I. Серо-сизая галька. Заполошные клёкоты чаек.
Сукровица в сломанном горле бухты.
Ты припоминаешь, что бывал здесь и прежде,
с тем же неразговорчивым провожатым…
Рыбацкий дом на берегу всё тот же.
Обомшелый склон, только тень чуть отступила –
от тебя, сидящего на перевёрнутой лодке.
II. Тому, чьи вёсла простёрты над мелководьем,
над панической плотью мальков,
над субтильным танцем багрянок,
кому древлевозглашенное с острова Паксос
назначает путь длящееся стенанье.
Музыка, застигнутая в метаморфозе:
фригийская флейта оборачивается гадюкой,
танцующий ужас Марсия узнаётся
во взгляде полёвки, напряженно следящем
полёт совы над затонувшим лесом…
Кромка прибрежья. Чахлый камыш поодаль.
Тень лодки, скользя в летаргическую замглённость
дальних пляжей, теряется в корневищах
отраженного леса. Голос с воды чуть слышим:
«Всё, что ты знаешь о мёртвых – прибрежная кромка…
Сомкнутый строй камышей…»
…остальное неразличимо.
III. Что ты скажешь тому, чьи лезо и косовище
творят полет полукружный, росноноовеянный?
Взгляни, вот вербена и мята, чей аромат наследует уничтоженье,
так некогда плоть источала
ладан и смирну, став только плотью, снова
лезо и косовище кружат по лугу …
Взгляни, вот серп из земли извлеченный,
умащенный суглинком и ржавью, судьбу разделивший
семени, почвы и жнива, вместе со взмахом мотыжным
воздетый из персти – песней серпа!
Да, так песнь возвращается в уничтоженье
семени, почвы и жнива…
Так возвращался к быстрине праязыка
тот, кто угадывал прежних созвучий единство.
Две памяти сопровождали его возвращенье –
сколь пробуждалась одна, столь гасла друга. Быстрина
звенела немолчно…
IV. Как путник, вошедший в пустующее зимовье,
зажигает подслеповатую лампу,
вслушиваясь в несуществованье,
так и мы, угнездясь в скорлупках мёртвых созвучий,
тщимся вспомнить приметы и знаки:
смущенье трав, чёткий абрис ветвей,
соечье щелканье в бронзовом повечерье,
орфический череп в ореоле прибоя
