Умирая, подумай о ближнем
- 19
- 0
- 0
Какой-то шум неподалёку потревожил мой сон, но я, проворчав какое-то ругательство, только покрепче завернулся в плед и повернулся прочь от своего соседа. Привыкший к подобному моему поведению, он только приблизился и нетерпеливо толкнул меня в бок. Его холодное прикосновение заставило меня скрючиться и, открыв глаза, я глубоко вздохнул, чтобы прочистить своё сознание от остатков сна.
- Уже пора? – спросил я, убирая наушники и проверяя время. Мой сосед что-то ответил, но я не смог разобрать ни слова: его речь путалась, как будто он говорил откуда-то с морского дна.
- Сейчас, подожди, – помахал я ему рукой и, сев прямо, расслабил свой взгляд. От самых кончиков пальцев до шеи разлилась сладостная истома, и я погрузился в транс.
- Пора на волонтёрство, говорю, – расслышал я наконец слова соседа, – Опоздаем ведь.
Я поднял голову и посмотрел на него: гигантский белый змей заполнял почти всю мою комнату, а под его кожей постоянно происходило какое-то движение, как будто он непрерывно линял. Его чёрные, бездонные глаза безо всяких зрачков следили за каждым моим движением, каждой моей мыслью.
- Ты прав, опоздаем, – кивнул я и потянулся, – Давай по-честному. Проголодался? – спросил я и улыбнулся ему. Он только наклонил голову и, недовольно хмыкнув, спрятал голову в кольца своего туловища в поисках хвоста.
- Пойдём, пойдём, поедим, – примирительно сказал я соседу и, поднявшись с кровати, положил руку на изгиб его бесконечного тела, доходившего в высоту до потолка. Его плотные мышцы и крупная, холодная чешуя успокоили меня, и я мягко похлопал по ней: когда-то его близость казалась невыносимой, но со временем я сумел к ней привыкнуть.
- Рис? – спросил он тихонько, выглядывая глазами-пуговками из-за своего тела.
- Рис.
- А яйцо сверху разобьёшь?
- Разобью, – ответил я ему, и моё лицо обмякло в тёплой улыбке.
- А лук зелёный сверху? – всё допытывался он, едва заметно подрагивая от нетерпения с каждым моим ответом.
- Конечно. Всё, как ты любишь, Урча, – кивнул я и протянул ему руку. Змей уставился на ожог на моём предплечье – печать нашего договора, – придумывая новые условия.
- У окна поедим? – как будто улыбаясь, продолжил он вымогать всё больше и больше удовольствий, прекрасно зная, что без него я не смогу покинуть свою комнату.
- У окна, у окна, – начал терять терпение я, – Ты ж сам говорил, что опаздываем. Залезай быстрее, мне умыться ещё надо.
Ничего не ответив, Урча страшно изогнулся и рванул ко мне. Его гигантская голова, способная проглотить меня целиком, тут же истончилась, сжалась, и, приземлившись на мой шрам на предплечье, он начал виться кольцами вверх по моей руке и, опираясь о меня, пропадать где-то за спиной. Когда кончик его хвоста соскользнул с плеча, я ощутил его призрачное присутствие: он принял своё привычное положение, надкусив хвост и превратившись в белоснежный ореол за моей спиной.
Присутствие Урчи успокаивало меня: не обращая внимание на кровавое месиво своего лица, я умылся безо всяких уколов вины и приступов паники. Под веками защипало: моё помешательство усугублялось, и я уже не видел в зеркале своих глаз и даже не воспринимал пространство своего тела. Урча тут же расцепился и погладил холодным хвостом место ожога, как будто убеждая меня в том, что и это тоже пройдёт. Я мысленно поблагодарил его и, мягко отогнав его обратно в кольцо, начал пытаться промыть свои глаза: змей забрал всю боль, но я не хотел ходить с раздражением остаток дня.
Когда мы перебрались на кухню, он воплотился у меня на плече, чтобы проследить, ничего ли я не забыл. Урча по-хозяйски скользил языком по стеблям зелёного лука, которые я подносил к его лицу, чтобы выбрать самый ароматный из них. Когда привередливый змей наконец-то выбрал необходимое, я промыл ингредиенты и, достав разделочную доску, потянулся за ножом. Мои пальцы замерли в миллиметре от рукояти, и я тяжело задышал, не отрывая от неё свой немигающий взгляд.
- Если ты это сделаешь, я буду рядом, – мягко прошипел мне Урча в ухо, – Если решишь подождать – тоже буду рядом. Ничего страшного в этом нет, – успокоил он меня, и, закрыв глаза, я несколько раз вздохнул, чтобы успокоиться.
Открыв окно золотистому июньскому рассвету, я поставил тарелку рядом с рамой. Урча нетерпеливо мотал своим телом влево-вправо, свесившись с моего плеча и практически погрузив свою пасть в тарелку: золотистый желток в тарелке интересовал его гораздо больше мягкого рассвета, осыпавшего своим переливчатым жемчугом редкие, стремительно мчавшиеся куда-то облака. Я вдохнул свежий воздух и снова обмяк от блаженства: город уже проснулся, и вместе с летним ветром внутрь лёгким танцем влетели автомобильные гудки и человеческий говор. Мелкие силуэты куда-то спешили: кто-то целеустремлённо двигался к метро, кто-то вальяжно прогуливался к парку. Я насчитал несколько семей – больше, чем обычно. Они, видимо, наслаждались солнечным выходным. Было приятно видеть такое многообразие жизни – она била таким сильным ключом, что я, казалось, мог коснуться всей её красоты, лишь протяни я руку за оконную раму.
Урча же незаметно для меня оторвался от сокровенного желтка и начал пристально смотреть на кого-то внизу. Глаза змея налились белым светом, и, расслабив своё сознание и сшив его с сознанием моего друга, я проследовал за его взглядом. Урча медленно протягивал своё естество к сердцу прогуливавшегося с сыном мужчины. Мы могли слышать его мысли, чувствовать запах его счастья, видеть открывшуюся перед его глазами картину: каждый раз, когда он смотрел на своего сына или думал о нём, он тут же вспоминал о том, как держал его маленькое, покинувшее утробу матери всего три дня назад тело на своей руке: такое крохотное, что оно могло уместиться на его предплечье. Сейчас же мальчуган лихо разъезжал на самокате, ловко избегая столкновений с прохожими и улыбаясь отцу, который время от времени появлялся сбоку, чтобы не позволить сыну случайно выскочить на дорогу. Мысли отца скользнули к матери мальчика, которая выехала из дома пораньше, чтобы поискать что-нибудь занятное в подарок сыну, и которую они должны были скоро встретить. Урча с умилением следил за всеми этими мыслями, и я даже не заметил, как он начал медленно сжимать сердце мужчины своей ледяной хваткой.
- Урча! – вскрикнул я и вытянул руку с тарелкой за окно, – Сейчас выброшу, змеюка ты подлая!
- Мог бы хоть имя полностью сказать, – недовольно проворчал он, появившись на моём плече, – Уже четыре года знакомы, а ты меня даже по имени не называешь.
- Не собираюсь, – враждебно ответил я и небрежно поставил тарелку на подоконник, – Одного раза хватило, чтобы тебя пропустить в этот мир. Что будет, если я буду тебя называть по имени? Расползёшься по всему свету?
- Ну да. Почему тебя это пугает? – как будто пожал плечами Урча, – Посмотри на небо, – мотнул он головой к облакам, – Разве ты не видишь, что моё влияние и так постепенно разрастается? Рано или поздно я всё равно проникну в ваш мир. Она же говорила тебе, что это неизбежно, – скользнув на пол и меланхолично положив голову на подоконник, убеждал меня змей.
- Ты пока что проявляешься напрямую только мне, и меня это более чем устраивает, – ответил я, – Не думаю, что остальные готовы тебя увидеть – поэтому хочу повременить с твоим воплощением.
- К этому нельзя быть готовым, сам ведь знаешь, – холодно ответил Урча, поднимая на меня глаза, – Но должен, вроде бы, понимать, что чем дольше ты нас держишь, тем хуже и тебе, и нам, – прошипел он. Я встретил его взгляд, ощущая, как в груди медленно закипает ярость. Наконец я побеждённо вздохнул и, прикрыв на секунду глаза, посмотрел на своего друга уже примирительно.
- Знаю, Урча, знаю. Просто ещё не готов.
- Понимаю. Я просто не хочу, чтобы ты потом винил себя за своё промедление, приписывал его заботе об остальных, – также успокоившись, задумчиво проговорил Урча, скрытно пододвинувшись и незаметно отодвинув тарелку подальше от меня, – Если повторишь свою ошибку во второй раз, то уже точно не сможешь избавиться от вины; я не хочу, чтобы ты так и продолжил мучиться. Ещё больше я, конечно, не хочу, чтобы оправдывал свою нерешительность неготовностью остальных. Я не для того в тебе воплотился, чтобы ты лгал самому себе, понимаешь? – с серьёзным, невозмутимым видом объяснялся он, прерываясь на громкое, смачное чавканье золотистым рисом.
- Да, Урча, – согласился я, – Просто если я сейчас признаю свою способность всё изменить, то сразу появится вопрос: а почему тогда, когда они умирали, я не смог ничего сделать? Ну, помимо того, чтобы убить их самому. Почему тогда я был бессилен, почему тогда я был обречён на то, чтобы просто идти по течению? – допытывал я змея, параллельно (как и он, в меру скрытно) достав крепкую сигариллу и щёлкнув зажигалкой, – Ты ведь нарушаешь привычный нам ход времени; так почему мы не смогли всё предотвратить тогда, встретиться в других обстоятельствах? – спросил я у него, пустив в окно плотное облако сизого дыма. Когда никотин подействовал, связь с Урчей затуманилась, и он, растворяясь в воздухе, возмущённо ускорил свой завтрак.
- Скоро узнаешь, – почти задыхаясь, с полным ртом ответил мне мой сосед, – Ну и упрямый же ты урод, в конце концов. Знаешь ведь, что я прав, а слушать меня не хочешь.
- Конечно, знаю, – ответил я и хитро, самодовольно улыбнулся; змей улыбнулся мне в ответ – каждый как будто улыбался своему отражению, – Меня просто бесит, что ты мне это говоришь. Что дошёл до этого не я.
- Довелось, конечно, в такого вселиться, – улыбнулся мне Урча, – У Лёни увидимся тогда? – спросил он, окончательно растворяясь в воздухе.
- Да. Увидимся, Урча, – ответил я пустой комнате. Сигарилла на моих глазах дотлела до самого основания, и я раздражённо раздавил её в пепельнице. Надеясь на то, что он оставил мне хоть немного еды, я заглянул в тарелку – и оставшиеся зёрна риса тут же растворились в воздухе, как будто их проглотил кто-то невидимый. Лишившись своего завтрака и своей дозы никотина, я в сердцах обругал своего друга, и он рассмеялся мне в ответ завываниями ветра за окном.
***
Дойдя до конца заасфальтированной дорожки, я ступил на мелкий гравий среза к электричке. Залитый солнцем парк остался позади, и по моему телу скользнула холодная тень эстакады. Я глубоко вздохнул, позволяя зрачкам расшириться, позволяя ознобу вскарабкаться прямо к сердцу; казалось, будто птицы замолкли, как и шум проезжавших над головой машин; будто всё на секунду исказилось и, пока я не заметил никаких отличий, тут же вернулось на своё место. Идущая впереди семья не сбавляла шаг, и это немного успокоило меня. В ту же секунду их дочь показала рукой куда-то в сторону, и мать торопливо потащила её вперёд, буквально отворачивая её голову от одной из колонн. Они ускорили шаг, оставляя далеко позади скрытую от меня проблему.
В руках защипало; пытаясь на них не смотреть, я растёр их в попытке прогнать фантомную боль; когда же я всё-таки опустил на них взгляд, они снова были покрыты толстым слоем запёкшейся крови.
- Пора за работу, – прошуршал Урча мне на ухо, аккуратно слизав с его мочки запёкшийся струп, – Мы ведь не можем оставить его умирать в одиночестве, верно?
- Пора за работу, – едва слышно выдохнул я в ответ, сжимая и разжимая пальцы, – Покажешь, где он?
- Конечно, – ответил Урча и, скользнув вниз по моей руке, приземлился на гравий и пополз куда-то за колонны, оставляя за собой неглубокую бороздку.
Я немного попрыгал и помахал руками, чтобы подготовиться; услышав эту мысль, Урча выглянул из-за бетонной колонны прямо под полотном дороги и, укорительно посмотрев на меня, кивнул куда-то к земле. Я судорожно кивнул в ответ и, вздохнув и сжав руки в кулак в последний раз, твёрдой походкой зашагал к умиравшему.
Пожилой мужчина опирался спиной о грязный, серый бетон. Его ноги были протянуты, а руки брошены по бокам – весь он скорее напоминал брошенную куклу, нежели живого человека. Он тяжело, но мелко дышал; его бледное лицо хватало ртом затхлый, влажный воздух, а глаза бегали по кишкам дорожной эстакады. В конце концов рассеянные, потерянные глаза мужчины сфокусировались на мне, и я сумел увидеть в них своё отражение – всего лишь кровавое пятно на бельме умиравшего глаза.
Когда я присел перед ним на корточки, он было задвигал руками, зашевелил губами в попытке попросить меня о помощи, но, ощутив мои покрытые засохшей кровью пальцы на своей шее, перестал сопротивляться. Я улыбнулся ему, исказив гранатовую спираль своего лица новым завитком, и взял его руки в свои.
- Ты пришёл меня забрать? – еле слышно прошамкал он и улыбнулся в ответ.
- Не забрать. Проводить, – поправил я его, – Никто не заслуживает умирать в одиночестве.
- Но ты не пойдёшь со мной? – спросил он тихо и мягко сжал мою руку.
- Нет, – содрогнулся я, – Ещё не время.
- Ничего страшного, – выдохнул он, и его голова завалилась назад. Всё его тело обмякло, а зрачки расширились. Я видел, как сознание ускользнуло из его тела, и не мог не улыбнуться со слезами на изорванных глазах: перед смертью в нём было гораздо меньше страха, чем за минуту до неё. Хватка его рук ослабла, и я сложил их на его животе и закрыл его глаза. Он выглядел умиротворённо, как будто присел отдохнуть после долгой дороги. Я проверил его пульс и, не найдя признаков жизни, поднялся и отвернулся прочь.
- Ты тоже рано или поздно уйдёшь. Это неизбежно, правда? – прохрипел его труп за моей спиной. Я мог буквально увидеть его пустые, безжизненные глаза, поеденные чёрной пустотой: Урча опять вселился в свежий труп.
- Урча, вылезай. Мы спешим, – подозвал я его к себе и махнул рукой.
- Ты умрёшь точно так же. В одиночестве. Брошенный и забытый, – с горечью чеканил он слово за словом, – Точно так же, как он, ты попытаешься протянуть кому-то руку. Знаешь, кто её протянет тебе в ответ? Никто. Всё, что ты пережил, останется всего лишь пятном на моей чешуе. Скажи мне, оно того стоит? Стоит ли это спокойствия тех, кто отворачивает свои глаза – отворачивает их точно так же, как те, кто шли сейчас до тебя? – кричал он мне вслед, – Скажи мне, сердобольный ты дурак, оно того стоит?
- Так чего ты от меня хочешь?! – закричал я, повернувшись и зашагав к нему. Гравий, что вылетал из-под моих подошв, прорастал в пыли каменными лилиями, чьи лепестки тянулись вверх, к ржавым подпоркам эстакады, изуродованными, скрюченными пальцами шестипалой руки, – Ты хочешь, чтобы я заставил всех ощутить этот страх на себе? Хочешь, чтобы они снова боялись тебя? – гневно процедил я, ударив рукой о колонну, под которой лежало воплощение Уробороса. Ментальная проекция последовала вслед за плотью, и где-то вверху затряслось, покрывшись узорами трещин, бетонное покрытие, – Хочешь напомнить всему миру, какой ты страшный и неизбежный?! Хочешь запугать весь мир до немощи, ублюдок?! – опять вскричал я и снова ударил по колонне, заставив небольшие кусочки падавшего бетона оцарапать моё лицо. Слёзы смешались с кровью, и, скользя двумя руками по колонне, я медленно сполз вниз, оставляя на бетоне глубокие борозды от своих когтей.
- Взгляни на себя, – яростно прошипел мне Уроборос, – Взгляни на своё лицо. Взгляни на свои руки. Ненавидишь себя? Хочешь умереть – или, того лучше, убить себя сам? – спрашивал он меня, – Взгляни на себя!! Всю твою ненависть, твою горечь – да господи, всю твою боль – возьми их и помножь на сотню – на миллион! – и ты не получишь даже частицы всей той боли, что испытал я!! – закричал он, обхватив обмякшими руками мою голову, – Сколько историй, подобных твоей, я пережил в ваших телах, а? Как думаешь, скольких я отправил на эшафот забвения? Сколько историй, сколько судеб были стёрты в моей сброшенной коже? Сколько боли уже было и сколько ещё будет?! Сколько ещё ты собираешься позволять этому продолжаться? Ты всё держишься и держишься за своё понимание их невинности – Их! – этого безликого, безразличного большинства, которое только и может, что закрывать глаза на проблемы и боль – свои, чужие, чьи-то – да кому какое дело! Думаешь, я не хочу умереть?! Думаешь, я не хочу, чтобы всё имело хоть какой-то смысл?! Это моя природа – бессмысленность, неизбежность! Это моя природа, точно так же, как твоя – дать остальным понять – понять без всякой тени сомнений – что им дано и что их ждёт в конце! Так почему ты не готов её принять, почему ты не готов положить этому конец?!
Мы долго молчали, тяжело дыша. Уроборос медленно успокаивался, следуя за моим замедлявшимся пульсом.
- Я всё ещё один из них, Урча, – ответил я ему, – И я всё ещё их люблю. Ты не смог воплотиться со времён Сотворения – значит, каждый из нас держался. Не пропускал тебя. Я собираюсь это продолжить, Урча, – убедил я себя, – Я собираюсь сдерживать тебя, чтобы ты не проник дальше. Или, по крайней мере, свести ущерб от твоей сущности к минимуму.
- Хорошо, – ответил он уже значительно более спокойно, – Прости, что прорвало так. Я очень сильно устал.
- Я знаю, Урча, – со слезами на глазах и тяжело дыша протянул я ему свою руку, – Хотя нет, не знаю. Представить себе не могу, как ты устал, если честно. Но всё, что я могу – это быть рядом, правда? – слабо улыбнулся я ему, и он мягко скользнул по моей руке.
- Это всё ненадолго, – выдохнул он, сплетаясь в кольцо на своём привычном месте.
- Ты о чём? – спросил я было его, но он наигранно-устало закрыл глаза, закусив свой хвост.
- Обо всём понемногу, наверное, как обычно, – усмехнулся я, подходя к остановке электрички. Вдруг я вспомнил что-то важное и, отойдя подальше от скопления людей, прошипел ему: – Больше никаких вселений в трупы, ты меня понял? У нас был уговор.
- Уговор был между твоим персонажем-манифестацией и его собеседником, – устало проговорил он, – Он не имеет никакой силы в отношениях между нами.
- Любой диалог в моём творчестве – две, три, сколько угодно сторон – это искажённый разговор с тобой, разве нет? Теперь кончай строить из себя юриста и обещай больше не вселяться в трупы, – отчеканил я в пространство за моей спиной. Его хвост скользнул по моей шее, и на мою ключицу тонкой струйкой побежала кровь.
- С этого момента уговор в силе – никаких вселений в трупы. Сейчас и в следующих твоих перерождениях. Доволен? – раздражённо спросил Уроборос, снова сворачиваясь в кольцо.
- Доволен, – ответил я ему, доставая из сумки платок и прижимая его к ране, – В следующий раз целься в артерию, дилетант бесполезный, – добавил я.
На секунду застыв в изумлении, змей вскоре обмяк и обвернулся вокруг моей шеи, положив голову на мою грудь, ближе к сердцу; судороги его тела ворошили мой разум, и, обречённые продолжать этот путь без всякого конца, мы начали сотрясаться в болезненном, полном горечи и безысходности смехе. Гудок машиниста предупредил будущих пассажиров о приходившей электричке, и смех усилился; я немного поперекатывался с пятки на носок в тщетной попытке унять приступ. Требовательный рёв клаксона сменился на истерично-напуганный, и к его крикам добавился резкий звук тормозов. Смех смешался с рыданиями и стал только болезненнее, согнув меня пополам и свесив мою голову прямо над пространством путей. Мой мутный от слёз взгляд метнулся к приближавшемуся локомотиву, и я тепло улыбнулся его ускоренной массе, которая вот-вот уже собиралась оторвать мою голову.
Вдруг меня как будто окатило ледяной водой – я широко раскрыл глаза и резко выпрямился, пропустив серую вереницу вагонов прямо перед собой; моя голова прояснилась, и, повернувшись к обомлевшим соседям по станции, я улыбнулся и помахал им рукой.
- Почему передумал? – спросил меня Урча.
- Не так. Не сегодня, – ответил я ему тихо.
- Когда тогда?
- Я буду знать, когда этот момент наступит, – пожал я плечами, вызвав недовольство растянувшегося на них змея, – Когда он наступит, я буду знать, как.
- Тебя никто не остановил, – с ненавистью прокипел змей, обведя взглядом спокойно заходивших в вагоны людей, – Никто даже не думал тебе помочь.
- Не впервой, правда? – легкомысленно ответил я, – Я бы даже иначе сказал – по-другому и не бывало.
Ничего не сказав, Урча с болью посмотрел на меня из-за спины и мягко обвил свой хвост вокруг моей груди; я понимающе похлопал по его чешуе в ответ, и мы отправились в хоспис.
***
- У них обед начинается, трудоголик ты наш, – остановила меня в коридоре Валентина Петровна, старшая медсестра, – Можешь прерваться и сходить Лёньку проведать? – с улыбкой сказала она, – Ты молодец, но нам хоть немного работы оставь.
- Хорошо, Валентина Петровна, – с готовностью кивнул я, – Сейчас только вот утку промою и сразу к нему.
- Тебе идёт форма, – задумчиво сказала она, – В будущем будь осторожнее, ладно? Порезы на горле, тем более такой глубины, могут быть опасны, – аккуратно предупредила она меня, опустив взгляд на мои обожжённые в нескольких местах предплечья.
- Хорошо. Я буду осторожен, – пообещал я и было побежал, но она опять окликнула меня.
- Ты не думал остаться? Два года отучишься – сможешь работать здесь. Остальным ты нравишься, да и пациенты всегда рады тебя видеть.
- Я не знаю, Валентина Петровна, – повернулся я к ней; мой голос немного надломился, а руки вздрогнули, что не ускользнуло от её внимательных глаз, – Я ещё подумаю, ладно?
- Лёню ждёшь? – тихо спросила она.
- Если не выдержу – уйду, – кивнул я, – Сколько ему осталось? Я ему ни слова не скажу, если не спросит.
- Ему плохеет, он слабеет с каждым днём, – вздохнула старшая медсестра, – От химии он отказывается, родители не сильно вмешиваются – заплатили, чтобы один лежал, и ладно. Думала, хоть тебя он послушает после того, как ты с ним поговорил насчёт его проделок, – но, видимо, бесплодно, да? – скрестила она руки на груди. Я тяжело кивнул.
- Я не могу ему врать. Сами ведь сказали, в его ситуации химия может попросту добить. В нём живого-то ничего уже не осталось, одно только упрямство, – улыбнулся я, – Жаль, что это досталось именно ему.
- Да, жаль, – согласилась Валентина Петровна и вздохнула: – Мало того, что лейкемия, так ещё и мёртвым родился – и до неё слабым был. Иди к нему, хорошо? Он каждое утро про тебя спрашивает. Всё боится, что ты когда-нибудь не придёшь, – поделилась она, и я ощутил, как треснуло и заныло моё сердце: слишком уж мне была знакома эта ситуация, – Давай сюда, я всё сделаю. Антона Валерьевича же?
- Да, Валентина Петровна, – сдался я и передал утку дрожащими руками, – Я пойду успокоюсь, подберу гостинцы и сразу к нему, хорошо?
- Что принёс?
- Ренилон. Всё, что плотнее, он уже, видимо, обычным способом не усваивает. Попробую это – не всё же ему через иглу питаться. Можно?
- Конечно. Иди, порадуй его, – улыбнулась Валентина Петровна, – Можешь с ним хоть до отбоя сидеть, на сегодня у тебя всё сделано.
- Спасибо большое, – кивнул я и скрылся в сестринской.
Глубоко вздохнув, я снова впал в лёгкий транс, чтобы проверить, куда запропастился Урча. К моей радости, он мирно дремал на другой стороне комнаты по своим размерам не превышая обычного ужа. Моя просьба подать пакет с гостинцами разбудила его, и он, растянувшись и сонно открыв мой шкафчик, скрутил хвост на ручках пакета и, стремительным прыжком вернувшись на своё место в кольце за моей спиной, повесил их на мою вытянутую руку. Почувствовав моё недовольство, он что-то буркнул, опять расцепился и аккуратно закрыл за собой дверцу.
В палате Лёньки, как всегда, тихо играла музыка. Сам он, едва держась на ногах и опираясь на подоконник, опрыскивал пышный букет белых лилий. Его курчавые белокурые волосы, нерасчёсанные и истончившиеся, отрасли неровно, оголив на его темени смертельно бледную, иссохшую кожу черепа. Его сорочка развевалась при порывах тёплого ветра из окна, ещё сильнее очерчивая его чудовищную худобу. Немного полюбовавшись переливом солнца в мелких каплях, он нежно коснулся одного из лепестков и, собрав впитавшую пыльцу воду, мазнул ею кончик своего острого носа. Даже не видя его лица, я ощутил застывшую в его глазах печальную улыбку: он, скорее всего, наблюдал за другими пациентами, гулявшими во внутреннем дворе.
- Лёнь, привет, – тихо сказал я, – Как ты сегодня?
- Да как обычно, – пожал он плечами и медленно повернулся, вцепившись узловатыми пальцами в подоконник, – Привет. Ещё не умер? – дерзко усмехнулся он, и его голубые глаза расширились, будто загорелись изнутри, – Я-то думал, Валентина Петровна сегодня мне скажет, что ты вскрылся или повесился.
- Да? Я с утра думал, что буду засохший понос с твоих ног счищать, чтобы родителям было не стыдно показаться, – кольнул я его в ответ, – Видимо, нам придётся ещё один день друг друга потерпеть, да?
Помолчав пару секунд, Лёня засмеялся, и я засмеялся в ответ; когда на глазах у нас появились слёзы, я подошёл ближе и, бросив пакет с ренилоном на кровать, обнял своего друга. Он сотрясался в рыданиях, укалывая меня своими острыми костями; он буквально повис на мне, как ослабевший, увядавший цветок. Я гладил его по колючим лопаткам, чувствуя, как горячие слёзы скатываются по моей спине. Урча обхватил нас, заключив в крепкое, тёплое объятие.
- Ну всё, отнеси меня на кровать, – немного посапывая, но уже успокоившись, сказал Лёня.
- Постеснялся бы хоть меня эксплуатировать, – пожаловался я, мягко приподнимая его и относя на кровать, – А то как за цветком ухаживать, так сам отцепляешься и идёшь, а вернуться – сразу я.
- Ну, я же физически болен, – похихикал Лёня, пока я укладывал его на кровать, – Так что давай, ты меня носишь, я за тебя думаю, хорошо?
- Хорошо, хорошо, – согласился я и, вспомнив про гостинцы, достал одну баночку из пакета, – Смотри, что принёс! Вроде должно быть легче обычного, так что, может, даже не придётся потом рвоту убирать. Взял пока все вкусы по одному, напишешь, какие понравились, ладно?
- Спасибо большое! – воскликнул он изо всех сил, и его глаза снова зажглись где-то глубоко внутри, – Да, напишу.
- И не стесняйся мне писать. Я всегда отвечу, – мягко сказал я и, пододвинув стул поближе, сел по его сторону.
- Она тебе сказала, да? – тихо спросил Лёня, – Я просил её не говорить.
- Сам ведь знаешь, что лучше не оставлять недосказанного, – глухо ответил я, – У меня скоро экзамены, но я всё равно буду приходить. Было бы неплохо, если бы ты меня контролировал, правда? – слабо улыбнулся я и мягко сжал его руку.
- Что она насчёт меня говорит? – спросил он и отвернулся в сторону двери, скрывая от меня лицо.
- Да ты и сам чувствуешь, наверное. Тебе хуже, ты слабеешь, – не стал увиливать я, – По времени не сказала. Скорее всего, всё зависит от тебя. Иначе мы попросту не понимаем, почему ты всё ещё жив, – с тяжёлым сердцем поделился я. Не дав мне договорить, он сухо засмеялся:
- Господи, а я ведь то же самое про тебя думал! – выдавил он сквозь судороги смеха, – Ты когда первый раз пришёл к нам, я в коридоре тебя увидел и подумал, что форму на тебя по ошибке надели – у тебя взгляд был даже хуже, чем у мёртвых. И твоё лицо, – он скривил лицо в гримасе, передразнивая меня, – Видел бы ты себя! Как будто пару месяцев на химии сидел. Так и хотелось встать с кровати и уложить в неё тебя, – вспоминал Лёня, заливаясь тонким, призрачным смехом. Наконец, он повернулся, чтобы посмотреть на меня, – И вот ты теперь. Не сказать, что брызжешь счастьем, но вроде и на Жнеца уже не похож.
- Сильно был похож, да? – усмехнулся я и тут же сжал свои губы в гримасе. Лёня, конечно, это заметил.
- Да, – медленно кивнул он, – Я правда думал, что ты с того света за кем-то пришёл. Рад, что ошибся.
- Ну, ты говоришь, я поменялся. Хорошо, что хоть ты-то у нас всё такой же, – приободрил я Лёню, одновременно соскальзывая с неудобной темы, – Помнишь ведь, где я тебя в первый раз увидел?
- Так, – задумался Лёня, – В палате, где лежат Аркадий Николаевич, Никита Владимирович и Антон Валерьевич, да?
- Ага, – кивнул я, – И что ты там делал?
- Навещал их, – по-заговорщицки понизил голос Лёня, – И наволочки с одеялами были ни при чём. Наверное, – улыбнулся он.
- Да. Именно поэтому вы четверо хихикали, как дети малые, когда я сверял бирки, да?
- Да ладно тебе! Медсёстры каждого помнят, никаких ошибок бы не было. А так они хоть посмеялись от души, – оправдывался Лёня.
- Я знаю, Лёнь, – вздохнул я, – Ты молодец. Ты им помог.
- Спасибо, – прошептал Лёня и уставился на какую-то точку на моём лице, – У тебя на левой щеке пятно.
- Где? – спросил я и бросил руку к лицу; мои пальцы попали в поле зрения, и Лёня поморщился от боли.
- Сходи к кому-нибудь уже, – горько проговорил он, – Это ненормально. Ты не можешь всю жизнь ходить, не ощущая и не видя собственное лицо. Тебе нужна помощь.
- Я знаю, – едва слышно просипел я, – Я боюсь, что меня лишат дееспособности.
- И что? По-твоему, так жить будет лучше? – допытывался, ругал меня Лёня, – Вот скажи мне, когда ты в последний раз пытался на себя руки наложить? Вчера?
- По дороге сюда, – признался я, опустив взгляд в пол, – Наклонился перед электричкой, она бы мне оторвала голову.
Лёня обомлел; его тонкая кожа побелела ещё сильнее, и я смог рассмотреть под ней паутину вен и капилляров.
- Ты вообще о чём думаешь?! – вскричал он, – Ты о чём думаешь, идя после такого сюда?! Ты не можешь считать свою смерть чем-то повседневным! Ты не можешь пытаться убить себя и потом идти по делам, как будто ничего не произошло! – метался Лёня в кровати, приподнимаясь на локтях; его сил хватило ненадолго, и вот он уже снова лежал, тяжело дыша, отбросив голову на подушку.
- Лёнь, – мягко сказал я, – Меня больше ничто не радует. Ничто не беспокоит. Я ощущаю, что моя жизнь чего-то стоит, только когда вот-вот умру, и только это останавливает меня от того, чтобы всё закончить, – объяснил я ему и, не в силах смотреть в его глаза, поднялся и подошёл к окну.
- Дело ведь не в дееспособности, правда? – проницательно спросил он, – Чего ты на самом деле боишься?
- Ответа, – коротко бросил я.
- Ответа?
- В последнее время я вижу много того, чего не видят остальные…
- Тебе точно надо провериться, – озабоченно заметил Лёня.
- Лёнь, подожди. Ты же помнишь, из-за чего всё началось, да? – повернулся я к нему и, увидев его кивок, опять спрятал своё лицо, – Тогда я уничтожил всё, что могло мне напомнить о произошедшем, не оставил ни единой записи, ни единой фотографии, ни единого сообщения. Понимаешь, к чему я?
- Кажется, да, – безнадёжно согласился Лёня.
- Я боюсь узнать, когда это началось – нет, боюсь узнать, что это выдумка. Что это порождение моей возможной болезни. Пока я не узнаю, что действительно болен, я могу хоть на какую-то долю быть уверен в том, что это действительно произошло. Поэтому я не хочу ни к кому идти – зачем менять моё – моё! – прошлое ради будущего, к которому я безразличен? Да ещё и при том, что это будущее я, возможно, проведу в психушке?
- Я просто хочу, чтобы тебе стало лучше, – прошелестел Лёня, – Мне больно видеть тебя таким.
- Спасибо, Лёнь, – искренне поблагодарил я его, – Я рад, что встретил тебя.
- Я тоже этому рад.
Чтобы хоть как-то отвлечься, я выглянул в окно. Гулявшие во дворе пациенты охотно впитывали солнечный свет и вдыхали доносившийся с залива воздух. Многие отдыхали на лавочках, блаженно закрыв глаза и положив руки ладонями вверх. Три-четыре пациента постарше и покрепче играли в городки, а те, что были не так сильны, просто медленно прогуливались по кругу. Я приметил двух старичков – наших с Лёней любимцев. Весь день напролёт они казались слабыми и немощными, едва двигались и с трудом разговаривали. И только перед прогулкой в их палате разгорался неистовый спор, который своим безудержным ураганом вылетал прочь, на улицу, и садился прямо за шахматный стол.
- Ну что, играют? – спросил Лёня, как будто услышав мои мысли.
- Да, опять, – с удовольствием ответил я, заприметив внимательно наблюдавшего за игрой Урчу, который всё норовил залезть под руку заядлым игрокам.
- Какой дебют? – загорелся, в свою очередь, Лёня, и я, не устояв перед его запалом, глубоко вдохнул и выдохнул, чтобы посмотреть на доску глазами Урчи.
- Королевский гамбит, Никита играет белыми, Аркадий – чёрными.
- Хорошо, хорошо, – в спешке бросил Лёня и, потерев лоб обеими руками, спросил: – Какие фигуры развиты?
- Слон на C4 и конь на Е5 у Никиты, ферзь на H4 и пешки f-g4 у Аркадия, шах, – передал я увиденное через змея своему другу, – Опять в острую играют, пытаются успеть побольше сыграть.
Никита Владимирович и Аркадий Николаевич играли яростно: каждый ход был слышен даже на 3 этаже, каждый стук бившихся на доске сердец оживлял, зажигал своей страстью остальных пациентов; их упрямая, отчаянная борьба – вдвоём против одного врага – за каждый ход, за каждую секунду, за ещё один миг, проведённый вместе с другом, вместе с жизнью – привлекал к себе внимание остальных больных, давал им силы на собственную войну с неизбежностью. Я сжал кулаки: из окна они казались такими маленькими, такими ничтожными, но упрямый, яростный стук фигур о доску не позволял считать их таковыми. Оба уже не надеялись на выписку по выздоровлению, оба видели, как одни пациенты сменялись другими, оба видели, как медленно умирает их сосед, и всё же каждый день они приходили сюда, чтобы вместе – как будто бы друг против друга – сжать зубы и, нахмурившись, бросить вызов смерти, запугать её, чтобы она боялась прийти до следующей игры.
Пристально наблюдавший за игрой Урча, в обмен на трансляцию игры в моё сознание, слушал мои суждения о том, кто выигрывает; услышав, что белые не справились с атакой чёрных и вот-вот проиграют, он толкнул руку Аркадия, когда тот поднял ферзя, заставив чёрных отдать его и тем самым прекратить свою атаку. Шахматисты рьяно заспорили: Никита было победоносно засмеялся, но его друг начал требовать возврат хода, и вот уже они оба доказывали другому, что именно их сторона вышла бы победителем в этой схватке. Спорили со страстью, но без злобы: они, как никто другой, знали, что не могли позволить себе обиды и ссоры. Когда они закончили разбор и просчитали все возможные комбинации (тем самым сыграв ещё несколько партий, обсуждая друг с другом каждый ход и будучи, по сути, на одной стороне), Аркадий и Никита договорились сыграть ещё раз – но уже завтра и уже безо всяких зевков. Урча радостно помахал мне хвостом и потребовал, чтобы мы это застали, и я, конечно же, согласился: каждая их игра напоминала мне о чём-то давно забытом, шевелило мою душу в местах, которые я считал уже омертвевшими.
- И чем закончилось? – с неподдельным любопытством спросил Лёня.
- И ты ещё спрашиваешь? – хихикнул я.
- Как обычно?
- Ага, как обычно. Ну, в этот раз Аркадий «зевнул». Совершенно случайно, конечно, – максимально серьёзно убедил я друга, – Завтра опять будут играть.
- Понятно, – с улыбкой сказал он и потянулся к телефону, – Кстати, у ДДТ же новый альбом, ты в курсе?
- Не-а, – пожал я плечами, – Как-то не следил последнее время. Ты уже выбрал любимые песни, что ли?
- Ну а как иначе, – снова улыбнулся Лёня и подключил колонку, – Поставишь на подоконник? Валентина Петровна уже одобрила, говорит, могу во время прогулок включать, если она не скажет, мол, что кто-то спит.
- Конечно, – согласился я, – Опять что-то жизнеутверждающее?
- Ну, моё время бегать по палатам прошло, – пожал он плечами и снова улыбнулся, хотя я заметил крупинки слёз в его глазах, – Теперь давай ты бегай, а я музыкой всех поддержу, ладно?
- Включай уже, – засмеялся я и сел рядом с ним в ожидании.
Голос Шевчука расслабленно запел-заговорил про всякие разные «если», которые могли бы наступить завтра или сегодня, и, когда зазвучал припев, я выглянул в окно и тут же понял, к чему Лёня включил эту песню. Гулявшие слушали внимательно, и, когда закончился припев, широко улыбнулись; некоторые приобняли соседей и, покачиваясь, подпевали второму припеву. Внутренний двор, полный обречённых на смерть пациентов, довольно загудел, услышав, как Юрий произнёс вслух то, что они повторяли своим внутренним голосом каждый день: «Мы готовы ещё подождать!».
Когда песня закончилась, Лёня включил следующую – про «мужество заваривать чай», и слушатели, что поначалу недовольно свистели, тут же начали вторить новому припеву. Я посмотрел на него и поймал себя на мысли о том, что редко видел его таким счастливым. Он весь как будто сиял изнутри и уже не казался слабым и немощным; сейчас он больше напоминал мне тонкий, нежный тюль, пропускавший мягкий утренний свет.
- Знаешь, что меня успокаивает в последнее время? – вдруг задумчиво спросил он.
- М?
- Вот посмотри в окно. Солнце светит, птицы поют, прибой совершает свои набеги где-то вдалеке; люди радуются жизни, скорбят, боятся, сражаются за каждое мгновение и за каждый вздох, – грустно вздохнул Лёня и улыбнулся, – Когда я умру, всё это продолжится. Меня не станет, но всё это останется. Дети будут гулять с родителями, взрослые будут пытаться справиться с повседневной жизнью и быть хорошими людьми. Столько эмоций и чувств – хороших и не очень – и все потому, что людям не всё равно и они чего-то хотят и чего-то боятся. И всё это будет жить дальше даже после того, как я умру.
- Лёнь, – возразил я, – Разве тебя не пугает, что если это всё продолжит идти своим ходом, то ты ничего и не значил для этого мира? – спросил я его и поднял на него взгляд. Он смотрел на меня так, как никогда не смотрел раньше: такой худой и бессильный, обречённый на долгую мучительную смерть, он смотрел на меня с глубокой печалью и безмерной жалостью.
- Ты так боишься ничего после себя не оставить, что даже не думаешь о том, сколько всего останется после тебя, – бесстрастным тоном отчеканил он и покачал головой, как будто в чём-то разочаровавшись. Почувствовав укол стыда, я отвернулся к окну; он же продолжил смотреть на меня своими большими, пронзительными глазами.
- Ты очень хороший человек, Лёня, – признался я ему наконец.
- Спасибо. Ты тоже хороший, просто боишься это признать, – ответил он и как будто оправился от какого-то наваждения, – Я ещё одну для тебя приберёг – самую любимую. Но потом тебе её включу, ладно? Сегодня почему-то не готов.
- Конечно, – кивнул я, – Я всё равно каждый день буду приходить. Так что буду ждать.
- Вот видишь! – вдруг воскликнул Лёня, услышав вожделенную фразу, – Я-то думал, ты чего-то великого только ждёшь и поэтому думаешь, что тебе всё всё равно. А на самом деле – ты посмотри! – даже обычную песню можешь ждать. Не всё ведь тебе жизнь или смерть – иногда приходится ждать всякую мелочь, чай, например, или завтрак. Или новую партию игры в шахматы, – восторженно убеждал он меня, сев в кровати и взяв мои руки, – Поэтому даже не думай вот так разменивать свою жизнь, ладно? Они тебя ждут, я тебя жду – так ты тоже найди, чего ждать, ради чего просыпаться каждый день, хорошо?! – заплакал Лёня, – Никто не говорит, что это должно быть что-то важное. Никто не говорит, что это должен быть смысл жизни – просто найди то, ради чего делать новый шаг, хорошо? Обещай мне! Обещай, что начнёшь жить, что перестанешь бичевать себя за то, что произошло!! – требовал он, начав стучать кулаками по моим плечам, – И курить тоже брось! Я всё шучу, что ты должен был лежать в хосписе, но не хочу, чтобы ты правда тут оказался! Поэтому бросай! Обещай, что бросишь!
- Хорошо, Лёнь, – прошептал я ему и, когда он успокоился, мягко отстранил его, чтобы посмотреть в его глаза, – Я обещаю, обещаю, что буду стараться. Не просто пытаться, а стараться изо всех сил, хорошо? Я буду стараться.
- Хорошо, - проскулил Лёня и как будто растворился в моих руках, стекая на кровать, – хорошо.
- Я буду стараться жить, и ты тоже старайся, ладно? Чтобы завтра я не пришёл в пустую палату.
- Хорошо, – кивнул обессилевший Лёня и, повернувшись на бок прочь от меня, вдруг снова проскулил: – Я так не хочу умирать!
- Я знаю, Лёнь, знаю, – со слезами на глазах гладил я его по спине, – Я буду рядом так долго и часто, как смогу, хорошо? Я буду рядом.
- Я знаю, – ответил он, немного успокоившись, – Просто от этого никуда не деться. Никуда не сбежать.
Я только промолчал в ответ, не зная, что ему сказать.
- Слушай, я тут немного кой-чего почитал, – повернулся он ко мне немного виновато, – обещай, что злиться не будешь?
- Обещаю.
- Магия крови.
- Хорошо, – ответил я и глубоко вздохнул: он предусмотрительно взял у меня обещание не злиться, и я не мог выругаться, – Рассказывай, я слушаю.
- Ритуал по призыву погибшего на пару минут с привязкой к колдуну, – быстро и по делу объяснил Лёня, – Нужны только кровь погибшего и письмо погибшему – «в никуда».
- Чего именно ты хочешь? – спросил я озадаченно, – Куда именно ты хочешь попасть?
- Помнишь, ты рассказывал про канаву, в которой чуть не замёрз? Говорил ещё, что рядом полянка, на которой ты смотрел на закат? Хотелось бы увидеть напоследок.
- Так, хорошо. А ты уверен, что сработает? – спросил я подозрительно.
- А что мне терять? По крайней мере, будет повод на что-то надеяться после смерти, – пожал плечами Лёня и, судя по его глазам, действительно так считал, – Есть, правда, одна загвоздка. Кровь призываемого должна быть смешана с кровью призывающего.
- Ну так без проблем. Возьму у тебя крови – немного, чтобы ты не ослабел, – потом в пробирке смешаю со своей, когда будет надо.
- Она засохнет, – сухо заметил Лёня, – Есть у меня одна идея, но вряд ли она тебе понравится.
- Ну?
- Переливание. Ну, как переливание. Просто вливание небольшого количества, – с явным дискомфортом поделился он.
- И что, каждый раз перед уходом будем вливать, чтобы она не успела переработаться? Ты же не восстановишься ко времени.
- Давай сегодня просто попробуем, посмотрим, как ты отреагируешь, – обрубил меня Лёня и достал из-под подушки запечатанный шприц, – Только тебе пораньше придётся уйти – мало ли поплохеет. Я не хочу, чтобы ты из-за меня был чудовищем в глазах остальных, – объяснил он, убирая иглу и вставляя носик цилиндра в катетер.
- Лёня, – серьёзно и даже сердито остановил его я, посмотрев в его глаза, – Ты мне обещал стараться жить, помнишь? Мне очень не нравится, что ты так торопишься сделать это сегодня. Что ты отправляешь меня домой сразу после этого. Если что задумал, скажи мне сразу.
- Я ничего не задумал, – с решимостью в глазах ответил он, и я понял, что он не отступится от своих мыслей, – Просто пытаюсь сделать всё максимально осторожно и вовремя.
Тяжело вздохнув, я отпустил его руку, и он начал набирать кровь. На мгновение я вспомнил написанный Еленой портрет и усмехнулся, погладив рукой какую-то зону своего искажённого лица. Лёня это заметил и, аккуратно и медленно вытягивая свою кровь, поднял на меня взгляд:
- С ними это тоже может сработать, между прочим. Ну, если ты решишься узнать, было это или нет.
- Как именно? – спросил я; мне внезапно стало очень липко и противно на душе.
- Можно считать, что у сына твоя кровь; связь с матерью у него не разорвана, так что она тоже должна появиться, – слабо улыбнулся мне Лёня.
- Я подумаю. Говоришь, кровь и письмо?
- Да. Моя вот уже готова, – как будто радостно сказал он и, всё подготовив, протянул шприц мне, – Ну так что, поможешь?
Я покрутил шприц в руке, осмотрев тёмную кровь, переливавшуюся в лучах солнца мелкими рубинами.
- Ты уверен, что ты этого хочешь? – безо всяких эмоций спросил я у Лёни.
- Да, – уверенно отчеканил он.
- Тогда я с тобой, – ответил я и подготовил руку.
Когда я всё закончил и уже было собирался уходить, Лёня окликнул меня по имени: оно исказилось и прошелестело в воздухе подобно белому шуму радиосигналов. К счастью, в комнате был только один человек, и я без промедления повернулся к нему.
- ********, не вини себя во всём сразу, ладно? – тихо проговорил он, – Нет ничего плохого в том, чтобы признать, что она тоже была неправа. Она не имела права просить тебя о том, что ты сделал. Не имела права обрекать тебя на такие мучения.
Чтобы замедлить с ответом, я осмотрел его с головы до пят: стремительно умиравшего, ослабшего, часто плачущего от страха и неизбежности – и до сих пор думавшего об остальных. Обо мне.
- Я тоже об этом думал, Лёнь, – признался я тихо, – Но для меня уже не так важно, кто виноват. Я просто боюсь, что это правда было лучшим выходом. Лучшим из всего, что мы могли сделать, – объяснил я ему, и Лёня слабо сжал моё запястье.
- Держись, хорошо? – попросил он со слезами на глазах, и я понял, что больше уже его не увижу: он собирался умирать, – И помни, что ты мне пообещал.
- Буду стараться, Лёнь, – снова пообещал я ему и, поначалу осторожно прижав его к себе, решился обнять его куда крепче, – Спасибо тебе за всё.
- Прощай, ********, – попрощался он.
- Прощай, Лёня, – попрощался я, и мы улыбнулись друг другу.
***
Вернувшись на следующий день ещё до подъёма, я тут же побежал к Лёне в палату: он мне так и не написал, и вчерашний разговор всю ночь изъедал моё сознание. Я боялся, что не успею сказать ему что-то ещё, что упущу что-то важное и не услышу что-то, что он, в свою очередь, хотел сказать мне. В палате, как и раньше, тихо играла музыка; разблокированный телефон лежал у Лёни на животе, чуть выше сложенных рук.
Его глаза были закрыты; всё его лицо, всё его тело обмякло, и выглядел он безмятежно и смирно, как будто и не метался вчера в этой же кровати и не требовал у меня обещания жить дальше. Сейчас же он застыл в своём святом умиротворении, сбросив с себя непосильный груз жизни. Я осторожно протянул к нему руку и мягко сжал его предплечье: оно было всё ещё мягкое, и я улыбнулся: по крайней мере, он смог увидеть рассвет до того, как ушёл.
Вспомнив своё обещание и его слова про мир, что продолжит жить после его смерти, я подошёл к подоконнику; расположившиеся на нём лилии сегодня выглядели ещё пышнее и торжественнее, как будто поддерживая его вчерашние рассуждения, и я заметил небольшую записку, привязанную к одному из цветков. На ней была написана всего одна короткая фраза: «Любовь не пропала».
Когда я открыл окно, внутрь, как и вчера у меня дома, ворвалась жизнь во всей её неразберихе: где-то гудели электрички, птицы пели свои радостные песни, пересвистываясь и подпевая друг другу. Где-то от спазмов и пролежней кричали больные, скрипели железные ворота, пропускавшие машину с ещё одним умиравшим во двор, пыхтел катафалк, ждущий своей очереди на выезд. Ветер так же гонял жемчужные облака, солнце так же осыпало их своими переливчатыми искрами. Жизнь за окном продолжала играть своими красками, не обращая внимания на то, что Лёня больше не мог её наблюдать.
Я повернулся к нему и только сейчас заметил на его губах смирную, но в чём-то гордую улыбку: ветер волновал его волосы и небольшие складки сорочки на его груди, и я ожидал, что он вот-вот откроет глаза и заговорит со мной. Я понял, чему он радовался на самом деле: Лёня как будто услышал мои мысли и теперь ждал, пока я включу оставленное им послание. Подняв телефон с его обмякшего тела, я нашёл нужную песню и запустил её. По моим губам пробежала судорога, и, немного подумав, я направил колонку в окно и непокорно поставил громкость на максимум.
Неторопливое начало песни как будто отражало умиротворение опустевшей палаты, торжественную, неподвижную красоту белых лилий, выхоженных умиравшим Лёней, и я протянул к ним руку, чтобы снять с одного из лепестков пропитанную пыльцой каплю и вытереть её о свой нос. Я усмехнулся: Шевчук пропел про то, что «окно не случайно», и чистое июньское небо как будто подпело ему своей безграничной синевой. На мои глаза навернулись слёзы: я вновь пережил то чувство, что пытались разбудить своей игрой старые шахматисты. Я любовался голубым небом, подаренным мне Лёней, и просто радовался тому, что всё ещё жив. Я радовался тому, что это небо никуда не исчезнет, когда я закрою глаза в последний раз, и в то же время радовался тому, что всё ещё могу им любоваться – любоваться им здесь и сейчас.
Когда в композицию влился набат упрямых ударных, Урча неслышно воплотился за моей спиной и, скользнув в окно, с блаженством растворился где-то в небе, пропуская через себя благодатный свет солнца, что, несмотря ни на что, всё ещё продолжало обогревать этот мир своим мягким, нежным светом. Будучи единым с Урчей, я тоже весь пропитался светлой энергией, что растворяла мою горечь и заставляла подпевать каждому слову нового гимна жизни: «Любовь не пропала». Они погибли, и я больше никогда не смогу ничего им сказать; они погибли, и все мои мечты о совместном будущем погибли вместе с ними. И всё же, несмотря на пережитые мучения, несмотря на невыносимую вину, я смотрел на это голубое небо и раз за разом объявлял всему миру, что продолжаю их любить – пусть и не так явно и ярко, как прежде. Я продолжал их любить – каждым своим решением, каждым своим словом, каждым новым шагом, каждым прожитым мгновением, в котором проявлялась моя память о них.
Я сжал зубы до скрипа, и мои пальцы, окаймлённые белым светом, оставили в подоконнике глубокие борозды: безграничное счастье, безудержный праздник жизни уничтожали мою печаль и излечивали мои раны, и я горько зарыдал: всё это, подобно гейзеру, внезапно хлынуло наружу, очищая мою душу от шрамов бесчисленных дней, проведённых в отчаянии и боли. У меня больше не оставалось сил на то, чтобы смотреть в окно, и, уперевшись лбом в сложенные на подоконнике руки, я впервые зарыдал по-настоящему, позволяя своим страданиям и страхам раствориться в неровных, рваных вдохах и сиплых выдохах. Всё моё лицо как будто расплавилось, и капель его осколков вторила ритму любимой Лёниной песни, которая по завершении началась сначала – точно так же, как и резвившийся в облаках Уроборос начинал новую жизнь, новое любование миром с каждым родившимся ребёнком.
Когда мне наконец удалось перевести дух, я посмотрел в окно, чтобы снова увидеть бескрайний мир, который так долго запрещал себе любить. Он был размыт, как будто скрыт от меня за пеленой; недолго думая, я протёр глаза и щёки от слёз и, найдя пристально смотревшего на меня Урчу, улыбнулся и помахал ему рукой. Он как будто улыбнулся в ответ и показал куда-то на моё лицо; я удивлённо коснулся своей щеки, и, не веря произошедшему, впервые за несколько лет ощупал всё своё лицо и, выдохнув неразборчивый возглас и растянув губы в дрожащей улыбке, снова спрятался в своих руках и зарыдал от счастья.
***
Тем же вечером я быстро шагал по холмам – вверх и вниз, запинаясь и рискуя подвернуть лодыжки: я боялся не застать закат, который просил показать Лёня. Письма «домой» и опасная бритва лежали в сумке, своим биением о бедро напоминавшей мне о том, по какой безумной причине я здесь нахожусь. Лабиринт заасфальтированных дорожек обвивал непокорную растительность лесопарка, и, найдя нужное место, я ступил на сырую землю и скрылся в чаще. Июньское тепло и солнечный свет остались позади, и по моему лицу скользнула холодная сырость; она гладила мою кожу, и я улыбнулся этому забытому ощущению. Время от времени упругие ветки хлестали меня по щекам и по лбу, но и этому я был рад: для меня это было всего лишь ещё одним доказательством того, что я шёл на поправку. Весь окружающий мир, каждая ветка и каждый листок, каждый комок грязи и каждая травинка казались мне такими резкими, что как будто тут же отпечатывались в моей памяти, оставаясь в ней уже навсегда. Несмотря на глубокий транс, я не замечал ни одной нестабильности вокруг: весь мир казался чётким и явным, как заточённая в застывшей смоле картина. Казалось, будто каждый предмет представлялся мне одновременно со всех сторон, открывал свою красоту для всех моих органов чувств во всей своей многообразности. Наконец, я вышел на небольшую полянку – скрытая ото всех за массивами леса, она была чиста и безлюдна. Я слабо улыбнулся: год назад, пытаясь замёрзнуть насмерть в канаве неподалёку, я и подумать не мог, что вернусь сюда, чтобы помочь кому-то передать смерти свой непокорный «привет».
Расположившись на небольшом холме, возвышавшемся над поляной, я достал из сумки письмо, зажигалку и бритву. Ещё раз проверив адресата, я сделал на ладони небольшой надрез и, размяв руку и дождавшись появления бусинок гранатовой крови, приложил рану к полю «отправитель». Убрав бритву в карман, я взял конверт за самый уголок и, щёлкнув зажигалкой, начал методично скармливать пламени другую сторону. Когда бумага занялась, я покрутил её, чтобы огонь смог облизать весь конверт перед окончательной отправкой. Заточённое внутри письмо быстро разгорелось и улетучилось, растворяясь в воздухе счастливыми и зычными тепловыми волнами. Кроткое и мягкое пламя казалось совсем уж крохотным на фоне яростно рдевшего заката, опалявшего мои глаза и листья деревьев своими кровавыми лучами.
Порыв западного ветра взъерошил мои волосы и пробежался по мягким травинкам, взлетел вверх по склону небольшого холма и, вырвав письмо из моей руки, исчез с ним где-то среди облаков. Кровь в моих жилах тотчас как будто замёрзла, заставив их болезненно расшириться, разрезая и разрывая их изнутри и заставляя сердце отчаянно пытаться раздавить четыре ледяных куска, вдруг появившихся в его камерах. Я упал на колени и начал испуганно бить себя в грудь, пытаясь раскрошить застывший орган и не погибнуть сейчас, когда победа над смертью – пусть и не моя – была так близка. Вскоре моё тело окончательно оцепенело: оно, накренившись, упало вперёд, и моё лицо коснулось холодной травы. Несмотря на это, я всё ещё был в сознании, способный лишь слушать шелест редких порывов ветра и ощущать его нежные касания.
Внезапно всё прошло; оторвав лицо от земли, я тяжело задышал, чувствуя, как оголодавшие по кислороду ткани защипало приливом горячей крови. Не поднимаясь с колен, я выпрямился и, закрыв глаза, слабо покачался, восстанавливая дыхание. Когда я, наконец оправившись, вновь их открыл, я увидел сидевшего на склоне холма Лёню. Казалось, будто он только сбежал из палаты: его сорочка развевалась на ветру, а волосы мягко волновались вместе с зелёной травой. Весь его образ казался неотъемлемой частью окружающего мира, как будто он всегда сидел на этом месте и просто ждал, пока я обращу на него внимание. Едва держась на ногах, я начал спускаться к нему; всё моё тело болело, и, опустив взгляд на ноги, я обнаружил свежие кровоподтёки на них и зелёные синяки – на опухших предплечьях. Ничего не сказав и не сбавляя шаг, я наконец дошёл до Лёни и, сев на траву рядом с ним, тоже начал любоваться закатом.
- Получил моё послание? – тихо спросил он, не отрывая взгляда от заходящего солнца.
- Да, Лёнь. Получил, – ответил я так же тихо, – Спасибо большое.
- Пожалуйста, – улыбнулся он и посмотрел на меня, – Тебе уже лучше, правда?
- Ага! Ты посмотри, – похвастался я и, с неимоверным трудом подняв руку, коснулся своего носа, – Вот нос. Вот щека. Вот глаз, – показывал я ему на своём лице, как будто обучая младенца говорить.
- Я очень рад! – облегчённо рассмеялся Лёня и, наклонившись, обнял меня, – Я рад, что тебе это помогло. Что думаешь насчёт будущего?
- Не знаю, – пожал я плечами и беспечно улыбнулся, вспомнив свои кровоподтёки и синяки, – Буду писать дальше. Буду радоваться жизни, пытаться сделать что-то хорошее. Посмотрю по ходу дела.
- Это хорошо, – кивнул Лёня и отстранился, – спасибо, что призвал. Хотелось увидеться с тобой вне хосписа – хотя бы уже и после смерти.
- Я рад, что это сделал, – признался я, – в конце концов, у меня, кроме тебя, никого не осталось.
Лёня резко повернул голову и очень странно на меня посмотрел – почти так же, как в палате, отчуждённо и по-мертвецки холодно. Только в этот раз его взгляд был полон не жалости и печали, а скорее удивления и даже какого-то испуга. Через пару секунд он, видимо, пришёл к какому-то своему выводу, и его лицо смягчилось.
- Ничего страшного, ********, ещё найдёшь кого-то себе. Не всё ведь одному ходить.
- Надеюсь. Всё равно возможность остаться одному до конца жизни сильно пугает – в конце концов, я за шесть лет после её смерти только с тобой и поговорил по-человечески.
- Не бойся, – окончательно расслабился Лёня и закрыл глаза, – И это тоже пройдёт.
Меня всего как будто обдало кипятком, и я отскочил от Лёни словно ошпаренный; все мои конечности завыли от боли, но умиравшее сердце забилось с такой частотой, что было готово вот-вот порваться на куски; я неотрывно смотрел в обомлевшие глаза Лёни, с ужасом ожидая, что они вот-вот окрасятся в чёрный цвет.
- ********, что такое? – спросил он испуганно и растерянно.
- Заткнись, – оборвал его я, – Молчи и не двигайся.
Жар и мороз ползали вверх-вниз по моему телу, пока ужас и ярость пожирали остатки моих сил: у меня не было времени ждать, пока Урча проявится. Вспомнив о нашем с ним уговоре, я выставил руку вперёд, ясно показав Лёне ожог на моей руке.
- Урча, на место, – гневно скомандовал я, тяжело дыша. Лёня застыл и, испуганно выпучив глаза, покачал головой. Я проревел команду ещё раз, и мой друг обратился в гигантского белоснежного змея, гневно смотревшего в мои глаза.
- Ну. Доволен? – враждебно спросил он, – Лучше тебе стало от того, что ты это узнал?
Всё внутри меня как будто оборвалось, и я без сил упал на колени. Уроборос только неподвижно наблюдал за мной, с печалью ожидая от меня хоть какого-нибудь действия; к несчастью, всё моё сознание как будто воспалилось и не было способно выдать ни одного слова, ни одного движения; я только смотрел в его бездонные глаза, ощущая, как щёки защекотали холодные слёзы.
- Урча, – обратился я к нему наконец, – Урча, за что ты так? За что ты так со мной? – едва слышно прошептал я, не веря, что всё это было обманом. Он опять ничего не ответил, продолжая смотреть в мои глаза и как будто ожидая от меня чего-то другого.
- Ты знаешь, – вздохнул я наконец, – Мне уже всё равно. Делай, что хочешь. Я больше не хочу быть твоим проводником, – произнёс я и, поднявшись на ноги, медленно зашагал вниз по склону холма к заходящему солнцу. Змей, всё ещё не отрывая глаз от своей добычи, бесшумно скользнул вслед за мной, подминая под своим массивным телом мягкую, нежную траву.
Дойдя до центра поляны, я ощутил, как меня покинула последняя толика сил; мои ноги подкосились, и я рухнул наземь, никак не смягчая своё падение. Спрятанное от Уробороса в зелёной траве, моё лицо вновь исказилось, и я перестал что-либо чувствовать: всё моё существо занимало болезненное, пьяное размышление о том, когда именно это началось – до какого момента я жил без его вмешательства? Сколько своих воспоминаний я мог назвать действительно своими? Безо всякой на то команды моя рука начала раскапывать землю передо мной и, когда подушечки пальцев покрылись чьей-то засохшей кровью, схватила раскопку и резко рванула её вверх, на поверхность. Уроборос, медленно подползавший ко мне, вдруг остановился примерно в метре от меня и как будто вздохнул, завидев, как вокруг меня из-под земли начали прорываться, подобно росткам странного дерева, сцепленные между собой окоченевшие белые руки, покрытые грязью, загнившими ранами и порезами.
Я же лежал неподвижно и продумывал, просчитывал разные возможные истины, не находя доказательств ни для одной; все они могли быть изменены, придуманы и перевраны; каждая деталь, каждое действие и воспоминание моего прошлого с большой вероятностью и долей уверенности могло быть частью написанных мною книги, рассказа или стиха; каждая моя эмоция, каждое моё чувство, каждая мысль – быть амальгамой образов, сюжетов и архетипов, скормленных мне, подобно химусу, бессердечным змеем. И всё это – вся моя память, все моменты моей жизни, весь я – было взращено им на убой, создано и выведено для того, чтобы занять моё тело и пройти в наш мир не просто духом, но равноценным живым существом. Вся моя боль, вся моя горечь, все мои страдания, всё – всё! – что определяло меня, всё, что было мне дорого, было всего лишь инструментом, которым он вычерчивал необходимую ему форму моего сознания – вычерчивал, вырезал на мне свои странные узоры, с помощью которых мог проявиться мне всей своей отвратительной, неизбежной природой.
Каждая просчитанная вероятность, каждое возможное деление события на «ложное» и «истинное», каждое моё сомнение и каждая моя новая попытка выстроить стройную картину мира плодили новые мёртвые руки, позволяя их колонне возвыситься над лесом; Урча только наблюдал за тем, как плотное сплетение застывших в трупном окоченении оторванных рук постепенно вырастало вверх, скрывая меня от его влияния и не позволяя ему закончить начатое. Несмотря на это, он терпеливо ждал меня снаружи: он знал, что это, как и всё остальное, тоже пройдёт. Мой разум истощался, и вскоре я начал замечать, как целые его участки внезапно пропадали, заставляя меня терять счёт времени; теперь я наблюдал лишь за количеством рук, мёртвой хваткой отделивших меня от остального мира. Достигнув непомерной высоты и поймав на себе лучи давно ушедшего за горизонт солнца, они начали ветвиться, отходить от основного ствола, прорастать корнями в землю, выкапывать оттуда новые трупы и отрывать уже их руки; моё самоощущение как будто слилось с Древом воедино, и я почувствовал, как распускались вширь его тяжёлые ветви, накрывая своей чудовищной тенью всю округу. Они всё истончались и истончались: опухшие предплечья ветвей покрывались, подобно чумным пятнам, узловатыми сучками запястий; запястья прорастали узкими, как будто разрубленными пополам мясистыми ладонями, которые, в свою очередь, окаймлялись очерёдно отраставшими длинными пальцами с гигантскими листоподобными ногтями. Сам же ствол тиранично расширялся: от его основания отделялись, подобно распускавшимся лепесткам, новые руки, мучительно медленно хватавшие землю и подтягивавшиеся прочь от ствола, расширявшие его корневую систему и пожиравшие другие растения и даже животных. Моё тело как будто растворилось в массивном основании чудовищного вяза, в то же время воспарив до облаков, где, прислушиваясь к сердцебиению пролетавших птиц, хищные ветви вылавливали беспечную добычу, не видевшую гигантскую призрачную сущность, и, взрываясь цветком дюжины рук, проталкивали туши внутрь, в небольшую воронку меж кусками плоти, где души перемалывались в муку и питали новые руки, а мясо и кости убитых отправлялись вниз, к основанию, создавая новое пристанище для моей души – собранное из чужих жизней тело, поддерживаемое точно тем же, что питало и Древо – уничтожением времени, предназначавшегося для других. Не имея никакого способа остановить этот процесс или даже помешать ему, я только улыбнулся и перестал за этим наблюдать: от самого начала и до самого конца я не мог ничего изменить, не имел никакой силы и никакой власти перечить бесконечному процессу самопожирания и самоуничтожения. Мысль о собственной незначительности, к моему безразличию, успокоила меня, позволив окончательно забыться в омерзительном, но освободительном ощущении бесконечного уничтожения и роста, закрыть глаза и раствориться в остальном мироздании без каких-либо сожалений.
- И что, ты позволишь всему вот так закончиться? – услышал я внезапно голос рядом с собой и открыл глаза. Я лежал у основания Древа с закинутой головой, наблюдая за тем, как оно растекается по голубому небу, расползается своими щупальцами по всему миру – как над землёй, так и под ней. Я опустил голову и увидел свернувшегося в моих ногах задремавшего Урчу.
- Это ты сказал, Урча? – обратился я к нему неохотно и попытался согнать его; только сейчас я обнаружил, что плоть мёртвого вяза срасталась с моей от локтей до лопаток и спины, создавая причудливые крылья из обвисавшей, пожухлой, изорванной белой кожи. Я только пожал плечами и, теперь уже понимая своё положение, всё равно отогнал от себя Уробороса; недовольный пробуждением, тот что-то прошипел.
- Зачем ты здесь? – спросил я устало, – Ты своё получил. Дай мне хоть теперь умереть.
- Я обещал, что буду с тобой до конца, – неуверенно ответил он, заглядывая мне в глаза, – И вот я здесь. Я никуда не уйду. Я остаюсь с тобой.
- Ты мне обещал не вселяться в трупы, – возразил я, – Погляди, как это обернулось.
- ********, он был мертворождённый, – объяснился Урча, – Это произошло задолго до моего обещания.
- Знаешь что, – резко сказал я, – Мне уже плевать. Честно, мне плевать на то, виноват ты или нет, – распалился я, с трудом выдавливая слова из слепленных белой кожей лёгких. Урча весь скукожился, свернулся от горечи, – Мне плевать, Урча. Ты сделал то, что считал нужным ты. Я делаю то, что считаю нужным я, и на этом всё заканчивается.
- И как оно заканчивается? – несмело спросил Урча.
- Пойдём, – ответил я ему, и моё лицо обмякло в тёплой улыбке. Я протянул ему свою изрубленную до костей руку, обожжённую и сплошь покрытую мертвецкими синяками. Он только обомлело уставился на неё, не веря, что я его простил, и поднял на меня удивлённый, вопросительный взгляд.
- Я так устал бороться со всеми подряд. Устал вас в чём-то обвинять – тебя, мироздание, остальных. Устал прятать эту усталость от самого себя, устал доказывать себе, что мне не всё равно, кто прав, а кто виноват; что мне не всё равно, какие поступки и слова являются верными, а какие – нет. Устал делить всё на хорошее и плохое, на светлое и тёмное, на прошлое и будущее, устал делить весь этот мир на ничтожное «я» и бескрайнее «Ты». Я так устал противопоставлять себя всему остальному свету и всё сильнее отчуждать и себя, и всё и всех, что и кто меня окружает. Я так устал плодить эту проклятую разлуку, – уже практически рыдая, признался я Уроборосу. В его глазах скользнула смешинка, и он, закинув голову, беззаботно прыснул:
- Господи, ты правда цитируешь на смертном одре своего же персонажа? – не веря моей несерьёзности, смеялся он, и, тоже не удержавшись и рьяно закивав, я хрипло засмеялся в ответ.
- Нет, правда, Уроборос. Пошли давай, – покачал я рукой перед ним, – А то опоздаем ведь.
- Давай по-честному, – передразнил меня гигантский змей, вспомнив вчерашнее утро, – Устал?
- Да, устал, – улыбнулся я ему, и по моим щекам побежали мелкие слёзы, – Я очень сильно устал, Урча.
- Понимаю, – ответил мне змей и, рванув ко мне как в старые добрые времена, вскарабкался по руке к моей шее и осел на моих плечах, закусив хвост где-то в районе моего сердца. Я положил руки на его холодную чешую и, глубоко вздохнув, расслабился и приготовился к смерти. Когда я уже начал терять сознание, Урча вдруг зашебуршился и выпустил хвост изо рта:
- ********, ты про письмо Эрнесту-то забыл.
- Боже ты мой, Уроборос! – воскликнул я возмущённо, – Рассказ начался с того, что ты меня разбудил; ты хочешь так и закончить, что ли?
- Ну, это тебе решать, – пожал моими плечами Урча.
- Ладно, ладно, сейчас, – раздражённо вздохнул я и, направив корни Древа к сумке, достал чужими окоченевшими пальцами бритву, зажигалку и письмо моему сыну.
Когда плоть Древа поднесла мне мои инструменты, я принялся за дело. К моему неудобству и недовольству, в застывших ладонях уже не было крови, и мне пришлось вновь прибегнуть к помощи древа: его корни обернули кисть моей правой руки и, как будто бы не прикладывая никаких усилий, оторвали часть моего тела, тут же погрузив мёртвую плоть в своё чёрное чрево. Моё сердцебиение становилось всё слабее и слабее, но я сумел выдавить из раны немного тёмно-фиолетовой крови и приложить рваную культю к конверту подобно печати. Мои палачи помогли мне поджечь письмо и, почувствовав, как языки пламени затанцевали по поверхности бумаги, потащили его вверх, к облакам. Я снова закинул голову, соприкоснувшись затылком с мерзкой, склизкой, грязной поверхностью мёртвого вяза. Моё письмо уносилось вверх ветром и ветками и вот, наконец, исчезло в высоте среди расползавшихся ветвей, тут же взорвавшихся упрямым, гранатовым пламенем рассвета и начавших верещать и корчиться в предсмертных муках. Я улыбнулся: теперь у меня уже точно не оставалось никаких планов, и я мог позволить всему закончиться.
- Доволен? – спросил я у Уробороса, блаженно закрывая глаза.
- А ты? – спросил он в ответ и, не ожидая ответа, закусил свой хвост на моей груди. Я услышал, как остановилось его гигантское сердце, и на глаза навернулись слёзы.
- И я, – выдохнул я наконец, и моя жизнь оборвалась.
***
Опадавший с опалённой, по-настоящему мёртвой вершины Древа пепел покрывал меня своими плотными, жёсткими хлопьями. Моя рука вздрогнула, вновь пробудив мою душу и заставив меня практически бессознательно подняться на колени. Меня снова скрутило: по лёгким прошёл энергетический разряд, заставивший их начать сокращаться, выталкивать из себя загустевшую кровь. Склонившись над землёй, я начал исторгать из себя казалось бы бесконечные потоки пурпурной, гнилой крови, раз за разом сжимая всё своё естество и выталкивая трупные соки наружу. Когда внутри от них не осталось ни следа, я ощутил звенящую пронзительную пустоту внутри и, из последних сил стараясь не упасть в образовавшуюся зловонную лужу лицом, сел на пятки. Хрустящий пепел, пытаясь найти новое пристанище, начал тянуться к моей культе и впитываться в засохшую кровь, восстанавливая по воспоминаниям погибшего мира моё тело. Я покрутил пепельный отросток в запястье: он отзывался и ощущался точно так же, как когда-то отзывалась и сама рука.
Вдруг я услышал за собой чьи-то мягкие шаги; всё моё тело встрепенулось, его окатило жаром, но всех моих сил хватило лишь на то, чтобы едва громко сказать:
- Не делай этого, Урча. Я боюсь оборачиваться. Мне кажется, что если я обернусь, то мне придётся сделать что-то ужасное, чтобы я больше никогда не смог вернуться назад. Прошу тебя, не надо, – взмолился я, зная, что не имел никаких сил, чтобы его остановить.
Как будто назло, сзади снова раздались мягкие шаги, и я попытался встать, однако ослабевшие ноги, разогнувшись почти до половины, тут же рухнули обратно, заставив меня стремительно падать вниз. Я отчаянно выставил правую руку вперёд в надежде за что-то схватиться, и опадавший пепел Древа прислушался к моему желанию: бледные хлопья мироздания вихрем сплелись в плотную материю странного посоха, позволившего мне опереться на него и тем самым встать на ноги. Я осмотрел странное древко: всё оно было обмотано каким-то старым пепельным платом, пропитанным сырой, свежей кровью; он был испещрён узором бесчисленных широко раскрытых глаз, пристально наблюдавших за каждым моим движением и источавших багровые слёзы. Не в силах держать голову на весу, я опустил свой взгляд к основанию посоха: примерно на уровне моих коленей расширявшаяся книзу обмотка растрёпывалась, развевалась на ветру, выпуская наружу иссиня-чёрное копейное лезвие из неизвестного металла; он переливался без каких-либо лучей, менял свой цвет даже под одним и тем же углом, как будто нагреваясь где-то внутри до гранатового цвета и тут же остывая и принимая свой привычный цвет. У лезвия не было видно граней или границ: оно было абсолютно чёрным и казалось рисунком, расположенным поверх реальности, но никак не его частью. Кровожадный металл как будто обвинил меня в бездействии и неуважении, будто говоря мне, что я не имею права использовать его как палку для ходьбы. Мысленно с ним согласившись, я закинул голову и приготовился к развороту, мельком приметив простую деревянную чашу, как будто вросшую в навершие посоха; она казалась пустой и поэтому отторгала мой взгляд, заставляя приковать его к небу.
Полное пепельных хлопьев, оно освободилось от ветвей Древа и казалось сейчас свободным – свободным настолько, что всё моё существо наполнилось пронзительным звоном, как будто внутри, снаружи и везде сразу заревели гигантские трубы, заставившие весь мир сотрясаться от звенящей нескованности и безграничности. Я улыбнулся наступившей свободе: казалось, будто я попал домой – туда, куда стремился всю свою жизнь, хоть и забыл, что когда-то там жил. За моей спиной послышался шорох, и, всё ещё пригвождённый взглядом к небу, я повернулся к Древу, чей ствол догорал на уровне обычных – живых, настоящих – деревьев. Когда же мой взор опустился к его основанию, я увидел собственное тело – умиротворённое и спокойное, оно сидело на земле и опиралось спиной о своё последнее пристанище; его единственный друг обвивал его плечи, до последней секунды своей жизни слушая сердцебиение своего товарища. На мои глаза навернулись слёзы, но я улыбнулся: как и говорил Уроборос, и это тоже пройдёт. Пепел наполнил мои лёгкие и жилы, и я, выпрямив спину, уверенно зашагал к своему трупу: пора было делать что-то ужасное, чтобы никогда больше не суметь вернуться назад.
Занеся посох над своим плечом, я яростным рывком пронзил его лезвием сердце моего трупа; голова и хвост Уробороса оторвались от тела и нырнули вслед за наконечником в пробитую грудь, скрывшись вместе с ним в основании мёртвого Древа. Моё тело издало слабый, тихий вздох: оставшийся в лёгких воздух едва слышным шелестом вышел наружу. Я, не отпуская рукоять посоха, заметил, что чаша в навершии начала сама по себе наполняться мутной багровой кровью, и меня окатила волна восторженного ожидания.
Моё тело закашлялось и начало отплёвывать застывшую в лёгких кровь, как делал пару минут назад и я; сделав свой первый вздох, оно открыло глаза: мутные и белёсые, расфокусированные и потерянные, они начали осматриваться по сторонам, пока наконец не поймали и не зацепились за меня. По мере того, как его взгляд всё сильнее и сильнее сосредотачивался на моём лице, его сознание, ясным, несокрушимым светом пробивавшееся через широко раскрытые зрачки, наполнялось яростной, демонической решимостью; когда же оно всё разрешилось стальной, упорной упрямостью, он схватился левой рукой за древко посоха и, помогая себе культёй, начал подтягиваться вверх, ближе и ближе ко мне. Мы не отрывали друг от друга взгляд, понимая, что более важного момента в жизни не было и не будет – ни в моей предстоящей, ни в его завершённой. Наше лицо исказила судорога невыносимой боли, и я увидел его отчаянные, разъярённые попытки подобрать необходимые слова: он мог позволить себе быть непонятым кем угодно – любимыми, друзьями, даже своей собственной семьёй – но никак не мог позволить себе того же, говоря со мной. Он мучительно прохрипел, подтягиваясь ко мне ещё ближе, и, собрав силы для последнего рывка, издал яростный рёв, отгоняя смерть прочь и выигрывая ещё хоть немного времени, чтобы сказать самое главное – сказать самому себе, сказать своей душе, объявить свои последние мысли пеплу погибшего мира, что, сформировав всё моё естество, теперь опадали вокруг нас подобно плотному туману. Он набрал в изорванные лёгкие побольше воздуха и, обняв меня за шею и держась за меня, чтобы не упасть, отчеканил решительным, гневным, непобедимым голосом апофеоз всей своей жизни, ответ на все вопросы, что мучили его при жизни:
- Умирая, подумай о ближнем.
Увидев, что я понял, что он хотел до меня донести, он весь обмяк в последней улыбке, полной радости и благодарности, и, мягким движением мазнув кончик моего носа кровью из чаши, начал медленно сползать вниз по древку, оставляя на нём своё пронзённое сердце и оплетая его замысловатой спиралью своих вен и артерий. Его глаза потеряли фокус, а взгляд расслабился; его руки бессильно опустились вниз, и вскоре он вернулся на своё прежнее место, наконец придя к всеобъемлющему ответу и обретя настоящий покой. Я улыбнулся ему и было наклонился, чтобы закрыть его глаза, но святость этого жестокого события не позволила мне даже прикоснуться к своему телу; посмотрев на древко посоха, я решил оставить на месте и его: большая часть рукояти была оплетена лопнувшими, разорванными кусками моих жил, растекавшихся вверх до тёмного сердца, освобождённого от непосильного груза. Я снова поднял взгляд на Древо: оно всё продолжало гореть, и у меня больше не было причин здесь оставаться.
Я повернулся в сторону гранатового рассвета и, сделав один неуверенный шаг, вздохнул и закрыл глаза, чтобы оставить позади бойню своей жизни; собравшись с силами, я сделал и второй шаг, и четвёртый; почувствовав мою готовность идти дальше, витавший в воздухе пепел собрался в моей руке новым посохом – точно таким же, что и раньше. Поняв последний посыл мёртвого Древа, я улыбнулся и, не удержавшись, громко засмеялся, заглушая чьи-то скромные шаги за моей спиной; выпустив продолжительный, судорожный, выжигавший до беспамятства мои боль и слабость хохот наружу, я потянулся и безо всяких сомнений зашагал вперёд, оставляя в осевшем на землю пепле глубокие следы, по которым за мной кто-то следовал. Понимая, что я всё ещё не один, я объявил свои намерения всем: шедшему за мной по пятам кому-то, самому себе, окружавшему меня пеплу и даже ожидавшим меня впереди событиям, потерям, новым поискам и новым потерям:
- Пора за работу! – кровожадно улыбнулся я и засмеялся, и переполненная густой багровой жидкостью чаша отозвалась на мой клич нетерпеливой капелью хлынувшей на землю торжественной смерти.