Insanity 1

— Да сколько же можно.

Шипение Бэкхёна вровень злостно сжатым кулакам пульсирует у того в висках, потому что один мудак, живущий по соседству, уже двадцатую минуту беззаветно трахает какую-то громко орущую блядь с противным голосом, который режет не то что уши, а весь мозг сразу.

Бэкхён сидит с тёплым ноутбуком на коленях (на экране которого главная героиня фильма вот-вот должна проморгать свою судьбу и признаться в любви не тому герою) и со скопищем крошек от солёного печенья вокруг себя, раздраженно думая о том, чтобы со всей силы стукнуть кулаком по слишком уж тонкой стене за своим ноющим затылком.

Но толку?

Мудаковатого соседа это разве что повеселит, а потом он ещё и в институте, где они, к слову, вместе учились, обязательно напомнит ему об этом маленьком происшествии, не забыв добавить что-нибудь вроде елейного:

— Нашему малышу завидно, что к папочке Чанни ходят девочки, а к нему нет?

Он сощурит свои круглые глянцево-чёрные глаза и скривится в улыбке под саркастическое хмыканье такого же двухметрового, как и он сам, друга, вечно пялящегося в телефон.

А Бэкхёну, как всегда, нечего будет возразить, и он будет, как самая распоследняя кисейная барышня, глотать воздух, выискивая мало-мальски приличный отпор на обидную реплику (да, ему почти двадцать лет и ему всё ещё обидно, когда его задирают, особенно такие мерзкие типы, как Пак Чанёль). А потом он завалится домой, давясь прерывистыми вдохами, и кинется к холодильнику, чтобы заесть этот неловкий момент.

Тоже — как всегда.

Бэкхёну иногда кажется, что еда нарочно провоцирует его. Она стоит на полке, сверкая золотистыми обёртками конфет и призывно маня сахарной пудрой на баранках. Она расставлена в холодильнике, издавая божественный аромат, к примеру, жареного мяса, которое уже ощущается на языке, пока весь рот наполняется слюной так, что становится плохо, а челюсти сводит.

И он не замечает, как хватает дрожащей рукой первый попавшийся кусок, как судорожно запихивает его себе, холодным, в рот, даже не удосужившись взять вилку, а потом заторможенный, пока щёки усердно раздуваются от пережёвываемой еды, взгляд соскальзывает на салат, стоящий в прозрачной миске и мелькает мысль: надо же мясо чем-то заесть.

Тогда Бэкхён порывисто открывает шкафчик со столовыми приборами и уже с вилкой возвращается к холодильнику, полный решимости и непоколебимый в своём минутном желании обожраться, как свинья.

И, может быть, тогда ему хоть ненадолго станет легче.

Он хаотично тычет зубьями вилки в салат, самозабвенно слушая, как хрустит молодая капуста и огурцы, политые маслом; и с каждым разом всё больше засовывает его себе в рот.

Его губы уже блестят от масла, а вкус еды совершенно не ощущается.

Бэкхён почти дрожит холодной дрожью от осознания скорее того, что он ест, действительно ест, чем того, что это вкусно.

(Потому что это уже давно не вкусно).

Его дыхания едва ли хватает на то, чтобы не задохнуться в перерывах между тем, как челюсть со световой скоростью перемалывает овощи и снова мясо; и вот уже кусочек колбасы, откушенный прямо от длинной палки, лезет в глотку, как к себе домой.

Он закрывает глаза и опускает голову.

Подбородок болит.

И на тело наваливается ти ши на. Давящая, как кокон, как пласт ваты, опущенный на спину. На стене тикают квадратные часы.

Тик — вдох. Тик. Тик. Тик — выдох. Полной грудью. До боли в лёгких.

Бэкхён проглатывает последнюю еду, оставшуюся во рту, и медленно закрывает холодильник, оставаясь с вилкой в руке и отсутствующим взглядом, блуждающим по полу кухни. Тот цепляется за аккуратные полосы светлого кремового кафеля и только сейчас Бэкхён понимает, что стоит босиком, и его ступни уже окоченели.

И вспоминает, что как раз с сегодняшнего дня он решил перестать есть.

Что как раз с завтрашнего дня — хотел записаться в тренажерный зал.

Его заебало, что долбаный Пак Чанёль, чтоб ему пусто было, каждый, сука, раз проходит мимо него пафосной, развязной походкой, улыбаясь во все тридцать два, и задиристо тычет указательным пальцем в живот, а потом картинно прихлопывает ладонь к губам и округляет огромные глазищи с почти криком:

— Наша свинка ждёт потомство? — ржёт, пока Бэк сжимает зубы до хруста, чтобы нахрен не откусить ему этот палец и не сесть надолго за последующие тяжкие увечья, которые он ему обязательно нанесёт.

Бэкхён совсем не толстый, как тот заявляет об этом.

— Пошёл ты на хуй, — цедит он, медленно напрягая подбородок и гланды.

Говорит тихо и зло настолько, насколько может.

И Пак перестаёт скалиться.

Наглая рожа из идиотичной превращается в сосредоточенную, а в глазищах — чёрная взбудораженность. Кипит, бурлит и очень обжигает Бэкхёну губы, с которых так неосторожно слетели эти слова.

Они одни. Рядом только лестница вверх и дверь, ведущая в коридор, где отдалённо галдят студенты.

— Твою бы уверенность в себе революционерам, — говорит Пак, шоркая пяткой подошвы кроссовка, издающей скрип по старому институтскому напольному покрытию, напоминающему выкрашенные в бордовый доски, и поправляя ворот длинной серой рубашки.

Бэкхён сглатывает.

С него как-то очень быстро слетает эта злость, и он остаётся совершенно одинокой песчинкой посреди чернильной пустыни, холодной, как Антарктида, и чертовски пугающей. Буквально физически ощущает, как по худым плечам стелется замогильный мороз, сковывает. Потрескивает от напряжения.

Пак внимательно вглядывается в его предобморочно-белое лицо и щурится, закрывая зрачки светлыми ресницами, словно паутиной.

— Тебя не учили, что нельзя выражаться такими словами?

Говорит и делает шаг вперёд.

Бэкхён вскидывает голову так резко, что хрустит шейный позвонок, всё-таки Чанёль выше его и намного, и его смущает пялиться в тёмно-серую пуговицу у того на груди. На широкой и твёрдой груди.

Бэкхёну исключительно хреново.

Его тёмно-русая чёлка спадает по вискам к ушам, и он видит прямо перед собой гладкую шею Чанёля. У того дёргается кадык, когда он замечает, что Бэк замер изваянием, боясь даже вздохнуть.

— Это недостойно... — продолжает Пак, постепенно понижая голос до хрипотцы, с блестящими глазами наблюдая за мурашками на том месте, где бледная шея Бэкхёна переходит в плечи, а кофта без горла заканчивается фиолетовой каймой, — для такой малышки, как ты.

Хлоп.

Как будто кто-то в ладоши ударил. Или Бэкхёну по лицу наотмашь.

— Тварь, — выплёвывает он под звон в ушах и отталкивает от себя блядского Пака, который заходится громким басовитым смехом.

Хочется орать.

Рыдать.

Бить кулаками всё, что попадётся на пути.

Но Бэкхён только несётся прочь из коридора, где они нечаянно встретились. И так — каждый. Сука. Раз.

Его заебало просыпаться на влажной подушке с охрипшим горлом и болящими глазами. Заебало видеть в зеркале свои припухшие веки и красные белки глаз; обтресканные малиновые губы и заветренные от слёз щёки.

Каждое такое утро он клятвенно обещает себе захлопнуть свой рот и не положить туда больше ни кусочка. Но потом случается очередной внеплановый пиздец с набегом на холодильник и полки со сладостями, и всё по новой.

Бэкхён чувствует себя бешеным хомяком, запертым в пластмассовом кольце, в котором он бежит, бежит, бежит; бежит, не чувствуя лап. Только возвращается всегда из пункта А в пункт А, потому что пункта Б не существует.

И это грёбаный замкнутый круг, который выворачивает ему кости, когда он выворачивается над унитазом в попытках избавиться от мерзкой еды, впиваясь влажными ледяными пальцами в бачок и жмуря солёные насквозь глаза с опять лопнувшими от перенапряжения капиллярами.

И это рвёт его на части, в лохмотья, пока его реально рвёт.

Заходиться хриплым криком в плиточные стены ванной комнаты — не лучшая идея; акустика ебёт эхом по вискам, и ты закрываешь уши руками, дыша через рот. Забиваться в угол за стиральной машинкой — тоже вариант так себе, особенно, когда в животе урчит, а под задницей только голубой резиновый коврик с рисунком синих звёзд.

А за окном — давно уже ночь, и тонкий месяц кидает такую же тонкую полоску света Бэкхёну на переносицу, светя в глаза, заставляя бессильно их закрыть и откинуть голову на неприятно-скользкую плиту цветом в разбавленный аквамарин.

Бэкхён называет это временной комой.

Когда застывает с ладонями на плоских квадратах коленей, прислушиваясь к неровным ударам своего сердца где-то в ушах, с затёкшими ногами и промёрзшей до костей поясницей.

Бэкхён называет это — немножко перенервничал, если мать спрашивает, почему у него такой усталый вид, в выходной, когда он приезжает домой.

Бэкхён говорит:

— Всё нормально, — давя широкую улыбку, мысленно пытаясь выплюнуть оскомину от неё на зубах.

Прикасается ладошкой к затвердевшей и сухой щеке.

Бэкхён говорит:

— Это ничего страшного, просто спать хочется.

И в очередной раз досрочно подыхает.

***

Ненависть к урокам физкультуры в Бэкхёне была заложена на генном уровне. Она прогрессировала в школе, где он не мог перепрыгнуть через дебильного козла, обитого старым дермантином, и продолжала прогрессировать в институте, где у каждого его однокурсника, у каждой собаки и у каждой шариковой ручки внешний вид был привлекательнее, чем у него самого.

Это смущало.

А в моменты, когда кто-либо из признанных девичьим хит-парадом обладателей сексуального тела снимал свою чёртову футболку, Бэку и вовсе хотелось вскрыться, потому что у него не было, ну не было, мать вашу, ни банок на руках, ни кубиков на животе.

Он не мог напрячь руку так, что до самого локтя будут вены видны.

Его голубоватые вены были видны только на запястье и на тыльной стороне ладони, но это охренеть как не успокаивало.

На каждый урок он стабильно закутывался в плотную футболку с длинным рукавом и сидел в самом углу второго ряда пластиковых синих кресел с видом на футбольное поле и беговые дорожки вокруг него.

Даже в такой жаркий сентябрьский день, как этот, он не изменял традициям, исходя на седьмой пот и дуя себе на лоб, смахивая ладонью мокрую чёлку с узкого лба.

Старался молчать и не сильно закатывать глаза, нервно жуя обветренные губы в-те-самые-ужасные-моменты. А также не слишком пожирать глазами сильные мышцы парней, иначе кто-нибудь обязательно это заметит, и мало Пак Чанёлю подколов — ещё прибавится.

Не хватало ещё, чтобы Бэкхёна не только "малышкой" (с лёгкой подачи угадайте кого) называли, но к тому же пидором.

Бэкхён, раздраженно сложив руки на груди, наблюдал за тем, как Пак вальяжно шоркает кроссовками в сторону ближайшей лавки, а рядом с ним мелко семенит их или не их однокурсница с жирно накрашенными красной помадой губами. Кажется, она не кореянка и даже не из Китая, как, например, Ифань, который сгорбившись сидит на этой самой лавке, уткнувшись в телефон и матерясь на своём ёбаном китайском, и озлобленно тычет большим пальцем в экран огромного белого смартфона.

Эта кажется-не-кореянка растягивает свои губищи в неправдоподобную, но очень широкую и восхищенную улыбку. И всё ещё тащится за длинноногим Паком, для которого три её шага равны его одному и то не особо широкому. На её плече болтается сумка, а Бэк всё смотрит и смотрит на них, то и дело сужая глаза от бликов, пляшущих на зеркальных авиаторах Чанёля.

Тот идёт, вскинув подбородок и будто бы слушая, что ему говорит эта-с-накрашенными-губами (Бэка она реально начинает бесить, потому что он реально не помнит, кто она такая, может та, которая орала сегодня ночью, не давая ему спокойно досмотреть классный фильм).

За ним даже жаркий воздух дрожит и светится, точнее за его больной самоуверенностью. Как шлейф развевается.

А потом он отчего-то останавливается, так внезапно, что бедная девушка едва ли не спотыкается в своих мягких лодочках на мелком камне, усыпавшем всю площадь рядом с беговыми дорожками. Пак с маниакальным отвращением на лице ведёт плечами в противоположную от неё сторону и резко поворачивает к ней голову.

Бэк только и успевает подавиться своей желчью, исходящей, кажется, из-под ворота футболки вместе с ужасным желанием почесаться, вымыться и завалиться под работающий на полную кондиционер.

Бэк только и успевает подавиться. Когда чёткий профиль Пак Чанёля со слегка съехавшими на нос солнцезащитными очками изо всей силы врезается в его мгновенно раскрошенный мозг.

Тот пристально всматривается девушке в лицо и, пробасив короткое, но будоражащее свернувшуюся в лёд кровь:

— Выебу, — стряхивает её руку со своей поясницы, небрежно прижав локтем прямо к тонкой девичьей талии в обтягивающей светло-розовой кофте.

Бэк думает, сдувая мокрую чёлку со лба, что настолько яркая алая помада и розовая кофта — несовместимы, а потом смотрит на свою потрёпанную и вылинялую футболку специально для физкультуры и относительно успокаивается.

В конце концов, у них же не модный приговор, ведь так?

А у девки прямо глаза загораются и щёки краснеют (скоро с помадой грёбаной сольются).

Боже, ну конечно, сам Пак Чанёль с таким злым придыханием пригрозил тем, о чём она наверняка мечтает, стоя вечером под душем и намыливая свои сиськи размера, нахрен, пятого; для Бэка даже второй — это уже очень много, он не любит девушек с большой грудью.

И да, это ещё одна причина, по которой девка ему не нравится.

Совершенно категорично и безаппеляционно не нравится.

Он зачем-то продолжает наблюдать за тем, как Чанёль всё же подходит к Ифаню и хлопает его рукой по лениво протянутой ладони.

У Ифаня на руке куча браслетов и амулетов, и хер знает, как у него ещё кости не ломаются от такого количества украшений; он звенит ими, как священная, мать её, индийская корова. И никто не имеет права ему ничего предъявить, потому что сразу на голову этого несчастного высыпется целый ворох, как из рога изобилия, претензий по поводу расизма, нетерпимости к личностному самовыражению и вообще ущемлению китайцев, а после — мощный удар в солнечное сплетение от порядком истеричного Цзытао, который таскается за своим Фанем, не видя никого и ничего.

Бэкхёну похуй на китайцев.

Ему и на корейцев похуй.

Просто когда долбаный Ифань с вопиющим лязганьем сотрясает своими цепями, то его хочется ими же привязать к ржавой батарее, взять такую же насквозь проржавелую ножовку и пилить, пилить, пилить ему руку, пока у него мозг не вскипит, как кипит каждый день у Бэка.

— Ну что, как? — спрашивает Ифань у усевшегося на самый край Чанёля.

Тот встряхивает головой, растрёпывая пепельную шапку густых волос, что (о боги, Бэк это замечает) блестят на солнце, лучи которого пробиваются сквозь густую крону деревьев, растущих за лавками. Манерно поправляет широкую дужку авиаторов и вытягивает правую ногу, проезжая белой подошвой по рыхлой почве под камушками и выбивая небольшое облако пыли.

— Нормально, — отвечает и запрокидывает голову, опираясь руками позади себя, — если ты о зале, который посоветовал, то там неплохо. Одна бицуха бритого тренера чего стоит.

Они говорят о тренажерном зале. А Бэкхён в очередной раз с досадой вспоминает, что вчера уснул с печеньем во рту.

Ему зачем-то думается: когда Чанёль говорит "нормально" — это на самом деле нормально или как у него? И сразу же фыркает от этой мысли. Да чтобы Пак Чанёль чувствовал хоть что-то, кроме своего болезненного превосходства над остальными?

Не бывать такому.

Не в этой жизни.

Бэкхён задумчиво смотрит на солнечных зайчиков у того на скулах и выдыхает.

Ну на хуй всё это.

— А я говорил, — Ифань закусывает аккуратный ноготь на большом пальце левой руки и продолжает тыкать другой рукой в экран.

Бубнящая сосредоточенность.

Его вьющаяся светлая чёлка спадает на правую бровь, перебитую натрое, а Чанёль тихо усмехается, дёргая полной нижней губой; полной от того, что её недавно разбили, но Бэкхёну-то какая разница, верно?

Похуй на корейцев, похуй на китайцев.

— Если бы ты ещё и больше говорил, а не переписывался с Тао, цены бы тебе не было.

— Он болеет и ему скучно, ясно?

— Ясно, — легко улыбается Чанёль, — а ты-то тут причём? Или я что-то пропустил, и ты организовал службу помощи болеющим девчонкам на белых машинках?

Его улыбка из просто лёгкой становится ироничной, но всё ещё доброй.

Чанёлю никогда не надоест подкалывать Ифаня по поводу излишней опеки над несамостоятельным и плохо знающим корейский язык Цзытао, который не всегда может без проблем добраться от дома до института, а уж болеет и совсем по расписанию.

Как будто неведомая зараза так и ходит за ним по пятам. Так и лезет к нему.

Чанёлю никогда не надоест смотреть на живую реакцию обычно серьёзного Ифаня в ответ на его подколы.

Но в этот раз Ифань просто на мгновение перестаёт писать сообщение и растягивает идеально красивые губы в обманчиво сахарной улыбке:

— За своей девчонкой лучше следи, — и насмешливо зыркает из-под широких бровей прямо на ошарашенного этим Бэкхёна, который так и застывает, обхватив себя руками и вцепившись в рукава.

Ифань секунды три смотрит в сузившиеся от неожиданности, неловкости и странного страха зрачки Бэкхёна, а потом снова утыкается в телефон, уже звенящий парой новых входящих смс.

Бэкхён распахивает рот и давится, когда Пак недоумённо поднимает голову в поисках того, куда так показательно пялился Ифань. Пак хмурится и щерится на каждую проходящую мимо девушку.

Цыкает сквозь зубы и машет на друга рукой.

У всех свои тараканы в голове.

— Построились в шеренгу, на первый-второй рассчитались, — разносится задорный бас преподавателя по всему полю.

А Чанёль так и не успевает найти загадочную "свою", потому что Ифань уже складывает телефон в карман спортивных штанов, а раз уж он решается на такое, то для самого Чанёля и вовсе преступление не выйти на первую беговую дорожку, где они обычно разминаются.

Солнце парит так, что хоть падай, хоть плавься.

Игра в футбол длится всего пятнадцать минут.

— Вы как хотите, а я больше не могу, — сорвано выдыхает Ким Чонин, тряся выбеленными в седину патлами, и стаскивает с себя белоснежную и мокрую насквозь майку-алкоголичку.

У него на шее болтается деревянный амулет на верёвочке, а обтягивающие треники обтягивают как раз там, где надо, и это заставляет нескольких девчонок, которые стабильно не занимаются на физкультуре, поднять глаза от планшета и интернет-магазина модной одежды.

Ещё бы, Ким Чонин оголился!

Его примеру последовали практически все остальные.

Последним пропотевшую футболку снимал Чанёль, попутно наблюдая, как Бекхён, которого перекосило, будто он в навоз упал, чуть ли не слёзно отпрашивается в медпункт, ссылаясь на боль в ноге из-за сильного удара по мячу.

Только Чанёль знает, что это херня-отмазка, Бэкхён за всю игру мяч не пнул ни разу.

Он вытирает скомканной в руках футболкой лицо и грудь, а потом откидывает её на лавку. Следить за стремительно, как для повредившего ногу, удаляющимся Бэкхёном больше нет смысла.

Он кривит губы на левую сторону, поворачиваясь и снова выходя на поле.

Кажется, у кого-то пунктик. Кажется, теперь у него есть ещё одна ниточка, дёргать за которую будет очень весело.