Теперь я буду сохнуть от тоски
И сожалеть, проглатывая слюни,
Что не доел в Батуми шашлыки
И глупо отказался от сулгуни.
Пусть много говорил белиберды
Наш тамада — вы тамаду не троньте,-
За Родину был тост алаверды,
За Сталина,- я думал — я на фронте.
И вот уж за столом никто не ест
И тамада над всем царит шерифом,-
Как будто бы двадцатый с чем-то съезд
Другой — двадцатый — объявляет мифом.
Пил тамада за город, за аул
И всех подряд хвалил с остервененьем,-
При этом он ни разу не икнул —
И я к нему проникся уваженьем.
Правда, был у тамады
Длинный тост алаверды
За него — вождя народов,
И за все его труды.
Мне тамада сказал, что я — родной,
Что если плохо мне — ему не спится,-
Потом спросил меня: «Ты кто такой?»
А я сказал: «Бандит и кровопийца».
В умах царил шашлык и алкоголь,-
Вот кто-то крикнул, что не любит прозы,
Что в море не поваренная соль —
Что в море человеческие слезы.
И вот конец — уже из рога пьют,
Уже едят инжир и мандаринки,
Которые здесь запросто растут,
Точь-точь как те, которые на рынке.
Обхвалены все гости, и пока
Они не окончательно уснули —
Хозяина привычная рука
Толкает вверх бокал «Киндзмараули»…
О как мне жаль, что я и сам такой:
Пусть я молчал, но я ведь пил — не реже,-
Что не могу я моря взять с собой
И захватить все солнце побережья.
1969
