Не все дома

Сытые волки Тамбовской области по-прежнему смотрят в лес (ц)

На рассвете сонный июньский город пахнет дождём, костром и сосновой смолой — как и прежде, как и всегда. Вест выходит из поезда, почти вываливается, смешно дёргает носом; над рельсами висит туман, из-за рваных дымных клочьев едва видно широкие полоски строительных лесов, облепивших старое здание вокзала. Засыпать в одном большом городе и просыпаться в другом маленьком — значит видеть чертовски огромную разницу между ними, и любой из знакомых наверняка отвернётся к иной чаше весов. 

Но Вест знает, зачем он здесь; и, когда овальная площадь у вокзала остаётся позади, а под ногами разворачивается уже совсем другая улица — ледяные корни, до того много месяцев оплетавшие сердце, понемногу развязываются и отпускают. Возможно, приехал именно за этим: чертовски устал видеть во снах дом, а затем просыпаться и искренне не понимать, почему здесь, а не там, где сердце. 

Впрочем, сердце как раз не на месте. Потому что раньше вот этого дома не было, зато были странные "бутоны" из металлических полос и вместо асфальта большие каменные плиты. Как будто уезжал не на три года, а на тридцать; изменения не катастрофичные, но когда наваливаются все разом, становится почти плохо. Поневоле пожалеешь, что память хранит всё, что видел раньше, верно и чётко. 

"Приехал — привыкай теперь", — усмехается Вест сам над собой, пока стоит, переминаясь с ноги на ногу от нетерпения, на очередном светофоре. Изменения — интересные, но в первую очередь тянет, конечно, домой: осталось всего ничего идти, через две улицы, мост — и за углом, тысячу раз знакомый маршрут. Иронично, что тем же путём раньше ходил из дома в школу и обратно, то есть почти каждый день, чуть ли не до автоматизма довёл. 

И тоже почти на автомате — останавливается у другого до мелочей знакомого дома, дурацкой кирпичной четырёхэтажки; к счастью, домофон поставить на подъездную дверь они почему-то так и не озаботились. Лестница, лестница, ещё лестница, Вест привычно спотыкается о выбоину в ступеньке — сейчас этому даже рад — подходит к двери и, помедлив мгновение, протягивает руку: условный сигнал только для своих — из четырёх ударов, как было ещё давным-далёко, почти что в прошлой жизни. Конечно, не факт, что всё осталось, как было, но попытаться можно. 

Через полчаса и сотню вопросов путь вьётся снова, но вдвоём, правда, веселее. И намного более привычно, и даже почти не страшно, хотя Вест уже почти собирается с духом, чтобы признаться самому себе: никогда ещё не переходил этот мост в сторону дома в одиночестве, так получилось, и сейчас бы точно не смог. Хорошо, что есть Макс; хорошо, что есть его дурацкие шутки, почти не поменявшиеся, его голос, его связь с городом. Что бы ни случилось дальше, сейчас это правда важно. 

Сейчас его ведёт Макс. Не потому, что он забыл дорогу домой, просто вот так выходит, что Макс первым сходит с моста, а потом первым поднимается на крыльцо. Удивительно, но дом стоит ещё, кажется, почти целый; Вест подходит к двери, как к противотанковой мине, медлит, собирается снова постучать — но вовремя вспоминает, что никто не откроет: никто, кроме него самого, сюда не вернётся. Незачем. 

Внутри тоже всё осталось, как было. Уж это запомнилось точнее всего: сам собирался, сам возился с мебелью и огромными рулонами прозрачной плёнки. Правда, пауков точно не оставлял, а с плёнкой теперь возни будет на целый день. 

— Ну и дыра, — со смешком констатирует старый друг. Стоит ударить ладонью по обивке дивана, и воздух под ладонями солнца начинает искриться. — Будешь здесь жить? После всего, что было? Что это вообще такое? 

— Логово, — хмыкает в ответ Вест, неуловимым жестом осторожно двигает чашки на самый край стола. Опять вопросы, бля... — Что бы ты ни говорил — у меня тут дом. 

Где-то далеко ветер знакомо звенит, ударяясь о воду и путаясь в кронах деревьев. Как будто они оба ничуть не постарели. 

— Волки смотрят в лес, да? Ты из-за этого вернулся? — спрашивает Макс как будто невзначай, когда пауза начинает колоться. — Из-за дома? 

— Не знаю, — говорит он первое, что приходит в голову; только бы не оказалось правдой, потому что ответы, не оставляющие выхода — не его конёк. — Соскучился, вот и вернулся. 

— Чтоб ты знал, тут больше никого из наших, — добавляет Макс, как будто мысли читает. — Одно дело скучать по дому, другое — устроиться лучше всех и бросить всё ради невнятных фантазий. Не то чтобы я имел право выражать недовольство твоей легкомысленностью, но будем считать, что мы всё ещё лучшие друзья... 

Вест только пожимает плечами. Спорить — глупо, если мнения расходятся, убедить не выйдет, да и не время: по старым добрым обычаям встреч после долгого отсутствия у Макса звонит телефон, а через полминуты и десяток слов он виновато смотрит на дверь. Возможно, это и к лучшему, но выглядит как очередная идиотская шутка. 

Тем не менее, заняться действительно почти нечем; так что остаток дня Вест и правда тратит на то, чтобы привести дом в подобие порядка. И под вечер даже честно идёт в колонку за водой, хотя дома уже давно есть водопровод. А среди коробок и мешков, запрятанных на чердак перед отъездом, очень кстати находится дурацкая подушка, набитая поролоном, и разномастые пододеяльники, не бог весть что, но застелить диван в некогда своей комнате вполне хватает. Становится даже почти уютно, как если бы сейчас и здесь у него была — хоть раз в жизни — нормальная семья. Впрочем, он есть у себя сам, и этого, пожалуй, пока достаточно. 

— Давай спать, — говорит Вест неизвестно кому в угасающий свет, ничуть не сомневаясь. — Завтра всё станет намного лучше. 

Старые рассхошиеся балки почему-то слегка поскрипывают, но это больше похоже на колыбельную. 

Какие бы катастрофы ни произошли, утро неизменно наступает, и это можно считать положительной стороной — конечно, если удаётся открыть глаза и вспомнить, что вчера было. Вчера плюнул на уборку и лёг спать; а сегодня проснулся хмурый и разбитый, как будто разорвали — образно — пополам и лучшую-то половину как раз украли. Вест с трудом отрывает голову от подушки и садится на край кровати, по затылку бегут мурашки от сквозняка; за окном мерцает в полупрозрачной воде июньское утро, и, несмотря на состояние, начинает казаться, что мир не так уж и плох. Даже больше того, потому что в последний раз искренне улыбался от вида из окна лет в тринадцать — получается, ровно половину жизни назад. 

В общем, изменилось с тех пор мало: всего-то всё. 

Утреннее солнце отражается в дурацком зеркале напротив кровати. Вест ненавидит зеркала. Особенно это, здоровенное, с детства впитывающее его страх и сон. Вроде бы вчера сдуру не успел поклясться дому, что ничего в нём не поменяет, а значит — можно вынести зеркало на ближайшую помойку и жить в кои-то веки спокойно. И даже не пожалеть о решении, что за последние годы стало редкостью. 

Вест правда собирается это сделать. Ровно до тех пор, пока не делает столько шагов, чтобы впервые отразиться в огромном зеркале со старыми трещинами на амальгаме. Но ветер толкает ветки деревьев, солнце бьёт в глаза, и он просто вынужден на мгновение коснуться дурацкого детского врага, чтобы голова не закружилась. И касается — основанием ладони, осторожно, чтобы не разбить заранее. И даже не удивляется ни капли, когда на лице отражения, в отличие от его собственного лица, расцветает жизнерадостная ухмылка. Устал удивляться, пусть будет так — и он будет надеяться, что это шаг в лучшую сторону. 

Когда наконец отворачивается от зеркала — наспех зашнуровывает тёмно-синие кроссовки, неловко звенит ключами, улыбается своему — и замирает на мгновение уже на крыльце, чтобы зачем-то протянуть руку к почти рассохшимся доскам. 

Дверь — деревянная, глухая, и чешуйки старой краски остаются на ладонях. 

Условный сигнал только для своих — из четырёх ударов, как было ещё давным-далёко, почти что в прошлой жизни.