Как ученик,
песок стирая в пудру –
раздробленного прежде минерала,
подобранного им же среди гальки
запрятанной в горах бранчливой речки
или добытого хозяином на рынке
в таинственной и ароматной лавке,
хранящей запах моря и обмана,
сверкающей секретами сосудов
и ослепляющей густой палитрой цвета
пигментов, равноценных весу злата,
так –
помнит ученик своё причастье
к волхванью наложения рисунка
на высохшую белую основу,
магического тонкого касанья
к сухому слою белого левкаса,
расцвеченного тёртым минералом,
хранящим и его прикосновенье,
а оттого и лик, и складки платья
внезапно расцветают на картине,
и подмастерью мнится, что святые
не обретутся без его заслуг.
Так музыка хранит в себе начало,
исторгнутое ветром меж тростинок,
и плеск воды, и стоны дюн, и щебет,
и хриплое сдвиженье мегалитов –
что это первородство сохраняет
в коленцах дудки, флажолетах флейты,
в глиссандо скрипки, в стуке барабана,
в арпеджио всех струн, прижатых пальцем,
в архитектуре опусов и опер –
чтоб в русле музыки легко сыскать начало…
Играя песни, мы читаем ноты,
добытые расчетом контрапунктов,
хоть песня не желает быть как рыба
в сетях, или таврённым – буйвол.
И оттого соперник-исполнитель
задумки композитора лишает,
а слушатель без слуха, соучастник,
перевирает, представляясь в ванной,
но музыка не ведает конца.
Лишь таинство непостижимой речи,
восшедшей к слову от призывных кличей,
от криков боли вперемешку с воплем,
от нас скрывает, где её начало.
И всякий люд, вместивший звуки в буквы,
собравший айбубены алфавитов,
составивший глоссарии созвучий,
не назовёт источник языковный –
утраченный праобраз осознанья
связавшего предмет со сгустком звуков,
назвавший одинаковую птицу
и «бёд» , и «тори», «фогель» и «тричун».
О, как давно мы вышли из пещеры,
что стоит возгордиться восхожденьем,
нам подарившим приступ амнезии:
забыт исток вспоивший и вскормивший,
иссушен третий глаз, и глас Господний
записан вязью мёртвого наречья –
ни имени не знаем, ни пути.
Увы, не помним, растирая краски,
каракули марая первоклашкой,
какие битвы претерпели буквы,
чтоб освятиться в стройный алфавит.
Мы так давно, что позабыли Слово,
утраченное в гомоне и страсти,
и лишь осталось сохранять созвучья
словес, прикованных к предметам и поступкам,
пытаясь быть хотя бы сопричастным
к великому процессу мирозданья.
Иначе ускоряемое время,
сжимает фразы до олбанских трешей,
слова – в иероглифы, и только две цифири
описывают жизненный итог.
Хранители, глухие на два уха,
беспутные, со стойкой амнезией,
мы охраняем речь, гремя затвором,
рыча в лицо идущему: «Quo vadis»?
