ВАРИАЦИИ НА ИЗБИТУЮ ТЕМУ

Цивилизация начинается с канализации. У Культуры, следует заметить, совсем другие корни. Для сверхцивилизации сверхчеловеков, с ее сверхценными идеями, сверхмощной техникой и сверхновыми супер-старами, нужна сверхканализация планетарных масштабов. Не потому ли в тепле осклизлых лабиринтов пробирает озноб? Не потому ли будоражит воображение белёсая водянистая жизнь, вскормленная отбросами? Может, чуткие души улавливают сходство между черным Космосом и Чревом города, между собой – и нами, детьми подземелья?..

Временами сверхканализацию заливают дезодорантом, тогда говорят, что «идеи носятся в воздухе». Иные идеи смердят хуже, чем сточные воды – стерпим, ибо брезгливость – роскошь, а не продолжение наших достоинств.

Но довольно! Я доказал, что не уступаю людям по части психоанализа и словесной эквилибристики; теперь рассказ может течь безыскусно, как время.

* 1 *

Помню: он стоял посреди площади, по-утреннему безлюдной, и разглядывал часы на башне. Было ли что-нибудь у него в руках? Вероятно, да: дорожная сумка или свернутый плащ. От его одежды пахло пылью проселков и летними лугами – полузабытый запах свободы и беспечности. В остальном внешность самая что ни на есть заурядная, я и шага не замедлил бы, не сиди у его ног рыжий котенок. Нечёсанный, в зеленых резиновых сапогах и с фанерной табличкой на тощей шее: «Подайте бедному слепому коту Базилио!» Видывали мы таких слепых: тросточка и черные очки, а глаза так и шныряют, где что плохо лежит. Я укрылся за облупленным постаментом с гипсовым пионером, – сегодня он дудел в горн, – и подслушал кусок весьма любопытного разговора.

– Так что, Чешир, король раздражен нашей задержкой?

– Ты хотел сказать «разъярён», хозяин? Он спит и видит, как бы сбыть дочку с рук с половиной королевства и половиной неприятностей в придачу.

– Что, принцесса – уродина?

– Ну... яблоко от яблони... Камердинер к нему пришел с докладом. Бедняга ростом с гнома, а его величество... велик, по крайней мере габаритами. Над столом наклонился, вроде как карту изучает, а камердинер, дурак дураком, с ноги на ногу мнется. Королю ведь «эй!» не скажешь, а величать «величеством» задницу, пусть даже королевскую, тоже как-то не комильфо. Так ни с чем и ушел. И что предпринял мудрый монарх, а?

– Вернул его, высек и наконец-то выслушал?

– Плохо же вы его знаете, Маркиз! Выпрямился, до потолка скачет – радуется: «Если я хочу ходить без подтяжек, я имею право ходить без подтяжек! Король я или король?» И подтяжками своими полосатыми над головой машет, точно флагом. «Он тут шнырял, а я подтяжечки отстегнул. А никто и не заметил, болваны!»

– Так и сказал – «король я или король»?! Потрясающее разнообразие!

– Ну да, это у него девиз на гербе.

– Блеск! Что совой... об пень... – Маркиз хихикнул в кулак. – Давно я так... Нет, ты серьезно?! – котенок лизнул лапку и горделиво разгладил усы, – Что пнем об сову... А он – все одно... самодержец!?.. – человек ухватился за постамент, и расхохотался уже в голос. – Подтяжки! Втихаря! Королевское право!.. Ох, чем так смеяться... Хуже щекотки, право же!.. Лучше уж... ох!.. Лучше совсем не смеяться!

Маркиз смахнул слезу, посадил котенка на плечо и неспешно зашагал вверх по улице. Восходящее солнце окрасило его обноски царственным пурпуром.

Я не посмел следовать за ними.

Чем смеяться по такому поводу – лучше уж совсем не смеяться.

----------

Похоже, все привыкли к моим ночным отлучкам, и только я каждый раз удивляюсь – опять? Зов появляется исподволь, словно щекочущий сквознячок. Поначалу, – года в четыре, – я пугался, мчался с ревом к полуглухой придурковатой соседке; ее горластый граммофон заглушал и Зов, и мои вопли.

Со временем из ангелочка с каштановыми кудряшками я превратился в шустрого, остроносого и вечно голодного крысенка. По-детски бесстыдно попрошайничать стало нельзя: вместо подачек все чаще перепадали зуботычины. Долговязый Чиж посвятил меня в основы незаконных ремесел. Однако задатки удачливого карманника пропали втуне: кому-то бросилось в глаза фамильное сходство с профилем на монетах, бюрократическая карусель повертелась-повертелась и зашвырнула меня в камеру для допросов. Там Зов напомнил о себе. Детские страхи вернулись с большой компанией.

Я предположил, что схожу с ума. Выбросить из головы Зов оказалось не легче, чем забыть Герострата. Однако сомнения в собственном рассудке не ведут ни к чему, кроме бесплодных парадоксов. Они мне вскоре наскучили. Почти год я противился вздорному желанию мчаться неведомо куда. Взялся даже, по примеру королевских узников, обустраивать свое жилище.

Чашу терпения переполнила талая вода: в подземелье зажурчали ручейки, повсюду каплями оседала сырость. Под открытым небом было куда уютнее, и я наконец решился выяснить природу Зова. Ночь напролет слонялся по городу, к утру забрел в парк, поплевал в пруд с лодочного причала. Потом сел на лавочку и спросил себя: «Ну и что?» Было слегка обидно, как будто пообещали сообщить важнейший секрет, а вместо этого дунули в ухо.

Но мерить шагами каменный мешок, не находя себе места от беспричинной тревоги – еще глупее. Я полюбил долгие одинокие прогулки, особенно под еще теплыми дождями сентября, когда перелетные фонари клин за клином тянутся к горизонту. В такую погоду город почти прекрасен, будто смыл грехи слезами неба, и лист осенний падает на душу ненужной и украденной наградой...

Приходил черный декабрь, все живое пряталась по норам, а я шел слушать, как льдины складываются в слово «вечность» и ловить стылую манну из низких туч. Любая из этих авантюр могла стать последней: утром все кругом превращалось в серебро, как от прикосновения царя Мидаса. По моему хотению зимние ночи удлинялись, заодно даря кому-то лишние часы сна. Или, лучше сказать, анабиоза?

Лазутчицу-весну я встречал самым первым, вел проходными дворами в обход холодных дворцовых стен, прятал от замораживающих взглядов статуй. А она платила черной неблагодарностью: апрельская тоска брала за горло – до самоубийственной тяги на середину проспекта, в лунное сияние. Я спасался бегством за кольцо складов и свалок, к туманной реке; волей-неволей подолгу смотрел то в небо, то в воду – на то и бегающие неопределено-коричневые бусинки, чтобы куда-нибудь смотреть...

Лето не приносило облегченья. Теплая темнота уменьшала мир до размеров колыбели; но я-то выжил из нежного возраста, выжил в Подземелье, где нож только завершает начатое рдеющими угольками зрачков... Зов дробился на «чик-чирик» и скрип уключин, «слууу-шай!» сторожей и комариный писк, состязание соловьев и лягушек. Я нырял в волны запахов: пыль, сирень, сосновая смола, стриженые липы... начинал захлебываться, как усталый ловец жемчуга, барахтался в прибое невыразимых истин. Зато какое счастье – очнуться среди тростников и осоки, у начала тропинки! Понять и тут же забыть, что тянуло меня сюда, на илистый берег, и еще дальше – за увитую хмелем известняковую ограду, в запущенный вишневый сад. В лабиринте аллей блуждают тени чужого прошедшего. Иногда из-под ног вспархивают разбуженные птицы – от неожиданности мы пугаемся поровну. Но смотреть на землю подолгу не стоит – запутаешься в сети лунных бликов, до утра погрузишься в бесформенные грезы, из которых не выйти прежним...

Вообще-то перемены облика – удел большинства. Король наш, например, то жирен, то костляв, то бледен, то краснорож, то брит, то лыс. Внешность отражает сущность, понимающий может читать лица, как книгу... и видеть фигу, потому что не все так просто. Что означают форма носа, разрез век, манера поворачивать голову, рост и так далее?.. По отдельности – ничего, и даже в наборе – ничего. Но король никогда не бывает загорелым, стройным и молодым; ваши выводы?..

С некоторых пор в моих глазах отражается небо.

Кем я становлюсь, кем я стану? К ответу ведут двадцать три ступеньки, я как-то раз пересчитал. Они каскадом спускаются по северному склону пригорка, почти поглощенные черной сырой землей. А на вершине – белая беседка парит над колдовскими травами. Чуть ли не единственная неизменная частица мира. И более реальная, чем сама реальность.

Даже доверившись Зову, я не всегда могу найти дорогу туда.

*2*

Тем же утром, в булочной, мы в буквальном смысле столкнулись: я едва увернулся от увесистой гирьки. Вслед полетело проклятье торгаша:

– Житья от них нет!

Маркиз купил соленого печенья и остановился поболтать.

– Воришки?

– Нет, эти гнусные твари! Увидит кто подобную мерзость – я разорен! Вроде бы и чистоту соблюдаем, и железные лари, – а вот! И так во всем городе!

– А что ваш бургомистр?

– Да что он может!

– Ну, например, нанять крысолова. Хотя бы меня.

– Он скорей удавится. Ведь платить придется.

– А-а, понятно. Его-то золота крысы не съедят.

– Голову бы они ему отгрызли!

– Городской глава без головы? Забавно.

– Ты, я смотрю, за словом в кошель не лезешь. Мне бы такого подручного, бойкого на язык. Случаем, не на заработки?

– Как повезет.

– Возьмешь в долю? – булочник заговорщицки подмигнул. Редкий лавочник не впутается в темное дельце, если риск – за чужой счет.

– Третий лишний, – Маркиз обезоруживающе улыбнулся и поспешил объяснить. – Дело особенное. Собираюсь предложить принцессе руку и сердце.

– Этой крысе?!

– А вдруг я доносчик? – Маркиз приложил палец к губам. Он больше не улыбался.

Лавочник позеленел.

– Неладно что-то в вашем королевстве, – заключил Маркиз. – Не нравится мне здесь. Не нравится – и всё.

– Просто крысами пахнет, – лавочник нервно огляделся. – Ох, гадина серая, ты все еще здесь!

Что он может понимать в запахах! Поди, с трудом различает ванилин в своей пекарне, лаванду в подушке, дешевые духи супруги да мятный зубной порошок. Кто не спасался от серного дыма – не способен ценить чистый воздух. Мускусный аромат спаривания, сладковатый душок заразы и смерти, приторный букет преющих овощей, въедливое всепроникающее зловоние пограничных меток – не для красных от алкоголя нюхалок. Тайное знание, которое нам приписывает молва, на поверку оказывается всего лишь тонким обонянием.

У многих мы вызываем иррациональный страх. Некоторые с перепугу хватаются за тяжелые предметы.

Крысами зовут мой серый народ, но имя ему – Легион.

*3*

Прошлая ночь была тихая и звездная – как всякая ночь, которую я проводил с Ней. Вокруг фонарей кружились мотыльки; меня влек источник иного света, но с такой же неодолимой силой.

В нашем мире существует Хаос, но даже он подчинен Плану. И только женщина могла сотворить завораживающее разнообразие оттенков, бисерный узор символов, нервный ритм событий.

Палачу ли задумываться о тайнах мирозданья? Хотя почему бы и нет, – кто ближе знаком с жизнью и смертью? Допрос третьей степени весьма способствует ученым беседам. Столетиями кого-нибудь да преследовали: то вольнодумцев, то разносчиков опиума для народа. Зато теперь граждане вольны выбирать между плоскими порождениями плоских умов. Дать убитой совести свободу – невеликая жертва.

И государственная религия, и официальная натурфилософия постулируют вечность мира: удобно, чтобы никто не задавался вопросом о его начале! Короли считаются избранниками и полномочными наместниками Небесного Владыки. На месте бога я бы им не доверил даже стада баранов. А материалисты и вовсе отказали нам в способности выдумать нечто принципиально новое. Бог, мол, всего лишь обобщенное и преувеличенное подобие правителя. В таком случае – мы имеем Небо, которого заслуживаем.

Я оставил дебаты философам, веру – простофилям. Мне… мне было дозволено видеть Ее.

Число наших свиданий перевалило за два десятка, но всякий раз удивляюсь: удалось?! Зов обещал встречу – и не обманул, мои неуклюжие строчки открыли врата Создательнице!

В твоих руках невиданные звезды.

Они еще без подлинных имен...

Бледные кувшинки закачались в темной воде. Туман свился в причудливые колоннады и арки. Замолкли сверчки, стих плеск воды о берег, перестали шелестеть листья – по лунной дорожке шла моя Госпожа.

В ее присутствии лиловый бархат ночи казался разновидностью света. Если бы жемчужины умели сиять, они уподобились бы ее коже. В ореоле волос вспыхивали крошечные радуги – в росинках? в гранях бриллиантов? Очи-омуты, в них – мудрость и печаль...

О, я не пожалел красок, создавая себе богиню!

Она поднялась в беседку.

– Ты звала?

– Я думала о тебе.

Совсем рассвело. Дворники завели неизменный хоровод среди мусорных куч. Пришло время правдами и неправдами добывать свой хлеб. Если повезет, я проживу и этот день.

*4*

Меня остановили двое стражников – плоских, как фанера, и одинаковых, как две капли помоев. Его величество призывал ко двору своего отпрыска, нашел же время!

Я попробовал улизнуть обычным способом: стал сочинять стихи. Но мостовая не вздыбилась горным хребтом, буря не подставила мне своих крыльев. Даже аллея не удлинилась. Я понял и подчинился: это была Судьба. Отвратительная судьба резервного наследника.

Мой августейший папуля не рассчитывал на вечную жизнь в благодарной памяти грядущих поколений. Да и не к чему: можно ведь без хлопот обзавестись многочисленным потомством и воплотиться в одном из пра-пра-правнуков. Летальные исходы из-за передозировки интриг, наследственной болезни принцев и принцесс, только улучшают породу. А на случай, если законные претенденты на трон перебьют друг друга, остаются бастарды с их повышенной живучестью.

Завидую сводным братьям и сестрам, которые пребывают в безвестности. Я же удостоился сомнительной милости короля.

С моей матерью он обошелся... По-королевски. Дав мне жизнь, она не протянула и месяца; ей не пришлось узнать, что я – в папочку. Оборотень.

Говорят, младенчество не оставляет следа в памяти. Неправда! Ее руки пахли осенними листьями, медовыми сотами и яблоками. До последнего дня – гордо поднятая голова. Глуховатый мелодичный голос, поющий... едва ли это были колыбельные. Звуки переплетались, как лозы, выпускали шипы наружу, а внутри летали белые грустные лепестки слов... Мамины заклинания не дали мне безвозвратно окрыситься.

Она была необыкновенная. Такой годам к двадцати стала бы Создательница, если бы – страшно подумать! – утратила вдруг вечную юность небожителей. По рассказам, мама первой поцеловала короля – ради мизерного шанса вернуть ему человеческий облик. Ее обожала малышня: дети пяти стихий, зверята и птенцы, даже тряпичные куклы, которые поумнее. Взглядом она мгновенно залечивала ушибы и синяки, улыбкой – царапины и порезы. Даже янтарь в ее ладонях становился сосновой смолой – молодел. А скольких мама заново научила держать серебро! И, конечно, у нее не было тени.

...Я так и не нашел ее могилы.

-----

Король принял меня в кабинете, сильно смахивающем на раззолоченную крысиную нору. Слуги оставили нас; хотя не поручусь, что за портьерами не пряталось полдюжины арбалетчиков.

– Знаешь что-нибудь о двух оборванцах, человеке и коте?

– Не слышал о таких. Хочешь, поклянусь?

Если понимать ответ буквально, я не лгал.

– А насчет маркиза де Карабаса?

– Понятия не имею, – говорить правду было легко и приятно. – Новый фаворит?

– Твой будущий родственник, если мои замыслы удадутся.

– Несказанно счастлив!

– Только не горячись, а то заболеешь. В конце концов, принцесса тебе сестра, мог бы и посодействовать.

– Я палач, но не шпион!

– Может статься, потеряешь место. А то и голову.

Против такого аргумента нечего было возразить, и папаша продолжил свое:

– Ходят слухи, что их зачаровала чернокнижница Анна, костер по ней плачет! Из твоих неказненных, вроде. Кстати, сколько смертей ты взял на себя?

– До тысячи еще далеко!

– Рад за тебя. А насчет маркиза и его хвостатого прихвостня – разузнай. Через месяц доложишь. По золотому за каждое упоминание. Или лучше по монетке в день?

"Ты бы здорово сэкономил, если б мог платить серебром», – мысленно съязвил я на прощанье.

-----

Королевский приказ был как-то связан с моим Предназначением. Было над чем поразмыслить. Я вспоминал аудиенцию фразу за фразой, и все более мутные слои подтекстов выходили наружу, и все тревожней скрипели оси мира и шестеренки времени. Ничего общего с обыденными опасениями, страхом смерти, горячечными кошмарами. Ужас провала сродни снежному безмолвию высей сознанья.

Чуть пригубив отвар цикуты из семизвездного Ковша,

Я землю с небом перепутал, и в бегство бросилась душа.

Так Вечность сбросила покровы, чтоб выдать нищим по плащу.

Мы стали братьями по крови. Я помню всех и не грущу.

Но смыслы пятого аркана я никому не объясню:

Стальные челюсти капкана прервут мышиную возню.

Бездна разверзлась под ногами, стоило только подумать о ней. Я попятился, стараясь не смотреть вниз. Тротуар состоял уже не из камней: скользкие серые тельца с визгом и писком кинулись врассыпную. Паника Стаи, – наследственная, тысячелетней выдержки – ударила в голову, как отравленное вино.

Прочь отсюда! Прочь!

Я видел сдвинутые горы, и как гора рождет мышь,

Как уступает мандагора союзу разума и мышц.

Но...

Посланец бездны настигал – и воплощался. Сперва лишь хриплое дыхание над ухом, потом крючковатые пальцы скользнули по плечу. Если б я посмел встретиться с ним лицом к лицу! Все силы – в бег, в борьбу за глоток воздуха, в последний отчаянный рывок!.. До боли в груди, до кровавого тумана перед глазами.

Не докопавшихся до сути отмоет радужный потоп.

А победителей не судят ни перед смертью, ни потом.

Я слушал музыку распада, я сам творил аккорды дней.

А неизбежная расплата не больше страха перед ней.

Но передать источник силы я не успею никому:

Страницы пахнут керосином...

Подкосились ноги, падение спасло от худшего. Мой демон промазал – и понесся дальше, уже безвредный. Всё к лучшему: страх отпустил, а готовность осталась.

Теплый ракушечник фундамента и прохладный гранит брусчатки. Странное место, я не бывал здесь прежде. Как жемчужина в навозе, как фрагмент иного, нестареющего, мира. Вечные сумерки и вечные колокола. И большие тюльпаны на окнах. И иногда, из окна какой-нибудь мансарды – флейта...

В квартале Жемчужин, – так я мысленно его назвал, – время текло по-особому. Нехитрые сценки повторялись вновь и вновь, и каждая была символом.

А я... я был здесь неуместен.

Перебегая от одной подворотни к другой, я неожиданно заметил Маркиза. Если этот человек не шпионит за мной – почему судьба то и дело сводит нас? Уж, наверное, не ради удовольствия Его Величества: через меня папенька не узнает ничего!

Правда, и для себя я мало что узнал: вскоре Маркиз отворил резную дверь темного дерева и вошел в дом.

Дом, где уживаются люди, животные и вещи.

Дом, который построил Джек.

--------

Нынешнее правление отличается какой-то звериной кровожадностью. Придворные грызутся – подчас в буквальном смысле; солдаты безжалостно карают бунтовщиков, под шумок забавляются и грабят; судьи не скупятся на смертные приговоры. На моей памяти ни король, ни принцесса не даровали ни одного помилования. Но я мог – по праву палача, а не принца – сохранить жизнь осужденному.

Палач, не согласный с законниками, выводил приговоренного на эшафот и принародно брал на себя его смерть, чтоб не брать греха на душу. Жадная до зрелищ толпа бывала несколько разочарована, но спасенный возмещал ущерб дармовой выпивкой для всех желающих. Его называли «неказненной жертвой палача» или попросту «неказненным».

Принимая во внимание нрав короля, горожане лет за десять сопьются.

А палача после тысячи отмененных казней ждет расплата.

Мои предшественники уходили на покой, не исчерпав лимита. За века зерно правды обросло домыслами, породив черную жемчужину Ужаса. Поэтому, когда заплечных дел мастер щадит преступника – тот почти всегда раскаивается. Неоплатный долг и сострадание – бледное описание муки неказненных. Их не зря называют жертвами палача. В нашем мрачном ремесле есть что-то от рыцарского служения, почти святость. Когда речь идет о жизни и смерти – приходится быть выше личных обид, мелочного страха и меркантильных расчетов. Жрец топора и плахи до последнего ищет искру добра в самых черных сердцах; мне попалось всего два безнадежных душегуба.

Один только слух об Освободителе с Севера приблизил меня к тысячному рубежу более чем на полсотни шагов-жизней. Не помню, была ли среди них Анна-чернокнижница. А Джека забыть невозможно: музыкант-любитель и мастер на все руки, он сошел с эшафота веселым и страшным. Обзавелся жар-птицей, сменил собственный дом на каморку в полуподвале. Подался в дворники, разгребать грязь с раннего утра – и не расставаться с гитарой все остальное время. Даже без птицы, как ало-золотой шлем венчавшей его, Джек выглядел странно среди обрюзгших дядек в треухах и ватниках.

Джек – единственный! – напрямую спросил о расплате, как будто мог что-то изменить. Ему одному я рассказал о Создательнице и сознался, что пьянею от музыки. Обоюдное удивление переросло во что-то вроде дружбы. В особо холодные ночи я даже пользовался его гостеприимством.

--------

Теперь в доме жили новые хозяева, и соблазн посмотреть на них оказался слишком велик.

Девушка укладывала спать мальчишку – братца или племянника, в сыновья он не годился по возрасту.

– Колыбельную, – канючил тот.

– Эльк, мне сегодня петь совсем не хочется.

– Ань, ну чего ты? – упрямства Элька хватило бы на двух мальчуганов. – Я люблю, когда ты поешь.

Анна взъерошила соломенные вихры сорванца и тихо начала старую детскую песенку... Хотя такую ли уж детскую?

Говорят, мы бяки-буки,

Как выносит нас земля?

Расцвели весною буки

В замке злого короля...

Непрошеным припевом вплелось в колыбельную рявканье серых стражников.

Оба-ля, оба-ля, дружно славим короля!

Оба-ля, оба-ля! Смир-рно!

Но пьяный хор не нарушал, а лишь подчеркивал тишину.

Мальчишка заснул. Что ему все зло мира? Девушка продолжала петь, вторя своим невеселым думам. Она даже не обернулась, когда вошел Маркиз – узнала его по шагам.

У тебя тропинок много –

Вся весенняя земля.

А у меня одна дорога –

Стать супругой короля...

Анна, чернокнижница Анна... Недурной вкус у моего папани, будь он неладен!

Маркиз положил ей на колени букетик фиалок.

– Поужинаем где-нибудь, пока ты еще не королева?

Он улыбнулся, и девушка в ответ невольно улыбнулась сквозь слезы.

– Чешир, присмотришь за малышом?

Котенок вылез из-под детской кроватки, весь в пылище и паутине.

– Чешир! Как не стыдно! Где ты так извазюкался?

– Помогал мне на кухне, – Анна почесала котенка за ухом. – Играл с Эльком, караулил кастрюльки, гонял крыс...

Ну, положим, крыса ему не по клыкам и не по когтям; разве что мышка...

– И что за кулинарный шедевр нас ожидает? Надеюсь, не марципаны в сонете?

– Рагу по-ирландски, – сообщил Чешир и деланно зевнул.

– Я собиралась поджарить рыбу, но...

– Аннушка уже разлила масло, – вставил котенок. – А я ворвался в кладовку и спас семгу...

– Не паясничай. Я не Воланд, ты не Бегемот. Анна, простишь ли ты наглую, хитрую, рыжую морду?

– Отчего бы и не простить. Особенно если он перестанет путаться под ногами.

Чешир презрительно фыркнул и тут же стал тереться об ее колени.

– Вредный котяра! Грабишь сирот?! Вот кончится наша дурацкая затея с женитьбой – проучу же я тебя!

Чешир сделал вид, что принял притворный гнев хозяина за чистую монету.

– Анна, спасай!

Маркиз вдруг помрачнел.

– Дурацкая затея с женитьбой еще неизвестно, когда и чем кончится.

– Принцесса обманула многих, – вмешалась Анна. – Делает авансы и принимает подарки... кто-то из женихов за ночь целое крыло ко дворцу пристроил... кто поумней, уходят вовремя. А остальным – «до свадьбы заживет», только свадьба откладывается до следующего воплощения.

– Я догадывался.

– Вот и уходите! Я даже платы за ночлег с вас брать не буду, только уходите!

Маркиз присел на подоконник и замер, упершись подбородком в колени. Я совсем близко увидел его лицо. «Попался, – мелькнула мысль. – Отныне ты будешь его любить. Как Чешир, как Анна. Но! – они любимы, а тебя он даже не заметит. И ты сделаешь все возможное, чтобы не заметил..."

Я бесшумно соскользнул с карниза: третий – лишний. Золотистое сияние ночника – или сердец? – до поры охранит этот дом. Нет, я не завидовал, просто стало больно и светло, как будто Создательница неожиданно улыбнулась. Буду оберегать их, насколько смогу, – обещал я себе.

Таково Предназначение, во всяком случае, немалая его часть.

* 5 *

Иногда кажется, что тот или иной мой выбор способен совершенно изменить мир. В самой его основе.

Я имею в виду не смешную разницу взглядов пессимиста и оптимиста на стакан воды в полулитровой бутылке. У Долговязого Чижа была любимая притча о мартышке, на старости лет затосковавшей по иллюзиям. Очков полдюжины она достала: для дали, для близи, розовые, черные, переворачивающие, солнцезащитные. Но как на сияющего ни гляди – тени у него не появится. С досады и многой мудрости мартышка расколотила всю свою оптику – и окончательно прозрела. Я вроде бы не глупее той мартышки.

Гипсовый пионер может быть горнистом, барабанщиком, физкультурником, даже девушкой с веслом – но никогда не превращается в фонтан. Дома способны исчезать и возникать, менять фасады, как одежду – но не обитателей. Ничто не бывает решенным раз и навсегда. Сквозь настоящее, как продетый в кольцо шелковый платок, тянется в прошлое и будущее сеть возможностей. Но и варианты истории – лишь рябь на поверхности океана.

Или мир – террариум, где бессмысленно копошатся подопытные существа? Плоские, чье существование измеряется минутами, а предназначение описывается одной фразой. Постоянные, с обилием чудачеств, особых примет, специфических словечек – и прямо-таки талантом оказываться в нелепых положениях. Сияющие – всегда жертвы, всегда непобежденные, всегда парящие над грязью мира. Изменчивые, к которым принадлежу и я. И только я смогу разбить стекло и выпустить всех нас на волю?

Чушь. Я не спаситель, мир – не клетка.

Но что же такое мир? Почему Создательница определила его первопринципы так, а не иначе? Вдруг арена битвы однажды превратится в Библиотеку или в магический театр? И при чем здесь моя скромная персона? Может, не смея себе признаться, я попросту жажду власти, и настолько жаден, что хочу целую Вселенную?

Не самая насущная тема для размышлений. Но какая навязчивая...

*6 *

Человек, созданный путем комбинации букв, был назван «Голем»: само это слово буквально означает аморфную, безжизненную материю. Недоброе волшебство начинается с высочайшего указа, набирает силу в бюрократической переписке, проектах и сметах; затем лишенные собственной воли мастера придают вычурно-изысканные формы гипсу, металлу или камню. Мелкая отделка – обязанность непогоды, голубей и хулиганов.

История Пигмалиона и Галатеи – счастливое исключение; обычно же в бесхозных телах заводится квазижизнь. Долговязый Чиж невесело шутил: «Истуканы, они же искусственные тупые канальи». Самым жутким получился Черный Командор: чугунные кулаки, железные мышцы, злая стальная воля. Его незадолго до моего рождения отлили из ста сорока семи трофейных пушек в честь победоносного карательного похода на север. Металл сохранил жажду убийства, что не удивительно; примеси придали ему блеск, а заодно и тягу к помпезности и муштре. С тех пор хиреющая монархия сосуществует с теневой военной диктатурой, и все довольны, кроме подавляющего большинства граждан.

Я не придал значения общеизвестным сведениям о Командоре, ни с того ни с сего всплывшим в памяти. И очень зря не придал, это был первый звоночек.

Второе предупреждение притворилось досадным недоразумением: кто-то выбросил из окна старую газету, прямо мне на голову. Подарочек. Можно бы освежить подстилку в моей норе, но я поленился: от тяжеловесного стиля передовиц и типографской краски бумага превратилась в свинец.

Фонари не светили, а лишь приманивали бурых бабочек, огромных, как нетопыри. Флейты водосточных труб исполняли что-то бравурно-заунывное. Спесь и убожество ползли по тротуарам. И через пару минут навстречу выбрел постоянный, слегка чокнутый, как многие из них. Он бормотал что-то вроде «Ужо тебе!» и грозил пространству кулаком. Я не удержался от улыбки: надо же, улитка – и буянит!

Впереди образовался тупик, вызвав секундную досаду. Раз я нужен Создательнице в другом месте – что ж, развернусь. До поры не должен знать, куда иду – ладно, пускай улицы задают направление... Опять попался тот же постоянный, опять навстречу; только не шагом, а неуклюжим галопом. Я посторонился, он попытался проскочить вдоль стены, врезался в меня, ошалело крутанулся на месте и тоненько, отчаянно завопил.

Живая сирена: «Приготовься к неизбежному!»

Но за десять секунд до взрыва поздно рыть окоп.

Сохрани постоянный хоть каплю рассудка – он мог бы спастись. Командор пришел по мою душу. Обломок человека интересовал его не больше, чем таракан... Эманация ужаса догнала несчастного, ударила в сердце, уже готовое разорваться. В тот же миг громадная пятерня пришпилила меня к стене. Раздался голос – как лязганье цепей в огромной цистерне:

– В город пробрались агитаторы из Мемора. Треплются про истинного короля. Ты, тварь, всюду шныряешь. Вычисляй мерзавцев и сдавай мне, если дорожишь шкурой. Врубился?

Я мог только кивнуть.

Командор рывком поднял меня и сунул в раструб водосточной трубы. Позаботился, чтобы ненароком не раздавить, или у него юмор такой? Зато с высоты хорошо просматривались оба конца переулка. Пусто, все живое попряталось за толстыми ставнями. Грохоча сапогами, Командор зашагал дальше. Может, для него улица продолжается, или стены – не препятствие; но я не дурак – подставлять башку любопытства ради. Невероятно легко отделался, десяток синяков и временная глухота не в счет.

А бедный псих отмучился. Уже остывает, исходя беззвучным криком. Характерная гримаса удушья и паники. Я проверил пульс – просто для очистки совести, а вместо сеанса некромантии провел ревизию его карманов. Мешочек с мелочью и сухими корками перекочевал ко мне под плащ, за ним последовал позолоченный медальон с миниатюрным портретом чахоточной девушки. Похоже, бедолага жил подаянием, но вряд ли состоял в гильдии нищих...

...А если настолько по идиотски вел себя секретный посланец – мне жаль Освободителя.

– Извини, дружище, молиться не умею, – я закрыл мертвецу глаза и сложил руки на груди. Неказистую плоть завтра найдут и приберут дворники, а мне и без того тошно. Два предложения поработать доносчиком, от двух таких разных правителей. Неужели я похож на... да, похож, потому что мордой – в отца, а уж он-то – негодяй из негодяев.

В раздрызганных чувствах Зова не расслышишь... Я подумал-подумал и поплелся к Джеку – помолчать под гитарные переборы, а потом перекусить чем придется и завалиться где-нибудь в углу. Знаком ли Джек с Анной настолько, чтобы прознать о ее странных квартирантах? И немного посплетничать?

В дворницкой собрался целый оркестр. Ресторанный скрипач, пропивший последнюю рубашку и собственное имя, но страшно гордый антикварной скрипкой и прозвищем Корсар. Еще один скрипач, незнакомый, совсем еще мальчик, из Сияющих. Укутанная в меха старуха с двумя расписными бубнами. У нарисованного очага, где вечно танцует нарисованная саламандра, примостился шарманщик Чарли, сухонький, как сверчок. А возле настоящей печки-буржуйки – сам хозяин, обнимающий гитару. Только что налил в кастрюлю очередную порцию воды для бесконечного чаепития. Меня поприветствовали, – кто взмахом руки, кто кивком, – и застольный треп возобновился. Точнее, монолог Корсара.

– Мы тогда лили олово, играя. Я стоял с открытым ртом и не понимал, что это означает.

Рассказчик плеснул себе чаю и запустил пятерню в пакет с сухариками.

– Сестра вылила ложку расплавленного олова в сосуд с водой, весело посмеиваясь моему явному заблуждению. Морщинистыми дрожащими руками дед вынул блестящий обрывок олова и поднес к свету...

– Что же там было? – нетерпеливо спросил юный скрипач.

– Крошечная головка Голема. Такая круглая, с раскосыми глазами...

Мы застыли в безмолвии, почти не смея дышать. Минута из тех, что кажутся вечностью. Тягостное, ледяное присутствие нездешнего. Потом вдруг со звоном лопнула струна, сверкнул металл, на щеке Джека расцвела царапина – и время очнулось, лампа выплюнула струйку черной копоти, люди стряхнули оцепенение.

– Голема, – пробормотал я. – Ну, да, разумеется, Голема. Металлического...

Значит, «продолжение следует»? Я припомнил всевозможные предвестья, вроде дурацкой газеты. Выходит, Знак может составиться из плоских предметов, а смысл будет в неслучайности сочетания? Но тогда... Тогда Создательница сообщит все, что захочет, и в любое время. Мне больше не нужен мистический свет, чтобы видеть и слышать.

Отныне я могу приходить в беседку не по Зову, а по зову сердца.

* 7*

Удивительно приятно, когда у тебя появляется новый кусочек прошлого, даже печальный или страшный. Настоящее предстает в новом свете, необъяснимые поступки обретают смысл, и день-другой на душе спокойно и легко.

Бусины событий нанизываются на нить предназначения.

...Могильщики с усердием долбили каменной твердости землю, цветисто кляня засуху, покойника, неудобные лопаты и друг друга. Запашок тления привлек первых мух – здоровенных, с полдюйма, тварей в стеклянистых плащах поверх сине-зеленых хитиновых лат. Никогда бы не подумал, что блеск может быть отвратительным до тошноты.

Я провожал казненного мерзавца до ворот пекла. Судя по жаре, полпути мы уже одолели.

Часы на ратуше пробили десять, эхо колокольного звона застряло в ушах. Рабочие выбрались из ямы, по рукам пошел бурдюк дешевого сидра; удовольствие грозило затянуться на весь день.

Половина историй о злобных мертвецах – чистейшие выдумки кладбищенских сторожей; другая половина грешит против правды лишь тем, что скупится на леденящие кровь детали. Неприбранное бездушное тело и неупокоенная душа – лакомый кусочек для... сами понимаете кого. На могильщиков, по большей части вконец опустившихся пьянчужек, положиться нельзя. Приходится сидеть над душой и обливаться потом.

Меня грубо встряхнули.

– Вон тенек, нечего здесь париться. Ступай-ступай, а то на тебе лица нет.

– Пустяки, – пробормотал я чье-то любимое словечко, кое-как встал и поплелся в укрытие. Безымянный черный обелиск очень кстати преобразовался в дольмен. Можно с удобством устроиться, только убрать череп прежнего владельца-зубоскала.

Ледяной ветер Эльсинора мгновенно выдул сонную одурь. И, должно быть, запорошил глаза морской солью... Что мне Офелия? Что я Офелии?

Звездные братья! Как мы оплатим

Планы и платья наших красавиц?

Плавятся в пламени злато и платина...

Слуги несли ее – белую в белом, с букетом кувшинок на груди. Это последний подарок... Яблоневый цвет и снежинки тихо падали им под ноги. Непосредственно за гробом шла королевская чета с официальной скорбью на лицах – до боли знакомая картинка! За ними, как слепой, следовал молодой придворный – по всей видимости, тот самый Лаэрт. Траурная одежда шла ему. Искренне горюя, он нет-нет да и поправлял складки плаща. Я проводил процессию взглядом и двинулся в противоположную сторону. Зеленые кладбища древних столиц и скромные деревенские погосты щедры, как сама Земля, но мстят за малейшую фальшь.

Извилистые тропки. Замшелые и совсем свежие надгробные плиты. Пространные и совсем короткие эпитафии.

Ярославна, Констанция, Антигона.

Сестры, дочери, возлюбленные...

Улялюм, Гвиневера, Годива.

Безгласные, ушедшие от света.

Лаура.

Какая из многих, носивших это имя?

Гретхен.

Тень в тени кипарисов.

...Она держала в руках цветы, тревожно-желтые. Мимоза? Нет, у них какое-то другое название, круглое и пушистое, вроде «чижик-пыжик». А, пижма. Сорная трава с обочины.

Мгновение – узнать, запечатлеть, восхититься, потерять. Госпожа моего сердца прошла мимо.

Я успел лишь окликнуть:

– Елена?!

Она таяла в сумерках.

Я бросился следом.

– Беатриче!

Только безмолвие склепов.

Я шепнул:

– Линор!

С последним остатком надежды выдохнул:

– Мама!..

Она обернулась.

Плач потерявшегося ребенка действует одинаково на все женщин старше десяти лет.

– Что стряслось?

– Ты? Это ты?!!

В моей стране взволнованным не задают вопросов. В тысяче из тысячи случаев – из-за равнодушия. Незнакомка была – тысяча первой. В ее объятиях... ни до, ни после не было такого покоя и радости. Кто хоть раз испытал – поймет без слов, а остальным слова ничего не скажут. Упав к ее ногам, я умер и родился и умер и снова родился. Тонкие руки откинули вуаль. Красивая, гордая женщина... нет, величавая старая дама... да нет же, совсем девочка... девушка-колдунья.

– Перестань сейчас же! Ты не раб мне, а друг!

Последние сомнения рассеялись. Она. Создательница. Это ее безграничное, поистине божественное великодушие: кто я такой, чтобы удостоиться дружбы?!

– Ты звала меня, Госпожа?

– Позвал меня ты – едва научившись говорить. Я лишь ответила.

– Почему?..

– Ты из немногих.

– Верных?! – я задохнулся от возмущения. Кто-то смеет отвергать ее дары?

– Ищущих, – Создательница мягко улыбнулась. – Ты хотел спросить – спрашивай.

Я в который раз поблагодарил Долговязого Чижа за науку. Когда предлагают исполнить желание или даже целых три – в голову лезет всякая ерунда. Щуки, Золотые рыбки и водоплавающие джинны в бутылках беззастенчиво пользуются минутным замешательством. Я не попался. Я начал с главного.

– В чем смысл жизни?

– Я тоже ищу его. И только все больше запутываюсь. Честно говоря, надеялась, что ты подскажешь.

– Разве я смею?! Разве я могу?!

– Для того ты и сотворен по моему образу и подобию. Твои прозрения будут верны и для меня.

– По образу и подобию... – повторил я.

Все встало на свои места: с ног на голову. Мой выбор был сделан отродясь и дородясь, я не мыслил существования вне служения Ей. Но предназначение оказалось поиском предназначения, и это сильно смахивало на порочный круг.

Или – на оттиск Уробороса в сургуче.

* 8 *

Молчи. Не верь, не бойся, не проси.

Оставь неразрешенными коаны.

Не постигай по капельке росы

Бездонность мирового океана.

Зачем тебе изнанка мастерства?

Орел – цыпленок, какова же решка?!

А мы – сгнием, как палая листва,

Мечтая стать хотя бы сыроежкой.

Собой удобрим чей-то райский сад,

Платя за правду жидким красным налом.

Зачем тебе дорога бодхисатв?!

У наших сказок – грустные финалы.

Но где дублеры, чтобы заменять

Героев ненаписанных преданий?

Не верь себе. Не бойся за меня.

И не проси у неба оправданий.

* 9 *

Заведение было средней руки: еще не ресторанчик для студиозусов и почтенных бюргеров, но уже не забегаловка для портового сброда. Бродяг гнали от парадных дверей поганой метлой, но я не первый год пользовался черным ходом. Эта закусочная была любимым местом Долговязого Чижа; в знак уважения к его памяти я никогда не крал здесь. Если, конечно, не считать кражей подслушанные байки.

Мысленно я все еще находился в квартале Жемчужин.

Аккурат перед моим появлением четверо плоских встали из-за стола, оставив на тарелках едва тронутые куски пирога. Место было неудобное, прямо посреди зала. Впрочем, вниманием присутствующих давно и прочно завладел чужеземец – средних лет брюнет с повадками моряка. Он излагал, цветисто и в подробностях, новости двухнедельной давности.

Обывателя хлебом не корми – дай пошушукаться о причинах всех несчастий и направлении необходимых реформ. Трактирным политикам доподлинно известно, что короля зачали на шабаше, прокляли еще в утробе, подменили во младенчестве и вскормили молоком василиска. Трогательно, правда? Когда-нибудь явится долгожданный герой, покончит с чудовищем, воздаст по заслугам и всё наладит. Эти сказки шепотом передают из уст в уста, сколько я себя помню. Что ни год, объявляются и бездарно гибнут самозванцы, но мечтания о добром вожде неистребимы. Министр юстиции наверняка подогревает их – с выгодой и для себя, и для трона.

Я занялся пирогом.

На севере геройствует очередной Освободитель. Сын простолюдина, то ли мельника, то ли плотника. В его свите, не считая людей – осел, пес, кот, петух и большая белая мышь. Освободитель прошел по всей провинции, объявляя своими владениями луга и поля. Потом то ли силой, то ли хитростью одолел королевского наместника-людоеда прямо в его логове – замке Мемор.

Эти-то бунтующие северные земли были приданым принцессы.

– ...Поселяне раскачиваются долго, потом долго успокаиваются. Ну и, само собой, всякая дрянь наружу вылезла – побирушки, ворье, бандиты. Солдатики беглые с голодухи озверели, кусок вырвать готовы с глоткой вместе. Кто-то с перепугу помешался и атакует все, что движется.

А сам-то ты на чьей стороне? Скоро и узнаю. Дверь со стуком распахнулась, в проеме возник патруль. Да не абы какой, а усиленный. Разведчик ты, провокатор, или просто кабацкий трепач – наша встреча в пыточном подвале неизбежна, только с разным исходом.

Шестеро перекрыли выход. Двое начальников, типичные шишки на ровном месте, двинули к стойке. Еще четверо, с ленцой и скукой на рожах, приблизились к рассказчику. Кто видел одну облаву – видел их все. Делайте ваши ставки, господа, двенадцать к одному, – а лучше, как говорят у нас в Подземелье, делайте ноги. Сейчас прозвучит команда, и...

– Всем оставаться на местах!

Посетители поглупее ринулись к окнам, рискуя подставиться под шальной удар или споткнуться и быть затоптанными. Кто поопытней – выполнили приказ творчески: никуда не побежали, но попрятались под столы.

– Вставай, руки за спину, на выход, – серый поднес факел к лицу моряка, поклонился своему командиру. – Он знает, что его я опознал.

Северянин насмешливо и презрительно щурился – или просто отвык от яркого света? Не тот случай, чтобы лепить отмазки, предлагать взятку или качать права. При свидетелях серые не возьмут денег и не признаются в действительной или мнимой ошибке. Моряк наверняка рассудил так же – стражники всюду одинаковы – медленно встал...

...Чтобы вырвать факел и с толком применить его.

– Истинный король прибудет...

– Как смеешь ты, пират, морской разбойник!

– Не вор и не пират. – Северянин перепрыгнул скамью. – ...прибудет в ночь цветения папоротника! Запомните!

Запустив кувшином в люстру, он сбил половину свечей, остальные погасли от движения воздуха. Зря, ох, зря. Во мраке стал видим его природный свет – переливы зеленого и алого. Идеальная мишень. Стражники, наоборот, слились с темнотой.

Но шанс уйти у него был. И пират – или не пират, какая разница? – использовал свой шанс до капельки. Почти прорвался.

Почти. Дротик клюнул его под колено. Беглец растянулся на пороге, перекатился и вскочил... но как увернуться от полудюжины занесенных мечей?! Он успел всадить нож в глазницу ближайшего противника и вцепиться в горло следующего, увлекая его за собой на пол... и много, много дальше.

Не всякая смерть от удара в спину – для труса.

Не всякая жизнь – бесчестье.

Почему же тогда кусок не лезет в горло?

*10 *

Боги не живут в раю. Рай они дарят своим созданиям, и щедрость богов превосходит наши самые дивные грезы. А сами...

Вечность назад, – незадолго до первой встречи с Маркизом, – я без всяких видимых причин очутился в сияющем замке. Ослепительно сверкали хрустальные подвески на люстрах, витраж рассыпал по полу загадочные радужные пятна, согревали сердце абрикосовые абажуры китайских фонариков, игриво подмигивала елочная гирлянда, мягко и жутковато светились гнилушки, мерцали свечи, в светлом круге под зеленой лампой ждала раскрытая книга. Вишневый бархат оттенял белизну античных статуй, гранитные химеры горбились под осенним дождем, золотые Будды улыбались из своих ниш, капризно гнулись чугунные перила балкона, винтовая лестница поскрипывала по ночам. Титаны и кентавры сражались на потолке, а стены были достаточно просторны для старинных гравюр и фотографий, коллекций бабочек и раковин, драпировок и гобеленов. На грубом домотканном холсте стояли молоко, мед и карзина с горячим хлебом, а на белоснежном шелке – бокал почти черного, рубинового на просвет терпкого вина, кубики льда в серебряной вазочке и орхидея...

Жизни не хватило бы даже на беглый осмотр таких владений; подобный дворец не разместился бы на целой планете. Но я тогда мог замедлять время и расширять пространство.

Чего не сделаешь ради Нее?

И босые ступни утопали в нежном ворсе ковра, дробно стучали по паркету точеные каблучки, блестел мозаичный пол у бассейна с шипучей прохладной водой. Она могла бы не спеша крутить педали велосипеда среди сельских коттеджей, мчаться в дорогом авто по скоростному шоссе, скакать на серой лошади вдогонку за охотничьим соколом, нестись за моторкой на водных лыжах, так что брызги летят во все стороны и мгновенно высыхают на загорелой коже. Медленно скользить на лодке среди кувшинок, лениво наблюдать за черными лебедями, гулять по саду, одновременно заросшему и ухоженному, то тенистому, то знойному. Примерить одежды всех времен и народов, подолгу перебирать височные кольца, достойные цариц диадемы, почти безвкусные броши, драгоценные серьги, простые берестяные браслеты, экзотические гребни, бусы, скромные, как четки. Выяснить, с чем сочетается «Болеро» – сандалом, ладаном, розовым маслом, матросским табаком, хвоей или мятой, а с чем – вальсы Штрауса, жестокие романсы, «Реквием» и «Желтая Субмарина». Выбирать между золотистым рассыпчатым, душистым сочным и румяным кисловатым яблоками – и предпочесть в конце концов горечь грейпфрута. И иметь возможность затвориться среди тишины и резных шкафов библиотеки; уйти в лабораторию, где корень мандрагоры, чучела заморских животных и пучки редкостных трав оставляют совсем немного места для современнейшей аппаратуры; чтобы в ее кабинете был только огромный письменный стол и кожаное кресло...

Создательница не подозревала, что стремится к божественной полноте, подменив ее вещественным многообразием.

Ощущения и настроения сменялись, как узоры в калейдоскопе, подчиняясь моим пальцам, перебирающим струны... нет, не мироздания, а только гитары.

– А ты фантазёр, мой принц...

– Тогда покажи свое настоящее.

– Ты просишь страшного знания, – помолчав, отозвалась она. – Что ж, твое право.

Мы сидели на деревянных ящиках возле красно-коричневой стены. Чахлые пыльные сорняки торчали во все стороны, как ресницы воспаленного глаза. То ли светало, то ли смеркалось. Сырая жара и тяжелые незнакомые запахи вызывали едва одолимую панику.

– Ну и как тебе нравится обитель богов?

– Не вдохновляет. А тебя?..

Я услышал ответ – и не удивился. Мог бы и сам догадаться!

– Вот этим-то и вдохновляет...

– Я не воспринимаю чего-то существенного?

Создательница поправила очки.

– Как сказать... У меня нет шестых, седьмых и так далее чувств. Разных мест я повидала больше, зато у тебя – свежий взгляд. Что называется, «варварский, но верный». Сейчас еще ничего, зимой – гораздо хуже.

– Разве ты не можешь изменить мир?

Она покачала головой и промолчала.

– Ты же...

– Только для тебя, и только потому, что ты так захотел. Богиня даже лишние килограммы сбросить не способна.

– Зато ты можешь творить.

– Мозг должен решать проблему каждые шесть минут. Где-то читала. Иначе нервным клеткам не хватает эндорфинов, и становятся они чересчур нервными, и жизнь не мила.

– Шутишь?

– Иронизирую, – поправила Создательница с такой преувеличенной назидательностью, что сомнений не осталось: иронизирует. Только над кем?

Ее опять захлестнуло стыдное и сладкое желание роскоши.

И медово-тягучая, темная музыка за стеной.

* 11 *

И кто же мы после этого, творцы миров, хранители стопки общих тетрадок?

* 12 *

Медово-тягучая, темная музыка родилась на окраине, там, где в отравленную реку впадает водосток с трехзначным номером, а по-народному – Великая Сточная Канава. Родилась – и, подобно биомассе из техно-страшилок, распухала, растекалась, пока не хлынула на улицы.

В неурочный час тьма объяла город: миллионы помоечных голубей заслонили солнце.

ДЫРКА

Крысолов шагал к реке. .. Его седые космы сами собой развевались в безветренном, душном воздухе. Пальцы оплели флейту, изгибаясь, как черви-трупоеды.

Он шатался, споткнулся раз, и другой, совсем ослабел и опустился прямо в грязь. Маркиз жил сейчас только ради звука – и только благодаря звуку.

Крысолов проиграл. Серое войско замкнуло кольцо.

Пришлось бы идти по ковру из крыс, чтобы пробраться к лодке. Не думаю, что Маркиз испытывал к ним симпатию – но ступать на живое, ломая черепа и ребра забрызганными кровью башмаками? Он так не умел.

Мелодия померкла. Удовлетворенное безразличие охватило меня – наравне со всеми прочими. Задние ряды уже не напирали на передних. Вот кто-то пожал плечами и зашагал домой; крысы стали возвращаться в город: одна, потом три, потом десяток, а там и сотня. Ритм замедлился еще. Обессиливающая подавленность для особо упорных, угрожающие диссонансные аккорды для тугодумов, нудное повторение пяти нот для размечтавшихся... Крысолов отпускал своих пленников.

Я наслаждался не музыкой, а мастерством флейтиста – поэтому смог дослушать до конца.

Хмурый лодочник поманил, а потом окликнул Маркиза. Он тряхнул головой, словно спросонья, осторожно спустился по откосу к самой воде. Посмотрел на флейту, как на гадюку. Замахнулся, намереваясь зашвырнуть ее подальше в реку. Замер... Одумался.

– Я пока остаюсь, Харон.

– Я не слепой, – лодочник погремел кошельком. – Твои четыре золотых. Задаток я, понятно, не возвращаю. Если понадоблюсь – как меня найти, знаешь.

– Очень скоро понадобишься. Мне нужно поучиться у Марсия.

– Давай-давай. И кончится тем же.

– Тут уж кто успеет раньше. Город стоит шкуры..

Лодочник изобразил гаденькую ухмылочку.

– Не ты первый. Попытай счастья. Навоюешься с ветряными мельницами – позови.

– С иной мельницей приходится воевать: то шестерни у нее заест, то крыло разболтаются.– Маркиз старался шутить, но выходила почти исповедь. – Вот у отца как раз такая и была. А я больше люблю мирно, где-нибудь под деревом...

– Поэтому и взялся за шпагу, миролюбец? – Харон скривился, как от кислтины. – Я не в обиде: хоть без работы не останусь. А то, помнится, мои помощники регату на Стиксе устроили, от безделья. После одной войны их десятка два собралось, аврал, понимаешь... Ладно, что-то я разболтался.

Он поплевал на ладони, взялся за весла и стал выгребать на стремнину.

Крысолов, сутулясь, брел прочь от берега. Я бросился вдогонку, еще не зная, что скажу или сделаю. Нельзя, чтобы он уходил один. Где шляется рыжая бестия Чешир?!

Я наконец понял, чем Маркиз приворожил меня.

Обреченностью. У него не было тени.

* 13 *

Зов снова настиг – настойчивый, как никогда. Я почти бежал – вдоль глухих заборов, через открытые мертвому свету багровой луны проспекты и площади, мимо дворов-колодцев, где пахнет холодом и страхом. Силуэт Черного Командора мелькнул и отстал, подмигнули напоследок огни реклам, улицы выпрямились, чтобы дать мне дорогу.

Тихая девушка в платье из красных шелков сидела на перилах. Тонкие пальцы играли ниткой стеклянных бус. Я остановился на нижней ступеньке и опустился на колено, приветствуя Ее.

– Подойдите, мой принц.

Невозможный голос: бархатные колокольчики. Невозможность ослушания. Ее всемогущество.

– Мое ничтожество, – поправила Создательница мою невысказанную молитву. – Посмотри.

Книга возникла у меня в руках. «Кладовая крысиного короля», сочинение какого-то Эрта Эртруса. Нужная страница отмечена закладкой – цветком чертополоха.

"Коварное и мрачное существо это владеет силами человеческого ума. Оно также обладает тайнами подземелий, где прячется. В его власти изменять свой вид, являясь, как человек, с руками и ногами, в одежде, имея лицо, глаза и движения подобные человеческим и даже не уступающие человеку – как его полный, хотя и не настоящий образ. Крысы могут также причинять неизлечимую болезнь, пользуясь для этого средствами, доступными только им. Им благоприятствуют мор, голод, война, наводнение и нашествие. Тогда они собираются, под знаком таинственных превращений, действуя как люди, и ты будешь говорить с ними, не зная, кто это. Они крадут и продают с пользой, удивительной для честного труженика, и обманывают блеском своих одежд и мягкостью речи."

Читать дальше я не смог: буквы прыгали перед глазами, складываясь в единственное слово – «провал».

– Не умно – пусть, женщине можно быть глупенькой. Скучновато – ладно, как умею. Банально! Заезжено! Избито! Ты сам только что убедился. А главное – фальшиво!

– А что есть правда? – попытался утешить я. – Точек зрения больше, чем людей!

– Ни с какой точки зрения! Не знаю, как тебе объяснить: удачные случайности, глупые враги, раздутые из ничего проблемы... Фальшь – чувствуется, хотя по отдельности – вроде правдоподобно. У нормального мира – собственные законы. Богу нельзя вмешиваться, лишь тогда логика событий...

– Предоставленный собственной участи, мир перестанет существовать!

– Не уверена. Новости, например, превращаются в слухи. Творчество – в пафосные фантазии на сон грядущий или в графоманию за деньги. Как беспризорные дети – в убийц.

Она сразу же пожалела о сказанном, я видел. «Оба казненных мной были плоскими», – могучее оправдание, прямо-таки несокрушимый аргумент. А отрубленные головы – всесокрушающий факт. Оправдание не устояло. Разве она виновата, что довела до конца, – слово не воробей, – красивое сравнение?..

– Девочке не дали вовремя по рукам, – Создательница попробовала сменить тему. – И девочка возомнила себя талантом с бо-ольшой такой буквы...

– Ну, допустим, – невмоготу было слушать ее, веря каждому слову и ни с одним не соглашаясь. – И какой из всего этого вывод?

– Город исчезнет. На земле и без него хватает уродства.

– А Маркиз?..

– Он умрет. И ты сам выберешь ему смерть – такую, что впечатлит тебя сильнее всего.

– Впечатлит?!

Вихрь мыслей, бесплодный, как всякий бег по кругу, взвился и стих, оставив искореженные до неузнаваемости обломки. Город встречает Крысолова как триумфатора, Освободителя с Севера. Маркиз сжигает шкурку моей августейшей сестрицы, чтобы та не превращалась больше в крысу. Анна в подвенечном платье у него на руках: дорожка усыпана розами, а невеста потеряла башмачок. Над горьким пеплом аутодафе взмывает феникс, и жар-птица приветствует его ликующим клекотом. Косой взгляд василиска превращает Крысолова в статую. Заживо погребенный в дворцовом подземелье, он пытается пробить свежую кладку... полбеды, что без инструментов, но перепутав стены. Заслоняет меня от ядовитых дротиков королевской гвардии. Нелепо тонет в двух метрах от берега. Умирает в моей норе от неизвестной отвратительной болезни. Я поднимаю над толпой отрубленную голову Крысолова. Израненный Маркиз шепчет: «И ты, Чешир?"

– Будь ты проклята, со своими неизжитыми комплексами и литературными штампами, – я говорил медленно и тихо, чтобы не сорваться в истерику. – Будь ты проклята!

Создательница склонилась к перилам.

Бусинки раскатились по мрамору, по-воробьиному подпрыгивая и чирикая.

Я оставил ее, плачущую, – а волна разрушения уже катилась к городу, сминая пространство, как листы бумаги. Я спешил и знал, что все равно не успеваю. Зарево пожара ширилось, воронье и клочья сажи парили над предместьями.

Потом наступила темнота.

* 14 *

Это был не обморок, столь популярный для перехода между главами: свет пропал вместе с небесными телами. Я висел в пустоте, ни жив, ни мертв, герой вне сюжета, пятое колесо без телеги. Всеобъемлющее Ничто издевательски скалилось - как если бы Командор вздумал подражать тающей улыбке Чешира.

Что ж, а то мне впервой прятаться на задворках. На сей раз – на задворках памяти разочарованной в себе малолетней богини. Я мыслю – следовательно, существую, лишний раз подтверждая правоту великого вольнодумца. Позвольте представиться: Универсум Абсолютный. Вне меня ничего нет. Учитесь, господа мистики: я стал равен Вселенной безо всяких асан и пранаям.

Я расхохотался в несуществующее лицо небытия. Жри и подавись! Маленькая, но гордая Вселенная сходит с ума!

Право, чем так смеяться – лучше совсем не смеяться. Чем так жить – лучше... Лучше – жить! Напролом, ползком, вопреки, назло – жить! А когда меня вылечат – ты, Ничто, мой бред, исчезнешь!

Я лупил пустоту единственным доступным способом, и вынудил ее признать поражение.

Ненависть и любовь вычертили на фоне отчаянья пылающий узор - дороги светил и переплетение судеб. Пока я беспокоюсь за Анну и Элька, пока люблю Маркиза и Джека, пока помню трущобы и богатые кварталы, пока чую нежить под гипсом, бронзой и плотью, – мир не исчез. Он ждет своего часа, как дуб в желуде.

Значит, надо беречь старую крысу. Она ведь у нас одна. Было б от кого беречь…

Внезапно я ощутил затылком чей-то взгляд. Насторожился по привычке, но услышал только шум крови в ушах. Осторожно, совсем чуть-чуть повернул голову и скосил глаза: никого, но... Или показалось? Нет, точно: белесо мерцающие точки, будто струйка пузырьков воздуха в аквариуме...

Беззвучный гром раскатился над безднами:

– Ожерелье миров.

– Что?– едва посмел переспросить я.

– Ожерелье миров.

Других объяснений не требовалось: я понял. Осталось только протянуть руку.

Сразу стало светлее и появилась почва под ногами: кварцевый песок с примесью глины. Между отлогими дюнами змеилась дорога. Мокрый соленый ветер намекал на близость моря.

Вокруг меня разворачивался возрожденный мир.

-----

В новой обстановке мы склонны искать хоть что-то знакомое. Для начала я попытался определить стороны света, и после некоторых усилий разглядел на пасмурном небе тускло-белесый блин солнца. Оно висело на полпути между восходом и закатом - если здесь бывают восходы и закаты. От горизонта до горизонта простирались гряды бурых холмов. Если - опять если! - меня занесло к северо-западным границам королевства, дорога ведет к рыбацкому поселку. Или никуда не ведет, перекушенная свежесозданным проливом.

Посему я предоставил выбор пути случаю: закрыл глаза, покружился на месте и сделал шаг.

При всем идиотизме положения, меня переполняла радость. Только выживший вопреки концу света может по достоинству оценить хмурый денек и саму возможность ходьбы. Время от времени я останавливался и разглядывал черную блестящую горошину - загадочный подарок небытия.

Настала ночь, облака расползлись по своим делам, неизвестные созвездия изукрасили небо. Чужая планета, вероятно, чужая вселенная; дверь между мирами могла находиться где угодно.

Больше всего я боялся наткнуться на собственные следы; но пошел дождь, на редкость нудный, истыкал песок бесчисленными крохотными лунками, загладил неровности. Заодно вымочил меня с головы до пят.

По крайней мере, питьевой воды - вдоволь.

------

С тем же успехом можно было стоять на месте: по мне, одна дюна ничем не лучше другой. Если здесь и водилась жизнь, то неорганическая, какие-нибудь несъедобные разумные кристаллы. К началу второй недели я научился спать на ходу. Обнаружил, что обходиться совсем без пищи легче, чем постоянно недоедать. Притерпелся к дождю и ветру. Но бессмысленность происходящего угнетала.

Интересно: Создательница испытывает меня дурной бесконечностью, или просто еще не придумала, куда деть героя-одиночку?

Дни текли, как дождевая вода. Я тащился вперед на одной лишь злости.

------

Два длинных меча воткнуты в склон; сверху на рукояти наброшен плащ, его края присыпаны песком. Хлипкое сооружение неплохо справляется с ролью палатки. Посередине светится красным жаровня с углями - откуда только взялось топливо? - мне в руку суют кружку с чем-то горячим и ароматным. Не помню, как попал сюда, но не все ли равно? Принимают, как друга - вот и ладно. А много будешь знать - не состаришься.

Дождь барабанит по ткани монотонно и дремотно. Я возвращаю полупустую кружку и плыву в черном пруду среди кувшинок, между веток плакучих ив, и луна кажется пластмассовой бусиной с облупившимся от времени перламутровым покрытием. Серебристая фигурка спускается от беседки к берегу, и невесомо, как водомерка, скользит навстречу. Стебель плюща венком оплетает рыжие...

...волосы. Узкая рука отбрасывает со лба непослушную прядь. Зеленые, с вертикальным кошачьим зрачком глаза встречаются с моими.

– ...говорить? – начала фразы я не разобрал. – Остались часы, самое большее – день.

– Если хочешь – могу составить компанию. В любую сторону. А на привалах договорим.

– Разве ты еще не понял? – вертикальные зрачки вытянулись в черточку. – Компании не будет. Ты или я. Мы соперники.

Меч был чересчур далеко. Но я чуть заметно изменил позу, чтобы увернуться от предательского удара.

Незнакомец вспыхнул, как от пощечины.

- Ты же мой гость!

Законы гостеприимства не мешают придворным насыпать яда в бокал или устроить "несчастный случай". Правда, рыжий имел возможность десять раз пришибить меня во сне. Мог просто не вмешиваться - я бы вскоре окочурился посреди серых пустошей.

Я молчал. Тогда он стал рассказывать о сходстве наших путей, о лишних сущностях и бритве Оккама, о переработке черновиков. О том, что двойники плодятся и становятся хуже плоских, поэтому нужен отбор. Говорил, что его родной мир - сладкая сказочка, а мой имеет право существовать... Он был умница, шутник, ценитель изящного, знаток тайн, бесстрашный воин, чистая душа.

Двойник?! Лестное сравнение, прямо бальзам на больное самолюбие. Но не такой же ценой! Я лепетал в ответ нечто невразумительное, мол, мы оба - полукровки, но и только; оба умеем защищаться, но и только; оба выброшены из родных миров - но и только... Кого я пытался обмануть?

Он зачерпнул горсть угольков из жаровни, выбрал один, малиновый с голубоватыми искорками, протянул мне.

- Под пару к твоей жемчужине, брат.

Наши пальцы встретились за секунду до того, как он исчез в ало-золотом смерче.

...Я никогда не звал мужчину братом.

* * *

Пустыня кончилась, и вместе с ней кончилась сволочная погода. Дорога бежала между возделанных полей, ухоженных домиков и живых изгородей. В мирном сельском уголке черно-алый плащ и пара мечей придавали мне вид опереточного злодея. Дети, да и взрослые, с любопытством таращились вслед. Собак не науськивали - и на том спасибо. То и дело меня обгоняли знакомые по миру Создательницы вонючие повозки - автомобили. И сама Создательница время от времени возникала рядом, но шагала молча, потупившись, будто искала что-то в пыльной колее.

Всех находок - только конские яблоки. Зато их - в изобилии.

Если верить дорожным указателям, я давным-давно должен был прибыть в славный город Бремен. Его шпили уже часа два маячили на горизонте, нисколько не приближаясь. Что-то должно было произойти здесь, на дороге...

И произойдет, раз должно. Я слегка подивился новому для себя чувству непреложной уверенности.

- Боящийся несовершенен в любви. Тебя терзал страх упустить миг Сияния и оказаться в плоском мире. Как будто мир бывает плоским! Для любящего время состоит из чудных мгновений, и пока ты не устанешь любить...

ДЫРКА N10

- Я попрошу маму, чтобы меня больше не стригли. Я хочу быть, как ты. Красивой…

Детвора следовала за нами до речки, даже с виду сонной и ласковой. Замелькали голые спины, галдеж и фонтаны брызг распугали уток и гусей. Зрители Создательница закурила, изломав полкоробка спичек.

- Детские драгоценности... За убогонькое такое чудо... Как мало хорошего, если здесь даже я - сказочная фея!..

- Фея в их жизни - была. Теперь они знают, что можно искать и найти. И что найти - возможно.

- Я слишком труслива. Бродить по деревням с гитарой... бросить все... Нет.

- Если таков твой долг - решимость появится в свой срок. Только... Не преувеличиваешь ли ты?

- Что?

- Так ли плохо им живется?

Создательница зажгла еще одну сигарету - и напрочь забыла про нее, пока не обожгла пальцы затлевшимся фильтром.

- Я вольна думать и так, и этак. Нужно пожить их жизнью, чтобы... Поздно, я уже не ребенок. Нет, я не жалею - торопливо пояснила Создательница специально для меня, - просто эксперимент невыполним.

Непостижимая. Честность и отвага в поиске, точные прозрения - и мелочная боязнь быть неверно понятой. "Боящийся несовершенен в любви" – выходит, Создательница?..

О ужас!

Я зажмурился на секунду - а когда открыл глаза, оказался перед городскими воротами.

нннннннннннннгрррррр

Запряженная в телегу кобылка дремала на углу, а из телеги слышался богатырский храп и торчали босые ноги. Очень захотелось последовать примеру мужика: все же многодневные пешие маршруты горожанам непривычны. У меня не было ни малейшего желание драться за уголок в здешнем Подземелье; следовало поискать другое пристанище.

И поторопиться. Я вдруг обнаружил себя сидящим на скамейке и тупо созерцающим афишу на заборе. "Тысяча и одна смерть крысиного принца". Чуть ниже: "Благотворительный спектакль. Вход свободный".

Вот и пусть сделают благое дело, приютят где-нибудь в заднем ряду. Три часа подремать, мне много не надо.

Я вошел в фойе с видом провинциала, трепещущего перед Высоким Искусством. Оставил в гардеробе оружие и плащ, получил номерок - без вопросов, как будто в сельский клуб подобные посетители заходят по сто раз на дню. Престарелая билетерша подала мне написанную от руки программку. Мистический театр "Сукины дети". Ну-ну...

Чтобы удивляться, потребна более свежая голова. А я был способен только слонялся по вестибюлю, коротая время и запоминая расположение выходов, - это последняя предосторожность, которой я пренебрегу. Сразу после первого звонка я уселся, вытянул гудящие ноги. Примут за поддатого хама - мне-то что? Скандалить побоятся или постесняются, а у меня глаза слипаются катастрофически... Что-то здесь нечисто, следовало бы расположиться на отдых где-нибудь на обочине... поздно теперь. Храни меня, Создательница, больше некому!

...Она стояла в перекрестье прожекторов, как пойманная на прицел беглянка. В сером будничном платье, стриженая накоротко, Создательница напоминала монахиню. Не из тех сплетниц, что вышивают крестиком и тайком мечтают о красавцах-гусарах - из фронтовых сестер милосердия или приютских учительниц.

Наяву.

Для Нее явь и сны различны, а сотворенные видят только существующее.рядом или где-то.

- Разве ты забыл, каким было начало?

Мог ли я забыть? Рокотал орган, ему вторила свирель. Явись тогда дьявол и предложи остановить мгновенье ценой вечного проклятья - без колебаний я крикнул бы "Да!"

Ни один драматург еще не имел столь же чуткого зрителя.

* * *

Публика заспешила к выходу, а я пробрался за кулисы.

Мой двойник меланхолично курил, развалясь на груде досок, и менее всего ожидал увидеть пылкого поклонника. Синяя дежурная лампочка превращала его лицо в почти уродливую бледно-черную маску. Но стоило появиться зрителю, он с бодрой и ехидной улыбочкой соскочил на пол и жестом фокусника уничтожил окурок. Внимательный взгляд скользнул по мне, цепко схватывая детали, вплоть до складок на подвернутых рукавах. Смутиться я просто не успел.

- Крысиный Принц! Вылитый! - завопил он с неподдельным и не скрываемым восторгом. - Извините, конечно... Честное слово, вы были бы великолепны в этой роли!

Сам того не ведая, он сильно мне помог: я совершенно не представлял, как приступить к разговору. Не с видом же завзятого театрала обсуждать представление?

- Боюсь, это моя единственная роль.

- В каком смысле?

- Только ее играю с рождения.

- Шуточки же у вас, сударь мой...

Сказано было лишь затем, чтобы заполнить паузу, пока человеческое изумление уступало место актерскому любопытству.

- Ты был на спектакле - вранья много? Эх, нашу бы Создательницу сюда! Рассказывай. Про что угодно, любые мелочи, мимолетные мысли... Если ты не против, разумеется. Это важно, пожалуйста!

Его волнение передалось и мне. Подобное чувство между женщиной и мужчиной назвали бы любовью с первого взгляда. Лицедею, профессиональному притворщику - я доверял безоговорочно, позволил увлечь себя в гримерку, к театральному братству. Возбуждение после спектакля еще не улеглось, паренек-осветитель носился с чайником и чашками, травести-Эльк складывала костюмы, Анна приводила в порядок синтетическую шерстку игрушечного котенка.

Находиться в центре внимания было более чем непривычно. Эшафот - не в счет, между палачом и публикой - дистанция огромного размера. Здесь - наоборот, близость до переплетения рук, разговоров, мыслей... Неописуемое чувство.

- Бертик, где ты такое чудо выкопал?!

- Самозародился. В полном согласии с трудами Альберта Великого. В корзине грязного белья у нашего костюмера.

- А серьезно?

- Пришел тебя послушать. - Берт легонько ткнул товарища пальцем в бок. - Хотя из тебя Крысолов, как из меня - балерина.

- Да что вы говорите, Ваше высочество... Сами-то хоть раз копались в помойке?

- При чем тут помойка?- странно было слышать свой голос в мгновенно наступившей внимательной тишине. - Создательница помогла вам просто так...

Недоумевающие взгляды. Я пояснил:

- Она подсказывала, верно? Пьеса... Откуда вы всё знаете?

Берт уставился куда-то в потолок и негромко продекламировал:

- Невольная дань пионерскому детству,

Сутулость души от заученной позы:

Придирчивый цензор: каков он там, дескать,

Общественный смысл у стихов или прозы

Я уже ничему не удивлялся и продолжил:

- Так сделай красиво - пусть мир подивится,

Глядишь, издадут в позолоченной коже.

А если случилось стыдом подавиться -

Разжуй и глотни, переваришь попозже.

Но хочешь - молитву, достойную Бога...

Заметив дрожь в воздухе, я оборвал стих на полуфразе.

- Ну, и как будем делить лавры? - нарушил молчание Берт. - Целых два гения - это уже излишество, не находишь?

Первой попавшейся жидкостью я написал на зеркале: "Гораздо хуже. Поговорим наедине."

Берт забрал у меня кисточку и так же - лосьоном по стеклу - размашисто вывел: "Прелюдия к аресту?"

- Нет, - поспешил успокоить я, а для остальных добавил. - Не нахожу. Гении долго не живут, два-три про запас - совсем не лишнее.

Компания вволю посмеялась над мрачноватой остротой.

- С тебя пиво! Помнишь, ты говорил, что Крысиный Принц совершенно неправдоподобен?

- Ага, за знакомство!

- Может, завтра? - Берт сложил перепачканную гримом салфетку. - Устал, как собака.

- Увиливаешь! Но завтра мы тебе припомним!

- Спокойной ночи, - девушка, игравшая Создательницу, посмотрела на часы. - Вернее, доброго утречка!

Мы вышли втроем на крыльцо. Что-то сдвинулось в пространстве, деревня была уже не совсем деревней. Где-то вдали погромыхивала электричка, трещали сверчки - но ни одного звука не долетало из открытых окон клуба. Я, как сумел, рассказал о расовых особенностях плоских и сияющих. Создательница изредка хмурилась: "Не угадала..." Берт слушал со всем возможным вниманием и, сам того не замечая, копировал мои жесты.

- Если хорошо войдешь в образ, один из нас будет уничтожен, - закончил я.

Берт пощелкал зажигалкой, вынул сигарету, сунул обратно в пачку.

- Исключать "Принца" из репертуара? Паршивая новость...

- С другой стороны, кто не рискует, тот не пьет шампанского.

- Ага. Только водку, теплую, утром, из мыльницы... - криво усмехнулся он.

Создательница поежилась. От ночной прохлады? Ой, вряд ли!

- Пошли в фургон, а, мальчики?

- Поедем, красотка, кататься, - громко и фальшиво пропел Берт. - Заодно Принца в Мемор подбросим. Твое высочество, чего робеешь? Эта колымага не кусается.

Эка невидаль. Что я, в карете не ездил? Я офонарел от упоминания Мемора, угрюмой северной цитадели моего королевства.

Берт дернул меня за рукав:

- Поехали!

Я полез в кабину.

Берт гнал машину по разбитой дороге, притормаживая только перед особо крупными ухабами. В свете фар метались кусты, километровые столбы, изредка - фонарь над сторожкой. Это завораживало.

Полупустой автобус едет в небыль.

В открытом поле с раннего утра мы.

Опоры ЛЭП воздели руки к небу,

Как черные монашки возле храма.

Водитель в полусне стихи бормочет:

Хорей похож на ровный гул мотора...

Слово за слово - и я заблудился в бездне времен. Берт повернул в другую сторону на одной из развилок.

Наши судьбы стали несхожи - есть надежда, что он уцелеет.

* * *

Вдруг сзади послышалось ржание, мой конь заржал в ответ и перешел с рыси на шаг. Смена ритма выбросила на горную тропу, выше уровня облаков. Справа была пропасть, так что я не рискнул останавливать свою арбу. Всадник в зеленых латах приблизился на расстояние громкого разговора, приветственно помахал рукой.

- Там есть где разъехаться?

Тропа впереди делала поворот в неизвестность. Около часа я замирал в ожидании стрелы в спину, а потом дорога стала шире, всадник нагнал меня, протянул руку:

- Гармунд.

- Крысиный Принц, - я бы и рад не поминать свой титул, но нет мне другого имени.

- Далеко?

- В Мемор. - я ничего не терял, открывая промежуточную цель своего пути.

- Вы не возражаете, если я присоединюсь?

Я пожал плечами. Он имел средства настоять на своем, вне зависимости от моих желаний. Но я был не против компании. С попутчиком, если его не преследуют, безопасней и веселее.

К полудню мы достигли реки Елизабет.

Длинную галечную отмель с трех сторон окружали скалы. В прозрачной ледяной воде плескалась форель.

- Поможете с застежками, Ваше высочество? Извините, что прошу о такой неподобающей милости, мне пришлось оставить оруженосца в...

- Разумеется, - отозвался я. - И без титулов. Принц - это, скорее, кличка. А что с оруженосцем?

- Он... То есть она... - Гармунд засмущался, и вдруг взорвался. - Дура влюбленная!

Сняв доспехи, Гармунд расседлал и стреножил наших коней, умело развел костерок. После, прихватив лук и стрелы, прогулялся вверх по течению и добыл свежайшей рыбы. У меня, стараниями Берта, тоже были кое-какие припасы. Пирушка удалась на славу.

- Двинемся? - предложил я, убирая в седельную сумку остатки буханки.

- Ты торопишься?

- Не очень.

- Тогда отдохнем как следует. Дальше поедем очень быстро. Если загоним коней - нам будет несладко. Повозку придется бросить, уж извини.

- А в чем дело?

- Гарпии.

- Гарпии?

- Твари жрут жизненность, - лаконично пояснил Гармунд. - Иногда залетают довольно далеко, а возле гнездовий просто кишат. Можно бы в объезд, но там чума. Лучше попытаемся проскочить.

- А на что они похожи?

- Стервятники с виду и по повадкам, но разумнее. Взрослых почти невозможно убить, птенцов... - он поморщился. - Дети же! Я не смог.

Что тут скажешь? Мир повернулся к нам своим обычным - хищным - лицом. Небо посерело.

- Разведем костер? - предложил я.

Гармунд встрепенулся:

- Хорошая идея!

Мы наломали сухих сучьев с покореженной буранами и суховеями узловатой горной сосны. Огонь слегка рассеял сумрак - если не вокруг, то в наших сердцах. По молчаливому договору, о гарпиях больше не вспоминали. Обменивались байками.

Но уголек другого костра жег мне грудь. А Гармунд все чаше с тревогой поглядывал вверх.

- Дождались... - вдруг процедил он сквозь зубы. И намотал на запястье запасную тетиву.

Теперь и я увидел - четыре темных точки.

- Доспехи! - спохватился я.

- Расплющат вместе с доспехами. Прячься, я прикрою. Не спорь, некогда.

Пестрые, словно вылепленные из отбросов курятника, нескладные птицы не издавали ни звука, только воздух свистел между перьев. По первому разу они пролетели довольно высоко, заложили вираж и снова атаковали.

Стрела заставила ближайшую гарпию кувыркнуться в воздухе и нарушить строй. Она бестолково помахала крыльями, уронила здоровенную каплю помета, выровнялась.

Три птички были наковальней, четвертая - молотом.

- Не дай загнать тебя в плоскость!

Мы бросились вверх, под защиту обрыва. Гармунд, почти не целясь, слал в небо стрелу за стрелой.

Стервятник спикировал, заставляя нас прижаться к скале.

- Жизнь недорога? Прорывайся! - следующий десяток слов был на чужом языке, но крепкие выражения понятны без перевода. Для пущей убедительности Гармунд отвесил мне подзатыльник, способный свалить быка.

Отлетев на десяток шагов, я очутился у входа в мраморный грот.

Прямо на глазах сосна превратилась в картонную декорацию.

От запоздалого ужаса колени стали ватными. Я уткнулся в шершавый валун и разрыдался.

* * *

Замок сохранил отпечаток людоедских вкусов прежнего хозяина. Коридоры переплетались, как ходы сумасшедшего червя. Комнаты располагались столь причудливым образом, что сразу была видна только одна из них. В каждой комнате, справа и слева, посреди стены находилось высокое узкое окно в готическом стиле, выходившее на крытую галерею, которая повторяла зигзаги анфилады. Окна эти были из цветного стекла, и цвет их гармонировал со всем убранством комнаты. Среди многочисленных золотых украшений, разбросанных повсюду и даже спускавшихся с потолка, не видно было ни люстр, ни канделябров, - не свечи и не лампы освещали комнаты. И бледный ужас повторяли бесчисленные зеркала.

Ночью, когда силы зла царствуют безраздельно, по замку бродили смутные тени былых обитателей. Мы запирались в общем зале, зажигали свечи, разводили огонь в камине и дремали по очереди. Эльк, набегавшись за день, дрых без задних ног; взрослых, несмотря на все предосторожности, время от времени мучили кошмары.

Во сне я разыскивал и все не мог найти голубой карбункул. Он лежал где-то на дне трехгранного колодца с блестящими серебряными стенами. Мои двойники двигались во всех направлениях, сотнями гибли в зубах чудовищ, вязли в паутине. Невидимый враг хохотал и выл. Над головой рождались и гибли пузырьки миров.

Зато днем замок оживал. Стучали молотки, повизгивали пилы, раздавались песни мастеровых. Шли приготовления к свадьбе... как выяснилось, сразу к двум.

Обойщик-подмастерье, четырнадцатилетний лопух, ухитрился поранить руку. Я подвернулся весьма кстати, перетянул ему предплечье и помчался к Анне за полотном. Влетел в комнату без стука - и, отскочил, поспешно притворив дверь.

Хозяйка Мемора сидела на ковре, Гармунд полулежал у нее на коленях и чуть ли не урчал от удовольствия. Гадина! А ведь выглядел настоящим рыцарем - даже отбив нападение гарпий, мокрый от пота, исцарапанный и запыхавшийся, весь в пыли... Видимо, мужество и честь могут встречаться порознь. Я почувствовал, как губы раздвигает нехорошая усмешка. Для Гармунда наступает час познанья чести. В смысле, пора и честь знать. А вот Анна...

Выбрать момент, чтобы не отвертелись...

- Мне раньше не встречались сильные женщины, - голос Гармунда звучал вполне отчетливо. - Ты первая. Почему так, Анна? Если женщина - то кисейная барышня, если сильная - то...

- А твоя... твой оруженосец?

- Тони был... была... замечательным парнем. А потом... мне хорошо досталось, пришлось послать его... ее... тьфу!.. ну, короче, Тони - за помощью. Тони никак не соглашался оставить меня. Тогда и раскрылось. Море слез, "ты меня не любишь" и все такое. Тони был как младший братишка, чуть ли не единственная родная душа... Я перед ней очень виноват.

- Вы расстались, - подсказала Анна.

- Да. Я не позволил Тони рисковать собой... без желанной награды, безо всякой надежды, ради иллюзий. Она-то мечтала о сказочном принце. А я... Я даже не мужчина.

- Евнух?!

- Евнуха из меня не получится, – усмешка - Но я последняя в роду, больше некому... А я влюбилась в Джека... как Тони в меня, - и с горечью в голосе: Но я для него лишь безвестный странствующий рыцарь.

- Бедная моя сестренка...

Дверь предательски скрипнула. Анна и Гармунд обернулись одновременно, зареванные, счастливые, золотисто-белая и черная с проседью: полдень и полночь.

Я кстати вспомнил, зачем пришел:

- Анна, чистый кусок тряпки, поскорее, пожалуйста.

Хорош был бы я в роли ревнителя чужого семейного очага!

...Что и какими словами Анна рассказала Джеку - не наше дело. Гармунд стала появляться в женском наряде. Примерно через неделю мы тесным кружком отпраздновали помолвку. У музыканта и воительницы оказалось как раз столько общего, чтобы легко понять друг друга, и как раз столько отличий, чтобы изумляться и радоваться все оставшиеся годы. Сказочный финал: "Они жили долго и счастливо".

Чешир приходил домой только поесть, грязный и драный. Подрастающий кот осваивал охотничьи угодья и выяснял отношения с местными. В кошачьи трио и квартеты порой вплеталась флейта Маркиза; Джека это немало забавляло и вдохновляло, он садился на подоконник и начинал подыгрывать на гитаре. Всегда находились три-четыре благодарных слушателя, чтобы поднести сливок котам и вина людям.

Эльк учил жар-птицу ругаться по-пиратски, сам зарывал клады и сам же охотился за сокровищами.

Словом, в Меморе каждый нашел свое. Я с головой зарылся в книги. Рука человека не касалась их лет двадцать. Людоед ценил исключительно толщину фолиантов и позолоту переплетов - наравне с охотничьими трофеями на стенах. В углу сиротливо ютился неудобный рассохшийся стул, совершенно необходимая здесь стремянка отсутствовала. Среди стеллажей с непривычки можно было заблудиться: они тянулись унылыми рядами, все как один - до потолка и в тридцать шагов длиной. А еще в этой комнате, у западной стены, стояли гигантские часы черного дерева. Их тяжелый маятник с монотонным приглушенным звоном качался из стороны в сторону, и, когда минутная стрелка завершала свой оборот и часам наступала пора бить, из их медных легких вырывался звук отчетливый и громкий, проникновенный и необыкновенно музыкальный.

В тот вечер я засиделся в библиотеке дольше обычного.

ДЫРКА N17

Заговорщики отошли дальше, я больше не мог их слышать, но без труда нашел и прочел продолжение.

"Он умрет, - сказал неизвестный, - но не сразу. Вот адрес: пятая линия, 97, квартира 11. С ним его дочь. Это будет великое дело Освободителя. Освободитель прибыл издалека. Его путь томителен и его ждут в множестве городов. Сегодня ночью все должно быть окончено. Если ничто не угрожает Освободителю, Крысолов мертв, и мы увидим его пустые глаза."

А я по своему вкусу выберу ему впечатляющую смерть!

Часы начали отбивать полночь.

* * *

Кругом, как враг, таилась тишь. Но стало чуть легче. Я был еле жив, пройдя сквозь строй мраморных и бронзовых предков людоеда.

Шум шагов, шум шагов, бой часов.

Конец коридора терялся в непроглядной темноте.

Тихий шорох и писк. Я метнул нож.

Бледно-голубая вспышка прорезала мрак. Противник был призраком, как я и опасался. Нож прошел насквозь, не причинив ему вреда.

Я прислонился к стене и обратился к Сандрильоне, Ромео, Левию Матфею, Арагорну, Роксане, ко всем, когда-то и где-то безнадежно опоздавшим:

- Дайте мне по минуте! Вам уже все равно!

Если слышишь приглушенный зов,

То спускайся по лестницам вниз.

Нужно забраться как можно глубже, пока чужая воля не овладела мной.

И летит, и звенит из углов

Светлый хор возвратившихся крыс...