Лежа в степи, ты считаешь до десяти.
Шелест травы, не чаявшей прорасти.
Резкое «Кто позволил?» и «Кто таков?»,
Сосны рыжеют свечками.
Долгая литургия выстрелов –
Перебежчику выдать билеты в вечность:
Можно и – в спину.
Дом притворяется, что покинут.
На деле же – просто спит.
Ты убит
В степи в августе двадцать второго.
Особенно строго
Смотрит в углу портрет неродного отца,
Спавший с лица:
«Вечно ты делал так – навылет, навзрыд!
Стол накрыт.
Наливай сам, напевай сам,
Пока за тобой не пришли доставать из земли».
Лежа в степи ты думаешь – добивать не пойдут.
А я тут. Я живу.
Дома свет прорывает листву –
Раскаленное золото в синеву, ослепительно синий.
И застывшее небо пластают стрижи.
Госпиталь пахнет псиной,
А тебе все еще хочется жить.
Сильно. До нелепого сильно.
Может быть, укрываться в чужой бушлат,
Может быть, тонкий крестик сорвать с груди.
Дом терпеливо ждет тебя впереди.
Белая скатерть струится с угла стола.
Белые сколы сахара. Белый флаг.
Горькое танго. Пиано давно потеряло настрой.
Вас трое:
Тот, который не вышел на поле боя,
Тот, который лежит в степи без пути и брода,
Тот, который всех продал.
Дом притворился мертвым, как ты – живым.
Дом отдается скольжением ножевым,
Болью острей картечи по предплечью.
Белому флагу – смирение алых вод.
Горькое танго. Печальный расстрельный взвод.
Колотый сахар. Круженье осенних пчел.
Чашки в рисунках синих цветов сирени.
Старое танго, блуждания до зари.
Лежа в степи, ты считаешь один–два–три
А под глазами уже залегают тени.
А на пруду – стеклянная корка льда.
Дом не дождался. Вернее всего – не ждал.
