Другая сторона

— Вот и что мне теперь с этим делать? — спрашиваю я скорее пустоту, чем Ярика. — Дурак набитый. Вроде хотел, а оказалось, что и сам не знал, чего.

И сразу же жалею о сказанном. Сказать вслух практически значит признаться, что сдался уже, хоть и проблема-то ерундовая, не проблема даже, а так, мелкая загвоздка. Тем не менее раздражает слегка, а если учесть, что самостоятельного решения не предвидится — я сам себя раздражаю. 

— С кем — с ней? 

— С мастером, — поясняю я. — Хочу что-нибудь с собой сделать, пока, правда, не определился, что именно. Но для этого надо хотя бы с ней поговорить, а я из принципа не могу доставать человека, когда не определился. 

Но ставить вопрос выбора, когда Ярик рядом, означает гарантированно получить ответ. Потому что вот сейчас он хитро улыбнётся, достанет свою дурацкую монетку и... 

— Смотри, — предсказуемо говорит он. — Решка — оставишь свои идиотские принципы и позвонишь ей. Орёл — так и быть, страдай хоть до конца вселенной, кто я такой, чтобы тебе мешать. 

И разжимает ладонь. И золотистая монетка со звоном бьётся о поверхность столика, как маленький колокольчик, только очень высоко и коротко. Мне не надо смотреть на стол, чтобы знать, что выпало. Так всегда бывает. 

— С судьбой, как ты понимаешь, не спорят, — картинно пожимает плечами Ярик, у него такая ужасная любовь к театральщине; но я и не собираюсь спорить, если честно, потому что как только монетка оказывается в воздухе, уже знаешь, какую сторону хотел бы увидеть. 

***

Никогда не понимала, что это вообще за игра такая: стоит оставить зонтик дома, и черта с два удастся доехать до работы в сухом пальто. И ни метро, ни автобусы не спасут, конечно же, а ехать на другой конец города. 

От метро до входа в здание метров триста, косые плети дождя упорно хлещут по капюшону, но хоть грязи нет, под ногами большие каменные плиты, гулкие и холодные, как время. И вроде бы исторический центр, самое сердце города, а людей не больше десятка, и те стоят на остановке, укрывшись под козырьком. 

— Никогда, — думает Эльза, проваливаясь в очередную неглубокую, но неприятную лужу, — никогда не любила дождь, спасибо, теперь и вовсе ненавижу. 

Капли звенят по камню, звон сливается в монотонный шум; Эльза зачем-то вслушивается, и спустя пару минут понимает: дождь поёт не хуже далёких колоколов на Рождество. 

***

— Знаю, что ты не ценитель, — издалека начинает Ярик, пока мы плетём моими воздушными руками и его каменными чью-то долгую дорогу на запад. — Но не мог бы ты меня подменить на пару дней? 

— В чём? — справедливо уточняю я, стараясь не отвлекаться. С Ярика станется подбить на абсолютную ерунду, после которой уже не очень-то хочется работать нормально. 

— Побыть колесом Фортуны. Всего на денёк, честное слово, я не задержусь дольше. 

На дворе октябрь, и мы оба знаем, что означает это его "подменить". Если осень позвала за собой, удержаться трудно, для старых, уже многократно испытанных ей пилигримов и вовсе невозможно. 

— Хорошо, — без сомнений соглашаюсь я. — Но только на день. 

— Я тебе когда-нибудь врал? — притворно обижается Ярик; завязывает последний узел, кладёт на мою, ещё прозрачную, ладонь круглый кусок металла — и исчезает раньше, чем я успеваю хоть что-то спросить. 

***

Такие, как Ярик, никогда не умирают. Мы и не думали, что он умер. Просто осень проснулась как следует, взяла в невидимые ладони дурную флейту — и Ярик вместе с такими, как он, ушёл. 

— Мне так его не хватает, — тихо говорит Аля, пока мы сидим, как беспечные дураки, на холодных рассохшихся досках старого моста и смотрим на засыпающую реку. — Даже не могу сказать точно, его или его дурацких шуток, или, может быть, умения быть всегда там, где нужен, когда зовут... Не буду углубляться. Ты и сам всё знаешь. 

Я знаю, и поэтому ничего ответить не получается. Алю не надо утешать — она справится сама намного быстрее. Но вот отвлечь можно. 

— А я ухо проколол, — говорю я, когда молчание становится слишком тяжёлым, чтобы можно было держать. — Тоже, считай, из-за него. Недавно совсем. 

И демонстрирую ей металлическую ракушку в почти поджившей мочке. Удивить её, на самом деле, довольно сложно, но сейчас она умело делает вид, что удивлена. 

— Снова эта его монетка? 

— Она. Я же ещё боялся, что разнервничаюсь и исчезну, потому в основном и не решался... 

— Ты молодец, — серьёзно говорит Аля, для приличия с минуту помолчав. — Но я думаю, чтобы это сделать, он тебе не был нужен. 

***

Ночь проливает на меня цветное зелье из нашей последней с ним встречи. Только теперь Ярик не то грустный, не то просто задумчивый, и глаза его из голубых стали почти золотыми. 

Я пытаюсь его коснуться — и просыпаюсь, как в воду падая: дыхание сбивается, пространство тоже, и в грудной клетке как будто начинает биться ещё одно сердце. Это ощущение я очень хорошо знаю, но вряд ли бы теперь добровольно захотел его испытать. Это означает, что кто-то ступил на нашу последнюю дорогу — из ветра и камня, последних слов и невыполненных обещаний. 

Я переворачиваюсь на бок, чтобы уснуть снова, или хотя бы попытаться, но в бок упирается что-то тонкое. Монетку из кармана негнущимися пальцами доставать можно от одной до пяти минут, и я справляюсь примерно за две. 

Первое, о чём я думаю — что я сейчас выкину её к чёртовой матери, бабушке и прочей ближней и не очень родне. Второе — что моя часть обещания в принципе не нарушена, просто в тот день никто меня не звал. 

Третья мысль удивляет меня самого: если выпадет орёл — я пойду искать. 

Конечно, выпадает решка. Я не из тех, кто умеет. Так что я с некоторым разочарованием заталкиваю монетку в карман, но она проскальзывает между пальцев — и катится по асфальту, и вот сейчас отлично видно, как обе стороны у неё одинаковые. 

***

Никогда не ходил, засунув руки в карманы, но сейчас придётся: перчатки оставил дома, а руки уже начали исчезать, через полупрозрачную кожу отлично видно, что там под ней. Даже если наплевать на собственную безопасность, пугать окружающих не стоит.

Так что я стою, засунув обе руки в оба кармана, и как заправская ищейка пытаюсь вынюхать, кого ведёт наша последняя дорога, кто так сильно хочет ответа, что мне придётся не быть собой ради этого. 

Её зовут... Впрочем, я не знаю, как. Её могли бы звать как угодно, обычно имя, данное при рождении, то есть наугад, не имеет никакой силы. Но сейчас это и не важно: важнее, что я вижу, как она сомневается, стоя на самом краю нашей дороги. 

Когда я подхожу, она не реагирует. Готов поставить сотню, что половина лица у меня уже исчезла, но ей, кажется, вообще всё равно — так обычно и бывает, когда дорога зовёт; плюсом к этому мне знаком её звук, а это значит, что где-то мы уже встречались. 

— Ты за мной пришёл, да? — спрашивает Эльза, ей не страшно, а если совсем честно — просто всё равно, не это сейчас важно. 

— К тебе, — поправляю я как можно мягче. — Ты ведь сама меня позвала. 

— И ты поможешь? 

Ледяной металл ложится в ладонь так, как будто всегда был в ней зажат — или даже врос уже. 

— Давай так, — хитро улыбаюсь я. — Если орёл...