Мимолётности
1
Здесь раковые угодья, лемехи слёз и бессилья,
выстроенные на черепках счастливой жизни.
Здесь больничная тишина царапает оконные рамы,
и ходят девушки с распятыми лицами и вопросом:
за что мы страдаем? за что мы страдаем?
Ты лепишь нас из тысячи нелепых мелочей:
из детских всхлипов, чудесных рожиц,
разочарований и упований, из книг
о любви и смерти, из первого поцелуя,
а потом отнимаешь всё это, крупица за крупицей,
шаг за шагом. И мы гуляем по коридорам
как Святой Себастьян, усеянный стрелами,
гуляет по саду ночному. И только
так и возможно, только так и возможно.
Но ты ведь большего просишь –
и называешь это любовью.
2
Маленькая пыльная Флоренция
в глазах Джотто – чудная забытая игрушка,
занятная дорогая вещица.
«Чинквэ, чинквэ», – так говорят любопытные птицы
с глазами-бусинками или лукавые путти,
что норовят удрать со знаменитых полотен
в тот самый миг, когда никто не смотрит.
Святой Франциск, поднимающийся на облаке
в юное пылкое небо над площадью Синьории…
И надо всей этой блестящей круговертью
купол Бруннеллески – чрево
гигантского кита, плывущего в небе.
Маленькая пыльная Флоренция движется,
как каруселька в руках избалованного ребёнка.
Смеётся и гаснет, убаюканная моей любовью.
3
Под мостами и над мостами
смерть стоит с распущенными кудрями,
ближе к церкви, где спит Лоренцо,
улыбаясь во сне золотому младенцу.
Здесь на набережных воздух влажен:
кожей чувствуешь сырость, даже
если в солнечном апогее
луч выводит«Ad majorem Dei…»
Лиц пустоты, хитоны фурий,
каменеющие в аббревиатуре
Х и Y, умноженной на два,
возвращают голос скульптуре.
Под ногами, пустотами обрастая,
возникает лодок белая стая,
устремляясь к волнистым звёздам, –
что-то вроде местного рая
без того, кто его создал.
4
Vox Humana и Unda Maris –
хочется только этих регистров касаться
и мешать человеческий голос с морской волною.
Там внизу маленький Ной в деревянном ковчеге
всё куда-то плывёт не сдвигаясь с места.
Игрушечные лани, и леопарды, и слоны-лилипуты…
Как в хорошо зверинце, слушая шарманку,
кружиться без конца под пошлый мотивчик.
И вдруг – человеческий голос, волна морская,
в минуту отчаянья – попутный ветер.
И ничего лишнего, ничего лишнего.
Звуковые короны и аликвоты.
Улыбается тонкий ангел
прямо с проспекта органа 14 века.
Его не смущает твой голос робкий,
его не смущает детская твоя улыбка.
5
Ты не знаешь, когда за тобой придут,
не знаешь времени своего.
Когда надо будет спускаться
туда, куда раньше не разрешали:
в местный Аид - тридесятое мрачное царство,
где лебеда по колено, как в бабушкиной деревне,
только черней и могучей.
Так всегда себе и представляла
загробное царство: холмы величиной с мизинец,
и реки – прозрачней слезинки,
и маленькая собачонка, бегущая по ветхому мостику,
с глазами, в которых перемешались милость и жалость,
Не помню, где видела такие глаза,
на каких картинах, в каких забытых галереях.
Поют несмазанные ворота, и скрипят половицы,
как будто здесь никого не ждали.
И в зеркале, подёрнутом пылью,
снуют беспрестанно рыбы:
большие – как месяц в небе,
и малые – величиной с мизинец.
6
«Я такая безбрежная, такая безысходная», –
писала в письме на четырёх страницах.
Как хотелось бы выплеснуться, израсходоваться
до последней капли, до тончайшей кожи,
а потом сидеть, как Иона, во чреве
самого необъятного кита. Только бы не смотреть
на эти грубые вывески, на эти брюхатые здания,
только бы не ходить по этим камням,
по этим скрипучим ступеням. Стать полой чашей,
табула раса, начать сначала.
Быть печальной волчицей, что тихо смотрит
из окна ресторана Mama Roma на мелькающие машины
(когда засыпают Рем и Ромул).
У неё шерстинка к шерстинке, волос к волоску
и тихая поступь. У неё такие глаза – как озёра.
Господи, сотвори меня заново, сотвори меня новой.
Из сухой тростинки, из волчьей шерстинки,
из любви и слова.
7
положи меня на сердце… ибо крепка…
мексиканская песня на многолюдной улице.
голубка, выплясывающая чико рико.
люди с лицами раздавленных моллюсков
не могут положить тебя на сердце,
потому что там не осталось места
для любви и ревности, для радости и печали,
для того, что любимо, для тех, кто любит.
над ними проходят волны и реки водой набухают.
а голубка с лицом моллюска всё танцует и танцует
чико рико на улице многолюдной.
8
И Орфей выходит из подземки
бряцать на треснувшей укулеле
и петь «Oh baby, don`t leave me»,
жетон зажимая как плату
разгневанному Харону –
охраннику в синей форме.
Когда я еду в этом ведомом –
не ведаю кем – вагоне
сквозь скрежет колёс зубовный,
сквозь морок и дребезжанье,
сквозь хаос твоих поцелуев,
сквозь шёпот подземного улья
в пустом онемевшем мире,
я знаю одно лишь твёрдо:
нельзя мне, нельзя оглянуться.
9
Золотом укутывай солнечным,
золотом, растопленным оловом,
тысячною строчкой, муравьиным следом,
трудолюбивым и сытым словом.
Заново отстраивай – тих и странен –
рай придорожных стихов и трав,
каждую травинку в моей ладони
посчитай: утомлённый мох,
серебристый донник, что качаются
в широком окоёме глаз моих,
целуемых, ласкаемых.
Разве устою – только мнится сад
ласковый на этой хмурой земле,
где каждый камушек – камнепад.
Зреет вино, и белый град
мерещится на солёном дне.
На невыплаканных этих холмах
крымских, на скупой высоте
опоясывай меня тугим кольцом трав.
Говорил мне местный палеограф:
чёрный лес произносится Кара-Тав.
Только, полно, прав ли он был, прав?
Да и дело ли в правоте?
10
Я растила себя словно тихий град
из стотысячных гласных, окружностью вдохновлённых.
Где-то щурился пращур, топорщился виноград,
громоздился терновник, ад умножая на ад,
проходя сквозь огонь и огонь, сквозь сад и сад,
чьей-то милость сотворённых.
Золотые листья поникли, и вышивка отцвела:
из любви и гнева, из яблок моклых
что за сказка получится, какие слова
и рисунок чей на продрогших стёклах?
Я училась прощать, удивляясь, как рамы скрипят,
как текут реки вспять вопреки теориям и основам.
Хорошело вино, мехи превращая в яд.
Виноград становился во рту первозданным словом.
11
Ты боролся упрямо со мной во мне,
как Иаков с тем, кто в немой вышине.
Бились луч в закате и пыль в окне,
что-то робко сквозило на хрупком дне,
в новостях говорилось угрюмое не-
утешительное, затем что во сне
всё бывает, как с рыбой в густом вине.
Белым вестником край занавески лёг
на дощатый пол сквозь убогий смог,
и серебряный в горле томился страх,
что на кухне вода потерпела крах,
за пространство сражаясь, как Телемах,
что иллюзию времени не превозмог.
Из какой муки, сорных трав, приправ
вырастает мой стихотворный сплав,
из каких неистовых переправ,
где с мукою мешается mort и love
и топорщится листьев салата аграф.
Посмотри в глазок (сталь, стекло и жесть):
не ушёл ли крылатый? Благую весть
не готова принять, потому что дотла
сожжена душа, из чужого котла
похлебав вязких слов – чужеродной орды.
Как теперь нам с тобой избежать беды?
Будет тихо гореть огонь в печи,
и не скрещиваются больше мечи
наших судеб: тишина да рай…
Милый, чайник сними и чай наливай,
чтобы бой утих, чтобы свет не мерк,
не звенела пыль из небесных дек.
Только звёзды трепещут на новый лад,
открывая путь в ненаглядный сад,
где сквозь хрупкое дно прозреваю смерть,
если долго-долго в окно глядеть
и на левом боку в тишине искать
подреберных пустот седьмую печать.
12
Если б Леночка могла говорить,
то, наверно бы, пела
на своём, на ангельском нежном наречии.
Рассказала бы о том,
как мы с ней запускали воздушного змея
в чужое сапфировое небо,
в невиданное поднебесное странствие.
Воздушный змей и сейчас летит над нами.
Мы на него смотрим снизу, а Леночка – сверху.
В этом ракурсе есть особая милость.
И мне всё кажется, что ещё чуть-чуть –
и я услышу то, что Леночка поёт, шевеля губами,
вспоминая, как змей над нами курлыкал,
заслоняя от бед и обид, от потерь сердечных.
Мне бы в небо к тебе, мне бы в небо…
