III

Рано утром Ржевецкий ехал домой от соседа, у которого он был в гостях. Солнце еще не всходило. Было часа четыре утра, не больше. В голове Ржевецкого шумело. Он правил лошадью и слегка покачивался. Половину дороги пришлось ему ехать лесом.

«Что за чёрт? – подумал он, подъезжая к именью, в котором он был управляющим. – Никак кто лес рубит!»

Из чащи леса доносились до ушей Ржевецкого стук и треск ветвей. Ржевецкий наострил уши, подумал, выбранился, неловко слез с беговых дрожек и пошел в чащу.

Семен Журкин сидел на земле и топором обрубывал зеленые ветви. Около него лежали три срубленные ольхи. В стороне стояла лошадь, впряженная в дроги, и ела траву. Ржевецкий увидел Семена. Вмиг с него слетели и хмель и дремота. Он побледнел и подскочил к Семену.

– Ты что же это делаешь? а? – закричал он.

– Ты что же это делаешь? а? – ответило эхо.

Но Семен ничего не отвечал. Он закурил трубку и продолжал свою работу.

– Ты что делаешь, подлец, я тебя спрашиваю?

– Не видишь разве? Повылазило у тебя нешто?

– Что-о-о? Что ты сказал?! Повтори!

– То сказал, что ступай мимо!

– Что, что, что?

– Мимо ступай! Кричать нечего…

Ржевецкий покраснел и пожал плечами.

– Каков? Да как ты смеешь?

– Так вот и смею. Да ты-то что? Не испужался! Много вас! Ежели каждого ублажать, так на это много нужно…

– Как ты смеешь лес рубить? Он твой?

– И не твой.

Ржевецкий поднял нагайку и не ударил Семена только потому, что тот указал ему на топор.

– Да знаешь ли ты, негодяй, чей это лес?

– Знаю, пане! Стрельчихин лес, с Стрельчихой и говорить буду. Ее лес, ей и отвечать стану. А ты-то что? Лакей! Фициант! Тебя не знаю. Проходи, прохожий! Марш!

Семен постучал трубкой о топор и язвительно улыбнулся.

Ржевецкий побежал к дрожкам, ударил вожжами и стрелой полетел к селу. В селе набрал он понятых и с ними помчался к месту преступления. Понятые застали Семена за его работой. Вмиг закипело дело. Явились староста, подстароста, писарь, сотские. Написали несколько бумаг. Расписался Ржевецкий, заставили расписаться и Семена. Семен только посмеивался… Перед обедом Семен явился к барыне. Барыня уже знала о порубке. Не поздоровавшись, он начал с того, что жить нельзя, что поляк дерется, что он только три деревца и т. д.

– Как же ты смеешь чужой лес рубить? – вскипела барыня.

– Мучение от него одно только, – промычал Семен, любуясь вспышкой барыни и желая во что бы то ни стало донять поляка. – Что ни слово – то тресь! Разве так возможно? Да норовит всё по лицу! Этак нельзя… Ведь и мы тоже люди.

– Как ты смеешь мой лес рубить, я тебя спрашиваю? Негодяй!

– Да он вам наврал, барыня! Я, подлинно… рубил… Сознаю… Да зачем он дерется!

В барыне взыграла барская кровь. Она забыла, что Семен брат Степана, забыла свою благовоспитанность, всё на свете и ударила по щеке Семена.

– Убери сейчас же свою мужицкую харю! – закричала она. – Вон! Сию минуту!

Семен сконфузился. Он ни в каком случае не ожидал такого скандала.

– Прощайте-с! – сказал он и глубоко вздохнул. – Что ж делать-с! Что ж!

Семен забормотал и вышел. Даже шапку забыл надеть, когда вышел на двор.

Часа через два к барыне явился Максим. Лицо его было вытянуто, глаза пасмурны. По лицу видно было, что он пришел наговорить или натворить что-нибудь дерзкое.

– Что тебе? – спросила барыня.

– Здравствуйте! Я, барыня, больше насчет того, чтоб вас попросить. Леску бы, барыня. Степану избу хочу строить, а лесу нету. Досочек бы дали.

– Что ж? Изволь.

Лицо Максима просияло.

– Избу строить нужно, а лесу нету. Последнее дело! Сел щи хлебать, а щей нету. Хе-хе. Досочек, тесу… Тут Семка дерзостей наговорил… Вы уж не серчайте, барыня. Дурак дураком. Дурь еще из головы не вышла. Не чувствует. Народ такой. Так прикажете, барыня, за лесом приезжать?

– Приезжай.

– Так вы Феликсу Адамычу извольте сказать. Дай бог вам здоровья! Теперь у Степки изба будет.

– Только я дорого возьму, Журкин! Я леса, сам знаешь, не продаю, самой нужен, а если продаю, то дорого.

Лицо Максима вытянулось.

– То есть как?

– Да так. Во-первых, деньги сейчас же, а во-вторых…

– За деньги я не желаю.

– А как ты желаешь?

– Известно как… Сами знаете. Нонче какие у мужика деньги? Грош, да и того нет.

– Даром я не дам.

Максим сжал в кулаке шапку и начал глядеть в потолок.

– Вы это верно говорите? – спросил он, помолчав.

– Верно. Еще имеешь что сказать?

– Что мне говорить? Лесу не даете, так зачем я с вами говорить стану? Прощайте. Только напрасно вы лесу не даете… Жалеть будете… Мне наплевать, а вы пожалеете… Степан на конюшне?

– Не знаю.

Максим значительно поглядел на барыню, кашлянул, помялся и вышел. Его передернуло от злости.

«Так вот ты какая, шельма!» – подумал он и отправился в конюшню. В конюшне в это время Степан сидел на скамье и лениво, сидя, чистил бок стоящей перед ним лошади. Максим не вошел в конюшню, а стал у двери.

– Степан! – сказал он.

Степан не отвечал, не взглянул на отца. Лошадь пошатнулась.

– Собирайся домой! – сказал Максим.

– Не желаю.

– Можешь ли ты мне это говорить?

– Значит, могу, коли говорю.

– Я приказываю!

Степан вскочил и захлопнул конюшенную дверь перед носом Максима.

Вечером к Степану прибежал из деревни мальчик и рассказал ему, что Максим выгнал Марью из дома и что Марья не знает, где ей переночевать.

– Она теперь сидит около церкви и плачет, – рассказывал мальчишка, – а вокруг нее народ собрался да тебя ругает.

На другой день рано утром, когда в барском доме еще спали, Степан надел свою старую одежу и пошел в деревню. Звонили к обедне. Утро было воскресное, светлое, веселое – только бы жить да радоваться! Степан прошел мимо церкви, взглянул тупо на колокольню и зашагал к кабаку. Кабак открывается, к несчастью, раньше, чем церковь. Когда он вошел в кабак, у прилавка уже торчали пьющие.

– Водки! – скомандовал Степан. Ему налили водки. Он выпил, посидел и еще выпил. Степан опьянел и стал подносить. Началась шумная попойка.

– Много ты у Стрельчихи жалованья получаешь? – спросил Сидор.

– Сколько следовает. Пей, осел!

– Доброе дело. С праздником, Степан Максимыч! С воскресным днем! А вы что же?

– И я… И я пью…

– Очень приятно… Всё это, собственно говоря, очень благополучно и обольстительно, Степан Максимыч! Так-с… А позвольте вас спросить, рублей десять получаете?

– Ха-ха! Разве можно барину на десять целковых прожить? Что ты? Он сто получает!

Степан посмотрел на сказавшего это и узнал в нем брата Семена, который сидел в углу на скамье и пил. Из-за Семена выглядывала пьянеющая физиономия дьячка Манафуилова и преехидно улыбалась.

– Позвольте вас спросить, господин, – заговорил Семен, снимая шапку, – у барыни хорошие лошади или нет? Вам ндравятся?

Степан молча налил себе водки и молча выпил.

– Должно быть, очень хорошие, – продолжал Семен. – Только жаль, что кучера нет. Без кучера не того…

Манафуилов подошел к Степану и покачал головой.

– Ты… ты… свинья! – сказал он. – Свинья! И тебе не грех? Православные! Ему не грех! А что в писании сказано, а?

– Отстань! Дурь!

– Дурь… Ты зато умный. Кучер, а не при лошадях. Хе-хе… Она вам и кофию дает?

Степан размахнулся и ударил бутылкой по большой голове Манафуилова. Манафуилов пошатнулся и продолжал:

– Любовь! Какое это чувство… Фф… Жаль, повенчаться нельзя. Барином был бы! А из него, ребята, славный барин вышел бы! Строгий барин, развитой!

Послышался хохот. Степан размахнулся и в другой раз ударил бутылкой по той же голове. Манафуилов пошатнулся и на этот раз упал.

– Ты чего же это дерешься? – закричал Семен, наступая на брата. – Повенчайся – тогда и дерись! Ребята, чего он дерется? Чего ты дерешься, я спрашиваю?

Семен прищурил глаза, взял Степана за грудь и ударил его под ложечку. Поднялся Манафуилов и замахал своими длинными пальцами перед глазами Степана.

– Ребята! Драка! Ей-богу, драка! Напирай!

В кабаке зашумели. Говор смешался со смехом. У кабацких дверей столпился народ. Степан схватил Манафуилова за воротник и швырнул его в дверь. Дьячок взвизгнул и шаром покатился по ступеням. Захохотали сильней. Народу набилось в кабак полнехонько. Сидор вмешался не в свое дело и, сам не зная за что, ударил Степана по спине. Степан схватил Семена за плечо и швырнул его в дверь. Семен ударился головой о косяк, сбежал по ступенькам и упал мокрым лицом в пыль. К нему подскочил брат и заплясал на его животе. Он заплясал с остервенением, с наслаждением, высоко подпрыгивая. Прыгал он долго…

Зазвонили к «Достойно». Степан посмотрел кругом. Вокруг него торчали смеющиеся рожи, одна другой пьяней и веселей. Множество рож! С земли поднимался растрепанный, окровавленный Семен с сжатыми кулаками, с зверским лицом. Манафуилов лежал в пыли и плакал. Пыль облепила его глаза. Кругом и около было чёрт знает что!

Степан встрепенулся, побледнел и побежал, как сумасшедший. За ним погнались.

– Лови! Лови! – закричали ему вслед. – Держи! Убил!

Степана охватил ужас. Ему показалось, что если его догонят, то непременно убьют. Он побежал быстрей.

– Лови! Держи!

Он, сам того не замечая, добежал до отцовского дома.

Ворота были открыты настежь, и обе половинки их покачивались от ветра… Он вбежал во двор.

На куче щепы и стружек в трех шагах от ворот сидела его Марья. Поджав под себя ноги и протянув вперед свои обессилевшие руки, она не отрывала глаз от земли. При виде Марьи в взбудораженных и опьяненных мозгах Степана вдруг мелькнула светлая мысль…

Бежать отсюда, бежать подальше с этой бледной, как смерть, забитой, горячо любимой женщиной. Бежать подальше от этих извергов, в Кубань, например… А как хороша Кубань! Если верить письмам дяди Петра, то какое чудное приволье на Кубанских степях! И жизнь там шире, и лето длинней, и народ удалее… На первых порах они, Степан и Марья, в работниках будут жить, а потом и свою земельку заведут. Там не будет с ними ни лысого Максима с цыганскими глазами, ни ехидно и пьяно улыбающегося Семена…

С этой мыслью он подошел к Марье и остановился перед ней… А голова между тем кружилась от хмеля, в глазах мелькали цветные пятна, во всем теле чувствовалась боль… Он едва стоял на ногах…

– В Кубань… того… – проговорил он, чувствуя, что его язык теряет способность говорить… – В Кубань… К дядьке Петру… Знаешь? Что письма писал…

Но не тут-то было! Разлетелась в пух и прах Кубань… Марья подняла свои умоляющие глаза на его бледное, шальное лицо, наполовину закрытое давно уже нечесанными волосами, и поднялась… Губы ее задрожали…

– Это ты, разбойник? – заголосила она. – Ты? Рожу, знать, в кабаке раскроили? Проклятый! Мучитель ты мой! Пущай тебе на том свете так будет злодею, как ты высосал меня всю! Убил ты меня, сироту!

– Молчи!

– Лютые! Не жалеете вы души христианской! Замучили всю, разбойники… Душегубец ты, Степка! Матерь божия накажет тебя! Постой! Задаром тебе это самое не пройдет! Ты думаешь, что только одна я мучаюсь? И не думай… И ты помучишься…

Степан замигал глазами и пошатнулся.

– Молчи! Ну, Христа ради!

– Пьяница! Знаю, на чьи деньги ты пьян… Знаю, разбойник! От радости пьешь? Знать, весело?

– Молчи! Машка! Ну…

– А пришел чего? Чего надо? Похвастать пришел? И без хвастанья знаем… Весь мир знает… Глаза небось целый день тобой колют, окаянный…

Степан топнул ногой, пошатнулся и, сверкая глазами, толкнул локтем Марью…

– Молчи, говорят! Не хватай за сердце!

– Буду говорить! Ты драться? Ну что ж… Бей… Бей сироту. Один конец… Какой ласки ждать? Знай бей… Добивай, разбойник! На что я нужна тебе? У тебе барыня есть… Богатая… Красивая… Я хамка, а она дворянка… Чего ж не бьешь, разбойник?

Степан размахнулся и изо всей силы ударил кулаком по исказившемуся от гнева лицу Марьи. Пьяный удар пришелся по виску. Марья пошатнулась и, не издав ни одного звука, повалилась на землю. В то время, когда она падала, Степан ударил ее еще раз по груди.

Муж нагнулся к теплому, но уже умершему телу жены, поглядел мутными глазами на ее исстрадавшееся лицо и, ничего не понимая, сел возле трупа.

Солнце поднялось уже над избами и жгло. Ветер стал горячим. В знойном воздухе повисла угнетающая тоска, когда дрожащий народ густой толпой окружил Степана и Марью… Видели, понимали, что здесь убийство, и глазам не верили. Степан обводил мутными глазами толпу, скрежетал зубами и бормотал бессвязные слова. Никто не брался связать Степана. Максим, Семен и Манафуилов стояли в толпе и жались друг к другу.

– За что он ее? – спрашивали они, бледные, как смерть.

Мать бегала вокруг и голосила…

Доложили о случившемся барыне. Барыня ахнула, ухватилась за пузырек со спиртом, но без чувств не упала.

– Ужасный народ! – зашептала она. – Ах, какой народ! Негодяи! Хорошо же! Я им покажу! Они узнают теперь, что я за птица!

Утешать явился Ржевецкий. Он утешил барыню и занял опять свое место, отнятое у него капризной барыней для Степана. Место доходное, теплое и самое для него подходящее. Десять раз в год его прогоняли с этого места и десять раз платили ему отступного. Платили немало.