его охватил ужас, когда он захотел умолять те силы, во власть которых он отдавался.
Вода уже проникала ему в уши, уже касалась края губ.
Боже!
Я погиб!» — закричал он, почувствовав, что поток заливает его лицо, но в то же мгновение до его слуха слабо дошел звук как бы от близкого водопада, и тотчас его рот опять был открыт.
Поток пробил себе дорогу через камни.
Так как в то же время дождь немного уменьшился и глубокая мгла неба немного рассеялась, то уменьшилось и его отчаяние.
Казалось, к нему вернулся луч надежды.
Но хотя он чувствовал себя истощенным словно смертельной борьбой и страстно желал избавления от своего плена, однако цель его отчаянного стремления еще не была достигнута, и вместе с исчезнувшей непосредственной опасностью жизни в его грудь возвратилась и жадность со всеми ее фуриями.
Убежденный, что он должен терпеть свое положение до конца, чтобы достигнуть своей цели, он притих и от холода и утомления впал в крепкий сон.
Он проспал, вероятно, около двух часов, когда холодный ветер, пробежавший по его лицу, и шум как бы от приближавшихся морских волн пробудили его от счастливого самозабвения.
Небо снова омрачилось.
Молния, как та, которая сопровождала первую бурю, еще раз осветила местность вокруг, и ему опять представилось, что он заметил странный корабль, который, казалось, висел теперь на высокой волне, близко от утеса Штинфолля, а потом внезапно устремился в пропасть.
Он все еще пристально смотрел за призраком, потому что беспрерывное сверкание молнии освещало теперь море, как вдруг из долины поднялся водяной столб вышиной с гору и с такой силой бросил Вильгельма о скалу, что он потерял сознание.
Когда он опять пришел в себя, непогода утихла, небо было ясно, но зарница все еще продолжалась.
Он лежал близко от подошвы горы, которая окружала эту долину, и чувствовал себя настолько разбитым, что едва мог пошевелиться.
Он услыхал более тихий шум прибоя и среди него торжественную музыку, как бы церковное пение.
Сначала эти звуки были так слабы, что он счел их за обман.
Но они стали раздаваться снова и каждый раз яснее и ближе.
Наконец Вильгельму показалось, что он как будто может различить в них мелодию псалма, которую прошлым летом слышал на одном голландском рыболовном судне.
Он стал различать и голоса.
Ему казалось, что он слышит даже слова этой песни.
Голоса были теперь в долине, и когда он с трудом придвинулся к камню и положил на него голову, он действительно заметил шествие человеческих фигур, от которых шла эта музыка и которые двигались прямо на него.
Печаль и страх лежали на лицах этих людей, и с их одежды капала, по-видимому, вода.
Теперь они были близко от него, и их пение смолкло.
Во главе было несколько музыкантов, затем несколько моряков, а сзади шел большой, сильный человек в старомодной, богато украшенной золотом одежде, с мечом сбоку и длинной, толстой, с золотым набалдашником, испанской камышовой тростью в руке.
Слева от него шел негритенок, время от времени подававший своему господину длинную трубку, из которой тот делал несколько торжественных затяжек, а затем шел дальше.
Он остановился как раз перед Вильгельмом, и по обе стороны от него стали другие, менее великолепно одетые люди, которые все имели в руках трубки, но последние казались не такими драгоценными, как та, которую несли вслед за толстым человеком.
Сзади них выступили другие лица, среди которых было несколько женщин; некоторые из последних имели на руках или вели за руку детей.
Все были в драгоценной, но странной одежде.
Толпа голландских матросов замыкала шествие.
У каждого из них рот был наполнен табаком, а в зубах была коричневая трубочка, которую они курили в угрюмом молчании.
Рыбак с ужасом смотрел на это странное собрание, но ожидание того, что наступит после, поддерживало его мужество.
Они долго стояли так вокруг него, и дым их трубок поднимался над ними как облако, сквозь которое просвечивали звезды.
Круг сжимался около Вильгельма все уже, дым становился все гуще, и гуще становилось облако, поднимавшееся изо ртов и трубок.
Фальке был смелым, отважным человеком.
Он приготовился ко всему неожиданному, но когда он увидел, что эта загадочная толпа все ближе устремляется на него, как будто хочет задавить его своей массой, мужество покинуло его и на лбу выступил крупный пот.
Ему показалось, что от страха придется умереть.
Но представьте себе его ужас, когда он нечаянно повернул глаза и близко от своей головы увидел желтого человечка, сидевшего неподвижно и прямо, как Вильгельм увидел его в первый раз.
Только теперь, как бы в насмешку над всем собранием, у него тоже была во рту трубка.
В смертельном страхе, который теперь охватил его,
Фальке, обратившись к главному лицу, воскликнул:
— Во имя того, кому вы служите, кто вы?
И чего вы требуете от меня?
Высокий человек три раза затянулся торжественнее, чем всегда, затем отдал трубку своему слуге и отвечал со страшной холодностью:
— Я Альфред Франц ван дер Свельдер, капитан корабля
Кармильхан» из Амстердама, который на обратном пути из Батавии со всем экипажем пошел ко дну у этого скалистого берега.
Это — мои офицеры, это — мои пассажиры, а то — мои храбрые моряки, которые все утонули вместе со мной.
Зачем ты вызвал нас из наших глубоких жилищ в море?
Зачем ты нарушил наш покой?
— Я хотел бы знать, где лежат несметные сокровища
Кармильхана».
— На дне моря.
— Где?
— В пещере Штинфолля.
— Как мне получить их?
— Гусь за сельдью ныряет в бездну; разве не так же ценны сокровища
Кармильхана»?
— Сколько из них я получу?
— Больше, чем когда-нибудь сможешь истратить!
Желтый человечек засмеялся, и все собрание громко захохотало.
— Ты кончил? — спросил предводитель дальше.
— Кончил.
Прощай!
— Будь здоров, до свидания! — отвечал голландец и повернулся, чтобы уйти.
Музыканты снова пошли во главе, и все шествие удалилось в том же порядке, в каком пришло, и с тем же торжественным пением, которое с их удалением становилось все тише и более неясно, пока спустя некоторое время совершенно не затерялось в шуме прибоя.
Теперь Вильгельм напряг последние силы, чтобы освободиться из своих оков.
Наконец ему удалось выдернуть одну руку, которой он развязал обвивавшие его веревки, и он совершенно вывернулся из кожи.
Не оглядываясь он поспешил в свою хижину и нашел бедного Каспара Штрумпфа в бессознательном состоянии и неподвижно лежащим на полу.
С трудом он привел его в себя, и добрый человек плакал от радости, опять увидев перед собой друга юности, которого он считал погибшим.
Но этот радостный луч скоро исчез, когда он услыхал о том, какое отчаянное предприятие замышляет теперь Вильгельм.
— Я предпочел бы броситься в пещеру, чем дольше смотреть на эти голые стены и на это бедствие.
Следуй за мной или нет, я иду!
С этими словами Вильгельм схватил факел, огниво и веревку и поспешно ушел.
Каспар последовал за ним возможно скорее и нашел его стоящим уже на обломке скалы, на котором прежде он находил защиту от бури, и уже спускающимся по веревке в шумящую черную бездну.
Увидев, что все его убеждения не имеют никакого влияния на этого безумного человека,
Каспар приготовился спускаться вслед за ним, но Фальке велел ему оставаться и держать веревку.
Со страшным напряжением, для которого могла дать отвагу и силу только самая слепая алчность, слезал Фальке в пещеру и встал наконец на выдававшийся обломок скалы, под которым с шумом носились черные волны, покрытые белой пеной.
Он с жадностью стал смотреть вокруг и наконец увидел, что прямо под ним что-то блестит в воде.
Он положил на землю факел, спустился вниз, схватил и поднял что-то тяжелое.
Это был железный ящичек, наполненный золотыми монетами.
Фальке объявил своему товарищу о том, что он нашел, но совсем не хотел внять его мольбе удовольствоваться этим и снова подняться наверх.
Он думал, что это только первый плод его долгих усилий.
Он спустился еще раз — из моря раздался громкий смех, и Вильгельма Фальке никогда уже не видали.
Каспар один пошел домой, но другим человеком.
Страшные потрясения, которые перенесла его слабая голова и его впечатлительное сердце, расстроили его ум.
Он привел в упадок все вокруг себя и бессмысленно бродил день и ночь, пристально смотря перед собой; все его прежние знакомые жалели его и избегали.
Говорят, что один рыбак в бурную ночь узнал на берегу, среди команды
Кармильхана»,
Вильгельма Фальке, и в ту же ночь исчез и Каспар Штрумпф.
Его везде искали, но нигде не могли найти и следа от него.
Сказание говорит, что его часто видели вместе с Фальке среди команды волшебного корабля, который с тех пор появляется через известные промежутки времени у пещеры Штинфолля.— Полночь уже давно прошла, — сказал студент, когда золотых дел мастер кончил свой рассказ, — и теперь уже нет никакой опасности.
Что касается меня, я совсем сплю и советовал бы всем лечь и безбоязненно заснуть.
— Раньше двух часов пополуночи я не решился бы, — возразил слуга. — Пословица говорит:
От одиннадцати до двух — воровское время».
— Я тоже так думаю, — заметил механик. — Если с нами хотят что-нибудь сделать, то после полуночи — самое удобное время.
Поэтому я думаю, что господин студент мог бы продолжить свой рассказ, который он еще не совсем кончил.
— Я бы ничего не имел против, — сказал тот, — но только мой сосед, слуга графини, не слыхал начала истории.
— Я его сам придумаю, начинайте только! — воскликнул слуга.
— Так вот… — начал было студент, но остановился, прерванный рычанием собаки.
Затаив дыхание, все стали прислушиваться.
В то же время из комнаты графини выскочил один из слуг и объявил, что к харчевне идут 10–12 вооруженных человек.
Слуга схватился за свое ружье, студент — за пистолет, ремесленники взялись за палки, а извозчик вынул из кармана длинный нож.
Все стояли, растерянно глядя друг на друга.
— Нам надо идти к лестнице! — воскликнул студент. — Пусть два-три из этих мошенников простятся с жизнью, прежде чем одолеют нас!
Дав механику другой свой пистолет, он предложил стрелять по очереди.
Они стали у лестницы.
Студент и слуга заняли как раз все пространство впереди; сбоку, опершись на перила, встал смелый механик и навел дуло своего пистолета на самую середину лестницы.
Сзади встали золотых дел мастер и извозчик, готовые сделать свое дело, когда дойдет до рукопашной.
Несколько минут они простояли в безмолвном ожидании, но наконец услыхали, как отворилась наружная дверь и вслед затем послышался шепот нескольких голосов.
Вот раздались шаги многих людей, приближавшихся к лестнице, вот они стали подниматься по лестнице, и вдруг в начале ее показались трое мужчин.
Они, по-видимому, не ожидали приема, который был приготовлен для них.
Как только они показались из-за косяка лестницы, слуга закричал что есть силы:
— Стой!
Еще один шаг, и вы будете убиты.
Взводите, друзья, курки и хорошенько цельтесь!
Разбойники струсили, проворно спустились назад и стали советоваться с остальными.
Через некоторое время один из них вернулся и сказал:
— Господа!
С вашей стороны было бы безрассудством понапрасну жертвовать своей жизнью, потому что нас достаточно, чтобы перебить вас всех.
Вернитесь лучше назад!
Никому из вас не будет причинено ни малейшего вреда, мы не возьмем у вас ни одного гроша.
— Чего же вы хотите? — крикнул студент. — Неужели вы думаете, что мы поверим такому сброду?
Никогда!
Если вы хотите поживиться — с богом!
Подходите, но первому, кто высунется из-за угла, я размозжу лоб, так что он навсегда избавится от головных болей!
— Отдайте нам даму добровольно, — отвечал разбойник, — с ней ничего не случится.
Мы отвезем ее в безопасное и спокойное место, а ее люди могут ехать обратно и сообщить графу, что он может выкупить ее за двадцать тысяч гульденов.
— Да разве мы позволим делать нам такие предложения? — возразил слуга, скрежеща от ярости зубами и взводя курок. — Я сосчитаю до трех, и если ты не уйдешь вниз, я спущу курок!
Раз… два…
— Стой! — крикнул разбойник громовым голосом. — Разве есть обычай стрелять в невооруженного человека, который ведет переговоры с добрыми намерениями?
Дурак!
Ты можешь меня застрелить, но это вовсе не будет великим подвигом.
Здесь стоят двадцать моих товарищей, которые отомстят за меня.
Но какая будет польза твоей графине, если вы будете убитыми или изувеченными лежать на полу?
Поверь мне, если она пойдет добровольно, то с ней будут обращаться с уважением, а если ты, когда я сосчитаю до трех, не опустишь курок — ей придется плохо.
Раз… два… три!
— С этими собаками шутки плохи, — прошептал слуга, исполняя приказание разбойника. — В самом деле, жизнь мне нипочем, но если я уложу одного, они тем суровее обойдутся с моей госпожой.
Я спрошу совета у графини.
Дайте нам, — продолжал он громко, — дайте нам полчаса для перемирия, чтобы приготовить графиню, потому что если она внезапно узнает об этом, то, пожалуй, умрет!
— Согласны! — отвечал разбойник и в то же время велел шестерым своим людям занять выход с лестницы.
Испуганные и смущенные, несчастные путешественники последовали за слугой в комнату графини.
Но ее комната была так близко и разговор велся так громко, что она не пропустила ни одного слова.
Она была бледна и сильно дрожала, но тем не менее, по-видимому, твердо решилась покориться своей участи.
— Зачем мне без пользы подвергать риску жизнь стольких смелых людей? — сказала она. — Зачем мне призывать вас для напрасной защиты, когда вы меня даже совсем не знаете?
Нет, я вижу, что нет другого спасения, как только последовать за этими негодяями!
Все были тронуты несчастьем графини и ее мужеством.
Слуга заплакал и стал клясться, что не переживет этого позора, а студент стал бранить себя и свой шестифутовый рост.
— Если бы я был хоть на полголовы меньше, — воскликнул он, — и если бы у меня не было бороды, я хорошо знал бы, что надо делать!
Да, я попросил бы графиню дать мне свои платья, и тогда эти негодяи слишком поздно узнали бы, как они ошиблись!
На Феликса несчастье этой женщины тоже произвело сильное впечатление.
Вся она была так трогательна и как будто даже знакома ему.
Ему казалось, что это его рано умершая мать попала в такое ужасное положение.
Он чувствовал в себе столько отваги и мужества, что охотно отдал бы за нее свою жизнь.
Как только студент произнес последние слова, в его голове мелькнула одна мысль.
Он забыл всякую опасность и осторожность и думал только о спасении этой женщины.
— Если для спасения графини, — сказал он робко и краснея выступил вперед, — требуется всего лишь небольшой рост, безбородое лицо да еще мужественное сердце, то, пожалуй, я окажусь вполне подходящим для этого.
Надевайте мой сюртук, надевайте шляпу на ваши прекрасные волосы, берите на спину мой узелок и ступайте к себе иод видом золотых дел мастера Феликса.
Смелость юноши изумила всех.
Слуга от радости бросился ему на шею.
— Неужели ты в самом деле намерен сделать это, дорогой мой? — воскликнул он. — Неужели ты намерен одеться в платье графини, чтобы спасти ее?
Сам Бог подал тебе эту мысль!
Но ты пойдешь не один: я отдамся в плен вместе с тобой, останусь при тебе, как лучший друг, и пока я жив, они не посмеют сделать тебе ничего дурного!
— И я отправлюсь с тобой, честное слово! — воскликнул студент.
Пришлось потратить много времени, чтобы убедить графиню принять это предложение.
Она не могла примириться с мыслью, что ради нее должен жертвовать собой посторонний человек.
Она понимала, что позже, в случае открытия хитрости, месть разбойников, которая падет на несчастного, будет ужасна.
Наконец частью просьбы молодого человека, частью уверенность в том, что в случае своего спасения она может приложить все старания и освободить своего спасителя, убедили ее, и она дала свое согласие.
Слуга и остальные последовали за Феликсом в комнату студента, где золотых дел мастер быстро переоделся в платье графини.
Когда слуга, в довершение всего, приколол ему несколько фальшивых локонов камеристки и надел дамскую шляпу, все были уверены, что его никто не узнает.
Механик побожился даже, что если бы он встретил Феликса на улице, то поспешил бы снять шляпу, не подозревая, что раскланивается со своим смелым приятелем.
В это время графиня, при помощи своей камеристки, одевалась в платье юного золотых дел мастера.
Шляпа, глубоко надвинутая на лоб, дорожная палка в руке и немного облегченный узел на спине сделали ее совершенно неузнаваемой, и в другое время путешественники немало посмеялись бы над этим комичным маскарадом.
Новый подмастерье со слезами благодарил Феликса, обещая ему самую скорую помощь.
— У меня к вам только одна просьба, — сказал в ответ Феликс. — В этом ранце, который у вас за плечами, находится коробка.
Поберегите ее, а то, если она как-нибудь потеряется, я навеки останусь несчастным.
Я должен отнести ее своей крестной матери.
— Слуга Готфрид знает мой замок, — отвечала она. — Там все будет возвращено вам в целости.
Ведь я надеюсь, благородный молодой человек, что вы сами придете туда, чтобы принять благодарность моего мужа и мою.
Как только Феликс ответил на это, на лестнице раздались грубые возгласы разбойников.
Они кричали, что срок уже прошел и что для отъезда графини все готово.
Слуга вышел к ним и заявил, что он не оставит даму и скорее пойдет за ней куда угодно, чем явится к графу без своей госпожи.
Студент тоже объявил, что последует за дамой.
Разбойники посоветовались насчет этого и наконец согласились, с условием чтобы слуга сейчас же выдал свое оружие.
Кроме того, они приказали прочим путникам оставаться на месте, пока графиня не будет увезена.
Феликс опустил вуаль, которая покрывала его шляпу, сел в угол, уронил с видом глубокого горя голову на руки и стал дожидаться разбойников.
Путники ушли в другую комнату и поместились там, так чтобы видеть все происходившее.
Слуга, сделав огорченный вид, сел в другом углу комнаты графини, в то же время следя за всем.
Через несколько минут дверь отворилась и в комнату вошел красивый мужчина лет тридцати шести.
Он был в военной форме, с орденом на груди и длинной саблей сбоку, а в руке держал шляпу с развевавшимися великолепными перьями.
При его появлении два разбойника тотчас стали у двери.
Он с глубоким поклоном подошел к Феликсу.
По-видимому, он чувствовал большое смущение перед такой высокопоставленной женщиной и несколько раз начинал говорить, прежде чем ему удалось говорить толково.
— Милостивая государыня, — сказал он, — бывают такие случаи, когда надо запастись терпением.
Таково ваше положение.
Не думайте, чтобы я хотя на мгновение забыл почтительность к такой высокопоставленной даме.
Вы будете иметь все удобства.
Вам не на что будет жаловаться, кроме разве того страха, который вы испытали в этот вечер.
Здесь он остановился, как бы ожидая ответа, но так как Феликс упорно молчал, то он продолжал:
— Не смотрите на меня как на обыкновенного вора и головореза.
Я несчастный человек, которого к такой жизни принудили отвратительные обстоятельства.
Теперь мы хотим навсегда удалиться из этой страны, но на дорогу нам нужны деньги.
Всего легче было бы напасть на купцов или почту, но тогда мы, пожалуй, многих подвергли бы вечному несчастью.
Ваш супруг, господин граф, шесть недель тому назад получил в наследство пятьсот тысяч талеров.
Мы требуем из этого количества двадцать тысяч гульденов — требование, как видите, справедливое и скромное.
Поэтому будьте любезны сейчас же написать своему супругу открытое письмо.
В нем вы уведомите графа, что мы задержали вас и чтобы он как можно скорее представил выкуп.
В противном случае — вы меня поймете — мы будем вынуждены отнестись к вам несколько строже.
Деньги будут приняты только в том случае, если они будут доставлены сюда одним лишь человеком и с соблюдением строжайшего молчания.
Все посетители лесной харчевни, особенно графиня, с напряженным вниманием наблюдали эту сцену.
Графиня каждую минуту думала, что самоотверженный юноша может выдать себя.
Она твердо решила выкупить его за большую сумму, но с другой стороны, она так же твердо решила ни за что на свете не делать ни шага за разбойниками.
В кармане куртки золотых дел мастера она нашла нож, и теперь, судорожно сжимая его в руке, она готова была скорее умереть, чем перенести такой позор.
Не меньше ее боялся и сам Феликс.
Хотя его подкрепляла и утешала мысль, что помочь угнетенной и беспомощной женщине — поступок очень благородный, но он боялся выдать себя голосом или каждым своим движением.
И эта боязнь весьма усилилась, когда разбойник заговорил о письме, которое Феликс должен был написать.
Как он будет писать?
Как ему назвать графа, какую придать письму форму, не выдавая себя?
Его страх достиг высшей степени, когда предводитель разбойников положил перед ним бумагу и перо, прося откинуть вуаль и писать.
Феликс и не подозревал, как идет к нему костюм, в который он был одет.
Если бы он знал это, то нисколько не опасался бы открытия обмана.
Когда наконец он был вынужден откинуть вуаль, человек в мундире, казалось, был поражен красотой дамы и ее смелым, несколько мужским обращением.
Он стал относиться к Феликсу только еще более почтительно.
Это не ускользнуло от взора юноши.
Ободренный, что по крайней мере в эту опасную минуту нечего бояться быть открытым, он схватил перо и стал писать своему мнимому супругу, по образцу тех писем, которые он некогда читал в старинных книгах.
Он писал:
Мой повелитель и супруг!
Я, несчастная женщина, во время своего пути была внезапно задержана среди ночи людьми, в добрые намерения которых я никак не могу поверить.
Они будут держать меня, до тех пор пока вы, граф, не доставите им за меня двадцать тысяч гульденов.
При этом они ставят условием, чтобы вы ни в каком случае не обращались с жалобой к властям и не искали у них помощи, но через какого-нибудь одного человека прислали деньги в шпессартскую харчевню.
В противном случае они угрожают мне более продолжительным и тяжким пленом.
Умоляю вас о скорейшей помощи.
Ваша несчастная супруга».
Он подал это замечательное письмо предводителю разбойников, который прочитал его и одобрил.
— Теперь вполне зависит от вас, — продолжал он, — выбрать себе в провожатые камеристку или слугу.
Кого-нибудь из них я отошлю с письмом к вашему супругу.
— Меня будут сопровождать слуга и этот господин, — отвечал Феликс.
— Хорошо, — сказал разбойник и пошел к двери, чтобы позвать камеристку. — Научите эту женщину, что ей надо делать.
Камеристка явилась со страхом и трепетом.
И Феликс, при мысли, как легко он может теперь выдать себя, побледнел.
Но необыкновенное мужество, которое подкрепляло его в опасные минуты, и на этот раз возвратило ему способность говорить.
— Я тебе ничего больше не поручу, — сказал он, — кроме того, чтобы ты попросила графа как можно скорее вырвать меня из этого отчаянного положения.
— А также, — добавил разбойник, — попросите графа, чтобы он все это сохранил втайне и ничего не предпринимал против нас, пока его супруга находится в наших руках.
Наши разведчики тотчас же известят нас обо всем, и тогда я ни за что не ручаюсь.
Дрожащая камеристка обещала все сделать.
Затем ей было приказано завязать для графини в узел несколько платьев и немного белья, так как разбойники не могли обременять себя большой поклажей.
Когда это было исполнено, предводитель разбойников с поклоном пригласил даму следовать за ним.
Феликс встал, за ним последовали слуга и студент.
Все трое в сопровождении предводителя разбойников стали спускаться по лестнице.
Перед харчевней стояло много лошадей.
Одна предназначалась для слуги, другая — прекрасное, небольшое животное под дамским седлом — была приготовлена для графини, третью предложили студенту.
Разбойник подсадил золотых дел мастера на седло, подтянул ремень и затем вскочил на своего коня.
Он поместился с правой стороны от дамы, а слева ехал другой разбойник.
Точно так же были окружены слуга и студент.
Когда вся остальная шайка тоже села на лошадей, предводитель резким свистом подал сигнал к отъезду, и весь отряд быстро исчез в лесу.
Общество, собравшееся в верхних комнатах, после этого отъезда мало-помалу успокоилось.
Как это обыкновенно бывает после большого несчастья или внезапной опасности, они готовы были развеселиться, если бы их не занимала мысль об участи трех товарищей, которых увезли на их глазах.
Они изумлялись юному золотых дел мастеру, а графиня плакала от умиления при мысли, что она бесконечно многим обязана человеку, которому прежде она никогда не сделала никакого добра и которого даже не знала.
Единственным утешением для всех было то, что Феликса сопровождали отважные и смелые люди, слуга и студент, которые могли его успокоить, если бы молодой человек почувствовал себя несчастным.
К тому же представлялась возможной мысль, что изобретательный слуга найдет, пожалуй, много средств устроить побег.
Затем они начали совещаться, что им делать.
Графиня, как не связанная с разбойниками никакими обещаниями, решила тотчас же ехать к мужу и настаивать, чтобы местопребывание пленников было открыто и чтобы они были освобождены.
Извозчик обещал ехать в Ашаффенбург и вызвать властей для преследования разбойников, а механик хотел продолжать свой путь.
В эту ночь путешественников больше не беспокоили.
В харчевне, которая недавно была местом такого ужасного происшествия, царствовала мертвая тишина.
Когда утром слуги графини спустились вниз, к хозяевам, то сейчас же вернулись назад и сообщили, что нашли хозяйку и ее прислугу в самом жалком положении.
Они лежали связанными и умоляли о помощи.
При этом известии путешественники изумленно переглянулись.
— Как! — воскликнул механик. — Значит, эти люди не виноваты?
Значит, мы несправедливо осудили их и они не были в соглашении с разбойниками?
— Я позволю повесить себя вместо них, — возразил извозчик, — если мы поступили тогда несправедливо!
Все это только обман, чтобы избежать подозрения.
Разве вы забыли подозрительное поведение хозяйки?
Разве забыли, как эта дрессированная собака не пускала меня, когда я хотел сойти вниз?
Как тотчас явилась хозяйка с работником и ворчливо спросила, что я тут делаю?
Но все это было для нас счастьем, а особенно для графини.
Если бы в харчевне было менее подозрительно, если бы хозяйка не приняла нас с такой неохотой, то мы не собрались бы все вместе и не остались бы бодрствовать.
Разбойники напали бы на нас во время сна, по крайней мере стали бы охранять наши двери, и тогда переодевание храброго малого было бы совсем невозможно.
Все согласились с мнением извозчика и решили донести властям на хозяйку и ее прислугу.
Но чтобы не дать им скрыться, решили не показывать теперь своих подозрений.
Слуги и извозчик сошли вниз в харчевню, развязали веревки и выказали всевозможное сочувствие и внимательность.
Хозяйка, чтобы еще больше отвести глаза, представила всем маленький счет и приглашала поскорее заезжать опять.
Извозчик заплатил по своему счету, попрощался с товарищами по несчастью и отправился своей дорогой.
После него отправились оба ремесленника.
Хотя узел золотых дел мастера был очень легок, однако он немало отягощал нежную даму.
Но ей стало еще тяжелей на сердце, когда хозяйка на прощание протянула ей в дверях свою преступную руку.
— Э, да вы совсем еще юнец! — воскликнула она, глядя на нежное лицо юноши. — Так молоды, а уже пускаетесь по свету?
Наверно, вы никуда не годны и хозяин прогнал вас с работы.
Ну да какое мне до вас дело!
На обратном пути окажите мне честь, заходите!
Счастливого пути!
От страха графиня не осмелилась отвечать, опасаясь выдать себя своим нежным голосом.
Заметив это, механик взял своего товарища под руку и, сказав хозяйке «до свидания», затянул веселую песнь и зашагал к лесу.
— Теперь я в безопасности! — воскликнула графиня, когда они прошли шагов сто. — Все время я думала, что хозяйка меня узнает и велит работникам задержать нас силой.
Как я всем вам благодарна!
Приходите и вы в мой замок, вы встретите там своего товарища.
Механик согласился.
Во время этого разговора их догнала карета графини.
Дверца быстро отворилась, дама вскочила, еще раз поклонилась ремесленнику, и карета покатила дальше.
В это самое время разбойники со своими пленными достигли стана шайки.
Они ехали по заброшенной лесной дороге самой быстрой рысью.
С пленными они не обменялись ни единым словом, а между собой говорили только шепотом, и то лишь тогда, когда изменялось направление дороги.
Наконец они сделали остановку у глубокого лесного оврага и слезли с лошадей.
Предводитель помог золотых дел мастеру сойти с лошади, извиняясь в то же время за поспешную и утомительную езду и спрашивая, не слишком ли сильно устала уважаемая дама.
Феликс отвечал ему, насколько можно мягче, что нуждается в покое, и тогда начальник предложил ему руку, чтобы свести его в овраг.
Это был крутой обрыв: тропинка, пролегавшая по нему, была так узка и отвесна, что разбойник часто должен был поддерживать свою даму, чтобы предохранить ее от опасности сорваться вниз.
Наконец они дошли до низу.
При слабом свете наступавшего утра Феликс увидел перед собой небольшую узкую поляну, не больше ста шагов в окружности, лежавшую в глубине котловины, образованной высокими, отвесными скалами.
В овраге было шесть—восемь небольших хижин, построенных из досок и бревен.
Несколько грязных женщин с любопытством выглядывали из этих нор, и целая стая в двенадцать огромных псов и их бесчисленных щенят с лаем и воем прыгала вокруг прибывших.
Предводитель ввел мнимую графиню в самую лучшую хижину, заявив, что она предназначается исключительно для ее помещения, и дал согласие на желание Феликса, чтобы слуга и студент были оставлены с ним.
Хижина была выложена кожами косулей и циновками, служившими в одно и то же время полом и сиденьем.
Несколько кружек и тарелок, сделанных из дерева, старое охотничье ружье, а в заднем углу сколоченное из нескольких досок и покрытое шерстяным одеялом ложе, которое никак нельзя было назвать постелью, составляли единственное убранство этого графского дворца.
Только теперь, оставшись одни в этой жалкой хижине, трое пленников имели время подумать о своем странном положении.
Феликс, ни минуту не раскаивавшийся в своем благородном поступке, но все же боявшийся за свое будущее в случае открытия обмана, хотел было найти облегчение в громких жалобах.
Но слуга быстро пододвинулся к нему и прошептал:
— Ради Бога, помолчи, милый юноша!
Разве ты не думаешь, что нас подслушивают?
— Каждое твое слово, каждый звук твоей речи может возбудить в них подозрение, — прибавил студент.
Бедному Феликсу ничего больше не оставалось, как плакать потихоньку.
— Поверьте мне, — сказал он, — я плачу не от страха перед разбойниками или из отвращения к этой скверной хижине, нет, меня гнетет совсем другое горе!
Как легко графиня может забыть, что я сказал ей, а ведь тогда меня сочтут вором и я буду несчастным навсегда!
— Но что же это такое, из-за чего ты так беспокоишься? — спросил слуга, удивленный поведением молодого человека, бывшего до сих пор таким мужественным и стойким.
— Выслушайте меня, и вы согласитесь со мной, — отвечал Феликс. — Мой отец был искусным золотых дел мастером в Нюрнберге, а мать служила раньше камеристкой у одной знатной дамы.
Когда она выходила замуж за моего отца, графиня, у которой она была в услужении, сделала ей прекрасное приданое и всегда оставалась благосклонной к моим родителям.
Когда я появился на свет, она согласилась быть моей крестной матерью и щедро одарила меня.
Вскоре мои родители умерли от заразной болезни, я остался совершенно один на свете и меня должны были отдать в воспитательный дом.
Тогда крестная, услыхав о нашем горе, приняла во мне участие и поместила меня в детский приют.
Когда же я вырос, она написала мне, не хочу ли я обучаться отцовскому ремеслу.
Я с радостью согласился, и она отдала меня в учение к моему теперешнему хозяину, в Вюрцбург.
Я оказался способным к работе.
В скором времени я выучился всему, так что мне был выдан аттестат и я имел возможность отправиться странствовать.
Я написал об этом крестной, и она сейчас же ответила, что даст на дорогу денег.
Вместе с письмом она прислала превосходные камни, желая, чтобы я вправил их в красивый убор и принес его сам как пробу своего искусства, а затем получил бы и деньги на путешествие.
Крестную мать я еще не видал ни разу в жизни, и вы поймете, как я был рад.
Я работал над убором день и ночь, и он был сделан так хорошо и изящно, что даже сам хозяин удивился.
Покончив с работой, я тщательно уложил убор на дно своего ранца, попрощался с хозяином и пустился в замок крестной.
А тут, — продолжал он, заливаясь слезами, — явились эти подлые люди и разбили все мои надежды.
Если ваша госпожа, графиня, потеряет убор или забудет мои слова и выбросит мой плохонький ранец, с чем же я тогда явлюсь к своей почтенной крестной матери?
Чем мне тогда оправдаться?
Откуда я достану денег, чтобы заплатить за камни?
Мои деньги на дорогу будут потеряны, а в ее глазах я окажусь человеком неблагодарным, так легкомысленно отдавшим доверенное мне добро.
И, наконец, поверят ли мне, когда я расскажу об этом удивительном приключении?
— Об этом не беспокойтесь! — возразил слуга. — Я не думаю, чтобы ваш убор мог пропасть у графини, а если даже и допустить это, то она во всяком случае вознаградит за него своего спасителя и засвидетельствует это происшествие.
Ну а теперь мы на несколько часов оставим вас, потому что, по правде сказать, надо заснуть, а вам это после треволнений нынешней ночи еще необходимее.
Потом мы постараемся за разговором хоть на минуту забыть наше несчастье или, еще лучше, подумать о бегстве.
Они пошли, а Феликс, оставшись один, постарался последовать совету слуги.
Вернувшись через несколько часов, слуга и студент нашли своего юного друга гораздо крепче и бодрее, чем накануне.
Слуга рассказал золотых дел мастеру, что предводитель разбойников рекомендовал ему быть как можно заботливее по отношению к даме, и что через несколько времени одна из женщин, которых они видели перед хижинами, принесет почтенной графине кофе и будет прислуживать ей.
Чтобы быть спокойнее, они решили отклонить эту любезность.
Поэтому когда явилась с завтраком старая безобразная цыганка и скаля зубы любезно спросила, не потребуется ли чего-нибудь еще,
Феликс указал ей на выход, но так как она медлила, то слуга пугнул ее из хижины.
Потом студент начал рассказывать свои наблюдения над разбойничьим станом.
— Хижина, в которой вы обитаете, прекрасная графиня, — сказал он, — сперва предназначалась для предводителя.
Она не очень просторна, но зато лучше остальных.
Кроме нее здесь еще шесть других, в которых живут женщины и дети, потому что из разбойников редко остается дома более шести человек.
Один стоит на карауле недалеко от этой хижины, другой — на дороге в гору, а третий сторожит наверху, при спуске в овраг.
Каждые два часа они сменяются остальными.
Кроме того, у каждого из них две больших собаки, и они так чутки, что нельзя сделать из хижины ни одного шага, чтобы они не подняли лая.
Я не надеюсь, что мы отсюда выберемся.
— Не огорчайте меня!
После сна я стал бодрее, — возразил Феликс, — Если вы не можете подать никакой надежды или боитесь предательства, то давайте лучше говорить о чем-нибудь другом, а не огорчаться заранее.
Господин студент, в харчевне вы начали было кое-что рассказывать, продолжайте-ка теперь.
Ведь у нас есть время на болтовню.
— Я никак не могу припомнить, что это было, — отвечал молодой человек.
— Вы рассказывали сказку о холодном сердце и остановились на том, как хозяин и другой игрок выбросили Петера за дверь.
— Так-так, теперь я вспоминаю, — проговорил студент, — ну, тогда я буду продолжать, если вам угодно слушать дальше.
