Перрон был серым, как глаза усталого солдата,
Катились яблоки с ветвей по рельсам в тишину,
Скрипел зубами небосвод под скальпелем заката,
Я встретить обещал тебя и я не обману.
Уже спешат холостяки курить внутри вокзала
И бутерброды нарасхват в буфете за углом,
Над головой зажглась луна и что-то мне сказала,
Но заглушил её слова полуденный псалом.
Тогда все сняли котелки, убрали сигареты,
Потом закончился псалом и диктор, смяв листки,
Сказал, что поезд через час- и снова за газеты,
За кофе и за болтовню взялись холостяки.
И мальчик с дудочкой стоял и только пара гривен,
А, может, пара чьих-то слёз лежали на земле
И был пастушеский мотив горяч и неизбывен,
Как будто плач по сыновьям ,исчезнувшим во мгле.
Запахло ветром и слезой. Травою и железом,
Скрипел протезом инвалид и ел вчерашний хлеб,
А горизонт был в этот миг чернеющим порезом,
Как будто бог провёл ногтём черту земных судеб.
Как лёгкий шарф, что обронён кокетливою примой,
Лежал мохнатый чёрный кот и грезил о треске…
Печаль сгущалась и была настолько ощутимой,
Что я поймал её ладонь на собственной щеке.
Но вот из белой темноты, из чёрного тумана
По-женски крикнул паровоз, измазанный в угле,
Моя дрожащая рука прошла мимо кармана
И в этот миг я стал толпой в единственном числе.
Уже спешат холостяки у жён лобзать ладони,
Уста и плечи и виски, и жилки на висках,
А вот и ты- и ты опять в тринадцатом вагоне,
Мы зарифмованы с тобой в земных черновиках.
Душа моя, судьба моя! Ни статью, ни в походке
Не постарела ты ничуть и бог опять с тобой…
Ах, да- погода здесь в раю под стать твоей чахотке,
С которой билась ты весь год и проиграла бой.
