Глава 34

Бумага несет в себе больше острия, чем самый закаленный и огрубелый в боях меч. Бумага ранит сильнее любого точного удара. Чернила проливаются чаще, чем кровь, но кровь впитывается в землю бесследно и только редкое дерево или кроваво-красный цветок может напоминать о том, что когда-то земля была облита чьей-то жизнью, а чернила въедаются намертво.

Мерлину стоило больших усилий придумать идиотский, наивно-глупый стиль письма, подражающий влюбленности рыцаря Ланселота. Но он не пожалел о потраченных на это дело минутах, потому что, прочтя ответ принца де Горра понял, что появление Ланселота при дворе не только неслучайно, но и очень даже хорошо спланировано. Более того, что-то должно было отвлечь Мелеаганта настолько сильно, что он спокойно позволяет Ланселоту забрать то, что по праву мог бы считать своим. Гвиневра была обещана ему, а он так легко отказался от нее? Он — собственник до последней капли крови? Есть некая Лилиан… не та ли, часом, что и спасла Артура от смерти при битве в герцогстве? Та была воспитанницей Леди Озера, но…

Мерлин даже испугался той легкости, с какой вспомнилось ему одно обстоятельство — эта Лилиан приехала с графом Уриеном, а хуже того — со стороны земель де Горр! Как давно она в этой связке и что ее держит подле Мелеаганта? А главное, какая сила заставляет принца беспокоиться о ней и забыть свою вещь, свою отнятую Гвиневру? складывается что-то определенно не самая понятная картина, но ясно одно — Мелеагант планирует что-то очень и очень серьезное, отсюда исходит его молчание и зловещее спокойствие севера.

Нет, понятны даже две вещи! Ланселот с ним! Моргана тоже. И Уриен. Хотя, нет. Моргана, скорее, была с ними в связке, но эта фея не умеет играть командно. Она, должно быть, пытается параллельно разыграть свою партию. На чьей стороне тогда Ланселот? Он проводит больше времени с нею…

В любом случае — Гвиневра под ударом. Она попала под любовь Ланселота и это, кажется, видно всем, кроме Артура. А Ланселот? Неужели так можно сыграть? Или их специально свели в расчете на то, что они полюбят друг друга? Кто мог знать их души настолько, что предвидел их чувства задолго до их знакомства между собою?

Клубок мыслей сводил с ума Мерлина. Он не понимал, как силен противник и потому не мог увидеть, сколько слоев и уровней в этой интриге. Противник был умен, но был ли это лишь один противник? Где заканчивалась власть интриги Мелеаганта и переходила в мстительную интригу Морганы? А самое главное, где посреди этого были простые совпадения?

Леди Озера… Ланселот был и ее воспитанником. И Лилиан… уж не таится ли и в этой стороне чего-то? Не тянутся ли интриги дальше Мелеаганта? Не мутит ли воду…

Каламбуришь, друид!

Но факт остается фактом. Леди Озера была известной интриганкой и даже большей, чем сам Мерлин. Именно она помогала когда-то Утеру Пендрагону занять свой престол в обход права принца де Горр на трон Камелота. Багдамаг даже не успел узнать, что у него тоже есть право на трон, как вдруг завещание таинственным образом исчезло, и в считанные секунды было заменено новым и все свидетели подлога либо пропали, либо потеряли способность к противостоянию, либо предпочли разумно молчать, как Мерлин…

И непонятно что было хуже. Друид осознал, насколько он трус еще задолго, как герцогиня Корнуэл, пришедшая к нему с огромным животом, в котором билось сердце королевского бастарда, бросила ему это в лицо.

-Трус! Предатель! Подлец! — герцогиня потеряла над собою контроль, и ее прекрасное лицо исказилось гневом. Она вообще сдала за последние полгода и из цветущей молодой женщины, которой не было еще и двадцати пяти лет, превратилась в уже помотанное и истерзанное создание.

Он не пытался тогда ей сопротивляться. Он принимал ее слова, как истину, потому что знал, что герцогиня говорит правду, но что с этого? Что с его безмолвного терпения и равнодушия к собственной участи, когда…

-Эй, друид! — этот голос, так похожий на голос матери, это привычное «друид», звучащее как оскорбление… только вот шаг не ее, а уже Морганы — именно в шаге отпечаток всего пережитого, всего нервного и неровного, что было в ее жизни, все, чему он был виною.

-Да? — Мерлин торопливо прячет письмо Мелеаганта к «Ланселоту» в карман и для верности разрывает его пальцами в кармане.

-Я вот что подумала, — Моргана быстро ходит из стороны в сторону, расхаживая так, как никогда не расхаживала ее мать. Та словно бы плыла по воздуху, как невесомое чудо, а эта мечется, как загнанный зверь в клетке.

Но Моргана не подозревает о его мыслях и торопливо продолжает:

-Если сократить годы службы в армии?

-Сокра…- тяжело переключаться от одной мысли на другую.

-Сокра-сокра, — раздраженно перебивает Моргана. ей не терпится поделиться своей мыслью. — Смотри, сейчас, указом Утера Пендрагона, срок службы стоит двадцать пять лет. Двадцать пять лет!

Как иронично. Он только думал о том, что ее матери, когда она умерла, еще не было двадцати пяти лет.

-Естественно, число тех, кто всеми силами избегает службы велико, — продолжает Моргана, не подозревая даже о том, что мысли Мерлина далеки сейчас от службы и сроков. — В результате, часть работоспособного населения не в армии и не на полях, она нигде. Подается в леса, в наемники и черт знает куда еще! Конечно, кому хочется двадцать пять лет подряд быть на службе у короля, когда есть тракт, есть вольная жизнь…

-Преступников мы ссылаем насильно, — невпопад замечает Мерлин.

-Да плевать, — отмахивается Моргана, — суть не в этом. Первым приказом мы сокращаем срок службы, вторым — объявляем прощение тем наемникам и преступникам, которые перейдут добровольно на королевскую службу, а также тем, кто оставит Тракт, третьим — назначаем выплаты после окончания службы и даем возможность заниматься домом, торговлей…

-Во-первых, — Мерлин переключается, с облегчением и радостью, — наемники и преступники не поддадутся на уговоры…

-Если поддастся хотя бы один, уже не зря! — перебивает Моргана, — дела среди наемников не идут так хорошо, как ты думаешь. Я знаю, Мерлин, что там тоже есть дележка и тоже голодно. Сильные кланы не дают развиваться молодым. Тем, кто уходит по глупости лет в наемники нет дороги наверх, и нет дороги назад, мы же дадим выбор — прощение и служба у короля, шанс начать новую…

-Новую жизнь? — ехидно уточняет Мерлин, — эти люди не привыкли трудиться, служить и складывать головы за кого-то, они сами по себе. Пропащие люди!

-Осторожно! — Моргана взвивается мгновенно. — Я тоже была среди этих пропащих людей.

-Хочешь сказать, что ты больше не интриганка и не отравительница? — Мерлин сам поражается своей жестокости к ней, но он устал ненавидеть себя, и ему сейчас нужен враг. Кто-нибудь. В Моргане же — след, тень герцогини. Герцогини, которая своими принципами облекла всех на муки. И его в том числе, и свою дочь…

Моргана застывает, словно получает пощечину и некоторое время на ее лице видна борьба чувств. Но она умнее своих первобытных порывов и спрашивает холодно:

-А кто меня сделал такой?

-Нет, — Мерлин качает головой, — ты можешь кричать, отбиваться и орать, что я испортил тебе детство, испортил жизнь, но за каждым выбором своей жизни ты стоишь сама! Ты сама подалась в дорогу, ты бежала, ты попала то в одни руки, то в другие, лгала и убивала, училась тьме и стала тьмой. Ты сама, Моргана. Мы не выбираем, откуда идет наша жизнь, но мы выбираем ее путь.

-Это сделала не я…- Моргана странно ломается. Что-то в ее душе вдруг начинает дрожать, она отшатывается, с ужасом глядя на Мерлина, — это не я! Это не я!

-Ты, — мрачно выдает он. — Я сделал сам с собою все. Ты сделала сама с собою все. Мы страдаем не от чужих решений, а от своих слабостей. Чего тебе стоило…

Он не успевает договорить. В руках Морганы появляется почти, что неразрывным продолжением руки, кнут, как будто бы созданный из трех цветов одновременно. Черное переходит в красное, как пламя или как кипящая кровь, … а красное становится фиолетовым полотном и…

Ничего не происходит. Она хочет ударить. Хотела ударить, но кнут в ее руках тает, Моргана даже не смотрит на него, словно боясь увидеть его ослабление. Она стоит, глядя на Мерлина, упрямо и темно и тот замечает, что в ней не осталось ничего от матери — та была мягкой и робкой, нежной и светлой, в этой же есть что-то очень грубое, почти что жестокое, злобное, яростное…

-Так кому ты пытаешься мстить, Моргана? — Мерлин сам поражается той тишине, в которой звучит его голос. — Зачем ты пытаешься отомстить всему свету, переложить на него все?

Она встряхивает волосами — гордо и знакомо…до боли знакомо.

-Ты так ничего и не понял, — фея качает головою и почему-то Мерлину неловко от собственного же присутствия. — Я не отомстить пытаюсь. Нет, Мерлин. Я пытаюсь разрушить себя. Я не вас ненавижу, а себя. Я не вас проклинаю, а себя. И то, что сейчас происходит со мною, то, что я творю, то, что я еще сотворю — это ведет меня к одной дороге… я выбрала ее, потому что я не хочу

иного пути, но вы пойдете со мной! Вы все! Моргана усмехается. Моргана откровенно издевается и это читается в ее взоре. Она встряхивает руку, словно бы сбрасывает капельки воды с пальцев и идет к дверям под тишину, в которой Мерлин пытается прочувствовать ее слова, точно зная, что разделяет каждое. Он тоже был таким, он тоже не мог жить, пытался загнать себя в самый глубокий мрак, но это было так давно! Это было еще в юности, когда у него была любимая женщина, и дом, и мог бы быть сын…

А потом он возненавидел себя. И свою силу. И жизнь. И когда смерть пришла за тем, что он любил, Мерлин пытался сам спуститься к смерти, но появились силы, которые не дали ему этого сделать, пришла Леди Озера, показала ему новые шансы, и шансы эти были светлыми, а Моргана…

Никто не показал ей того, что могло бы ее спасти, и она нашла свое спасение. Как же она сильно ненавидела себя за все, что сама же сотворила. И в этой, изящно отточенной муке, в этом тонком отрезке собственной жизни, как она красиво, и как страшно и бешено по кусочкам резала души!

Мерлин попытался прикинуть, кто мог бы понять, что такое Моргана сейчас и понял, что эту муку ни Артур, ни Ланселот не поймут. Он, Мерлин, понял. Но что он может? Что он может теперь?

Надо думать…надо думать, а враги и тучи собираются над Камелотом. И что-то нехорошее идет на народ.

Моргана останавливается, поворачивается к Мерлину так, словно не было этих тяжелых минут и спрашивает с привычной насмешкой:

-Подумай насчет срока сокращения службы. Я выступлю завтра на совете.

Снова она выбивает его из привычного ритма мыслей и скрывается в дверях, как легкая темная тень.

***

Лея устало прислонилась к дверному косяку и прикрыла глаза, пытаясь унять этой темнотой пульсирующую боль в висках. Последние дни ей было стабильно плохо и это плохо уже фиксировалось по шкале от «плохо, но терпимо» до «очень плохо». Первое состояние «плохо, но терпимо», наступало утром, когда Лея просыпалась и видела бледную Гвиневру, которая просыпалась зачастую раньше нее, но лежала, не шевелясь, боясь разбудить служанку. Это было состояние, когда ей нужно было утешать чужое горе, чужую невзаимную любовь и перебивать все это необходимостью постоянного движения по замку.

Следующие состояния добавлялись в течение дня. Накал возрастал, если, например, был день шитья и приходили придворные дамы. Хуже всего было присутствие Октавии, которая могла бы соревноваться в ядовитости слов с самой подлой змеей. У Леи было только одно желание — сделать Октавии как можно больнее, потому что от нее доставалось всем: и служанкам, и поварам, и советникам, и рыцарям, и королю, но больше всего — королеве. Она умела делать комплименты так, что выходили совершенные гадости, от которых Гвиневра страшно терялась, а Октавия только хлопала глазками и наивно выдавала:

-Я же не держала в мыслях дурного!

В результате этого высказывания Гвиневра начинала чувствовать себя не только униженной, но и еще и «деревянной», неловкой в отношениях придворного мира и это ухудшало ситуацию.

-Может, мы ее отравим? — предложила Лея как-то не то шутя, не то серьезно, когда Гвиневра после очередного часа шитья и ласковых словечек Октавии убежала плакать, оставив Агату и Лею бессильно наблюдать за ее страданиями.

-Ты что? — с укором воззрилась на нее кормилица Агата, — как можно?!

Лея виновато развела руками, но Агата продолжила:

-Яд обнаружить можно. Давай я ее сковородой садану хорошенько по затылку?!

Конечно, никто не стал бить Октавию по затылку сковородой. Это было невозможно, учитывая, что она стала пользоваться вниманием некоторого советника Артура и ссориться с нею — навевать на себя недовольство самого короля. Однако эта придворная так нарывалась, что Лея даже пообещала себе когда-нибудь подлить ей какой-нибудь дряни или же просто повозить ее за волосы лицом по столу…по каменному, неровному.

Но Октавия не была худшим явлением. Кей — молочный брат Артура тоже портил Лее настроение. Он взял отвратительную привычку — петь обо всем, что думал, видел и слышал. Он дурно распевал в коридорах и на пирах, голосил по всему замку самодельные напевы и раздражал, раздражал! Особенно, когда Лея слышала что-то в духе:

-Жила-была девушка, ее звали Лея, она всей душой полюбила…но возлюбленный выбрал фею, которой Лея долго служила…

Лея пыталась сохранить лицо, но даже ее опыта здесь не хватало. Украдкой она иногда отвешивала Кею пинка в темном коридоре, но тот продолжал сочинять свои песенки, не считая их обидными. И было хуже. Особенно, когда Кей забежал с очередным куплетом во время шитья и провозгласил:

-Лея красиво танцевала и пела, но однажды графу постель не согрела, и тот от нее убежал, он ведь постель ту обожал!

Под собственный же хохот Кей скрылся в дверях, и тут же его голос из коридора огласил новый куплет, повествующий о каком-то рыцаре, которому нужно научиться ходить нормально, не спотыкаясь, я не то он будет жить на коленях, как будто за грехи свои, каясь, но Лее было уже все равно. Усилием воли она оставила себя на месте, продолжила шить, хоть глаза ее не видели даже собственной работы. Она слышала, как по комнатке прошел шепоток, но Октавия строго оборвала его:

-Девушки, прекратите! Лея наша подруга, наша сестра! Всякое бывает в жизни. Мужчины всегда перебирают женщин, а им и остается только что быть беззащитными и ждать следующего кандидата.

Гвиневра схватила незаметно ладонь Леи, и от этого стало еще гаже… это была еще одна причина ухудшения настроения служанки — доброта королевы. Королевы, за которой она была вынуждена шпионить.

Гвиневра делилась с нею секретами и тайнами, которые, впрочем, не были бы тайнами, так все было невинно и тонко, но для королевы это было важно, и Лея видела это. Ей льстило внимание королевы и оно же, однако, убивало ее…

К концу дня Лея была переполнена негативными эмоциями и болями чувств. Хуже могло быть только, если она сталкивалась с Морганой, все в движениях которой напоминало об Уриене, его отъезде и о неразделенной собственной любви к нему. Лея вглядывалась в соперницу, для которой она была лишь маленькой девочкой, и пыталась увидеть, что в ней такого, чего нет в самой Лее? На что польстился Уриен? Моргана чуть сутуловата, ругается, пьет, не стесняется использовать людей, не имеет морали…

Но даже Моргану пережить было легче, чем Артура. Нет, он больше не пытался затолкать ее куда-нибудь или вдавить в стену, или еще как-то воспользоваться ее беспомощностью, нет! Но его взгляд… казалось ли Лее, или это действительно был очень жадный, очень мерзкий, липкий взгляд, от которого хотелось спрятаться? Она опускала глаза, чтобы не встречаться с ним глазами, но все равно ей казалось, что она стоит перед ним обнаженная и незащищенная. И это было последней каплей в шкалу, где последняя стадия «плохо» переходила в «очень плохо».

И это был такой день. День шитья, день слез Гвиневры по Ланселоту, день встречи с Морганой уже три раза! — и примерно столько же встреч с Артуром — было от чего устать и попытаться сбежать хоть ненадолго в спасительную темноту…

-Девушка, — кто-то попытался осторожно коснуться ее плеча, она вздрогнула и отшатнулась в сторону, а потом только взглянула на того, кто потревожил ее попытку отдохнуть.

-Сэр Персиваль, — Лея склонилась в приветствии, — что вам угодно?

-Да нет, ничего, — Персиваль как-то неловко смутился, запустил здоровенную пятерню в волосы и неуклюже улыбнулся, — я думал, ты уснула на ходу.

-Близка к этому, — неожиданно честно призналась Лея, — но все же, что вам угодно?

-Да я…- Персиваль кашлянул, его лицо залилось краской, — кхм… давно наблюдаю. Ты такая…не такая.

-Что? — Лея растерялась и покраснела, наверное, не меньше самого Персиваля, — простите?

-Грустная ты, во…- нашелся Персиваль, и снова кашлянул. — Ну, если тебя кто обижает, ты скажи. Я ему сразу…

Он продемонстрировал кулак и весьма красноречиво прожестикулировал, объясняя, что будет с теми, кто обидит Лею. Она едва-едва сдержалась от откровенного смешка и сдержанно улыбнулась, пытаясь, чтобы он не подумал, будто бы она издевается:

-Благодарю вас, сэр!

-Просто Персиваль, — отмахнулся рыцарь, — чего уж. Ты же Моргане на «ты» говоришь, а она королевская сестра, а я уж обычный вояка — грубый, необразованный, да и…откровенно говоря, не очень умный.

-Ну что уж вы! — Лее было очень приятно неожиданное заступничество этого человека, но она не хотела, чтобы он вдруг остался с печалью на сердце, хотя она видела, что этот рыцарь не

пользуется особенным уважением не только у Морганы (та вообще ни во что никого не ставила), но и даже у Гавейна — блюстителя порядка и морали, доброты и искренности.

-Да ладно, я зато с руками, — Персиваль отмахнулся, — о! а пойдем я тебе кое-что покажу.

И он протянул свою огромную широкую ладонь ей.

***

Моргана неистовствовала. После той правды, к которой ее расположил Мерлин, она хотела еще больше упасть во мрак, совершить над собой что-то такое, что снова причинит ей боль, а боль даст понять, что она еще живет, что она еще ненавидит, что не все умерло.

Если был бы Уриен, она снова подошла бы к нему, заставила бы его взглянуть на себя, прочесть в его глазах боль по ее невзаимности, по ее равнодушию и это дало бы ей силы для существования, для того, чтобы снова побыть живой!

Но Уриена нет. Она спасла его от ревности Артура, ведь не его эта боль, не его это битва! Артур точно не пощадил бы его, а это напрасно, ведь они — Моргана и Артур начали это, ведь они будут до конца…до чьего-то конца вдвоем.

Нужно было идти, нельзя было стоять и ждать чуда, спокойствия, тишины! Нет! Так, не ровен час, и в Ланселота влететь можно, а уж он достаточно настрадался от своей преданности дружбе с Морганой. За что же он так привязался к ней? Она пыталась его отвадить и не могла, он упрямо заботился о ней, идя против ее слов, самым безобидным из которых было:

-Идиот!

Но он упрямо был рядом в самые тяжелые моменты жизни, и спасал — молчаливо, безропотно…

Моргана заставила себя не думать о том, что сказал бы Ланселот или как бы он взглянул на нее и быстрее зашагала по коридорам, задаваясь вопросом: почему, когда ей нужно кого-то найти, этот кто-то исчезает, словно становясь призраком, а когда-то этого кого-то не нужно совсем, он встречается на каждом шагу, за каждым поворотом подстерегает…

Моргана повернула в последний раз и замерла перед тяжелой дубовой дверью, подбитой медными вставками в виде лиственного орнамента. Эта дверь являла собою не произведение искусства — обычное дерево, обычная дверь, дуб как дуб…

Но этот медный орнамент! Эти листья, вырезанные из медного листа тончайшим плетением, совершенно не подходили к этой грубости дуба. Тот, кто распорядился о такой двери, совершенно не обладал вкусовой сочетаемостью, но…

Моргана постучала, надеясь, что ей не откроют…или откроет Гвиневра…или Кей! Черт с ним, пусть этот, распевающий глупые куплеты, юродивый откроет ей и это разобьет все тайны для ее души, все намерения, все…

Она постучала еще раз и дверь поддалась. На пороге возник Артур. Он был облачен не в королевскую одежду, в обычную рубашку, какой-то растрепанный, неловкий, и очень непоходящий на короля. Обычный человек!

-Моргана? — Артур даже не поверил самому себе и выглянул в коридор, пытаясь понять, не пришел ли с нею кто-то еще, ведь приход ее сам по себе был, мягко говоря, необычным.

-Моргана…- кивнула фея, сглотнула нервный комок в горле, — ты один?

-Э…- Артур обернулся в глубину покоев, хотя точно был уверен, что он один, — да.

-Я зайду? — спросила Моргана и все еще изумленный, непонимающий Артур, пододвинулся, пропуская ее внутрь, и закрыл дверь за феей.

Она остановилась посреди комнаты, спиной к дверям, к Артуру, замерла, напряженно обнимая саму себя за плечи, и, словно бы боясь пошевелиться. Моргана не могла заставить себя повернуться, ведь тогда могло случиться что-то непоправимое. Вместо этого фея оглядывала комнату, убеждаясь, вновь и вновь, что они здесь с Артуром остались один на один.

-Моргана, ты меня пугаешь! — не выдержал Артур, подходя к ней со спины. — Что случилось? Что ты такая…не такая! Моргана?

Моргана не промолвила и слово. Ловким движением она схватила пальцами ткань, лежащую на плечах накидкой, и откинула ее на пол. Пока ткань падала к ее ногам, фея еще могла ее подхватить, могла остановить все, но вспомнилась жгучая тоска и ненависть и она сдержала возможный порыв.

-Ты…чего? — Артур не мог поверить тому, что уже смутно начинал чувствовать. Он смотрел на ее спину, и не мог отделаться от ощущения, что если он сейчас к ней подойдет, не получит отказа.

Моргана, по-прежнему не говоря и слова, повернулась к нему, протянула руку, призывая его коснуться своей кожи. Артур, не веря происходящему, взял ее пальцы, поднес к губам, вглядываясь в ее глаза, пытаясь понять — не шутит ли она? Она не шутила. Она скользнула к нему, прикасаясь к его груди, пальцами проникая под узлы его рубашки. Артура пронзило ударом, он вздрогнул, и взглянул на нее, и все с этого момента перестало для него существовать. Все перестало иметь значение. Правильное и неправильное, злое и доброе, мораль ушла куда-то, рухнула, ненужная…

-Подожди, — Артур оторвался от ее губ с видимым усилием, поражаясь собственной реакции, — подожди…

-Что? — тяжело выдохнула Моргана, отрываясь от него, поражаясь тому, что ей совсем не хочется отвлекаться от него. — Что еще? Артур, я уже беременна!

-Подожди, — настаивал Артур, отрывая ее руки от своей груди, — пообещай мне, что Гвиневра не узнает, ладно?

-Что? — Моргане показалось, что она ослышалась, — Гвиневра? Причем здесь она?

-Она бледная, грустная… — Артур коснулся Морганы и прижал ее к себе за талию, — иди сюда, иди! Пообещай молчать. Прошу тебя.

-Закрой рот, — посоветовала фея и для верности заткнула его поцелуем. — Не раздражай хотя бы сейчас.

-Артур, а я…- в покои бесцеремонно вломился Персиваль, и осекся, увидев, как отпрыгнула от короля Моргана.

Моргана отшатнулась от Артура так быстро, как смогла, но рыцарь все равно увидела частично обнаженную ее фигуру, медленно осевшую на пол, пытающуюся зарыться в собственные одежды.

-Э…- растерялся Персиваль, сопоставляя увиденное, — ладно. Я пойду, ваше величество?

Артур, к его чести, сохранил больше самообладания, чем Моргана. Он не выказывал никакого страха, никакого удивления — ничего. Казалось, ничего и не произошло.

-Не говори никому, — бросил король равнодушно. — И ступай.

-Не скажу, мой король, — пообещал Персиваль, глядя в сторону, чтобы не встретить взор феи. — Не скажу, но можно я уйду?

-Иди, я ведь сказал, — Артур вытолкнул Персиваля за порог и повернул в дверях ключ.

-Бесполезно… — простонала Моргана, подбирая свою накидку с пола, неловко кутаясь в нее. — Я зря это затеяла. Все так узнают, все равно узнают, Персиваль…

-Я король, моя дорогая, — Артур перехватил ее руку — грубо, не рассчитывая силу. — Я король, значит, имею власть над всеми. И над тобою тоже. Но ты пришла ко мне сама!

Теперь уже король целовал ее. Моргана не сопротивлялась, но отрезвление приходило к ней. Она пыталась прикинуть, что теперь сделать с Персивалем, как использовать…

Впрочем, скоро эти мысли оставили ее. Она поддалась самоуничтожающему огню, и теперь ее мир оставил существование.