Глава 32

В лесной чаще прекрасно обговаривать дела, которые нужно в этом же лесу и похоронить. И как много спутников у тайны — темно-зеленые, почти черные в закатном солнце, раскидистые ветви, угодливая тень, подставляющая свои объятия для заговорщиков, обрубки деревьев — жалкие пни, чтобы видеть своего опасного союзника лицом к лицу, чтобы точно знать, что ни одна из сторон не призовет своих соратников и все сказанное умрет между вами в воздухе. Союзников у заговорщика много: деньги, страх, амбиции, слепота человеческого духа, слабость, надежда… кому можно верить? Никому. Даже этим раскидистым угодливым ветвям и теням, предать может каждый, вопрос лишь — когда и кто сообразит предать быстрее. Это знание, это постоянная настороженность в конце концов ослепляет и кто-то прикрывает невовремя глаза, чтобы распахнув их через долю мгновения понять, что враги уже подошли ближе, чем ты готов был их видеть и война уже проиграна и остается лишь жалкое поражение. Это вызывает восхищение и зависть — ведь он, твой союзник, твой враг, смог, а ты…не успел. И твой победитель тоже готов уважать тебя, ведь ты шел с ним в опасной дуэли так долго, вы смотрели друг другу в глаза, сидя там, под раскидистыми тенями, на обрубках пней, но теперь один повержен, а другой возвышается. И нет более равенства взоров, нет насмешливого среза стволов чтобы вы, сидя друг против друга, казались равным. Вы больше не будете равными никогда. И вы оба знаете, что победитель обязан убить побежденного, потому что опасного союзника в цепи не закуешь. Опасного союзника надо убивать — сразу и методично, низвергать, растворять и хоронить в таких глубинах истории, чтобы он не посмел вернуться через многие года в образе мученика, пусть и мертвый, но с живым образом, поднятым на живые же копья своих соратников. Но пока — тень, угодливые ветви — все к услугам заговорщиков.

-Принц Мелеагант! — седовласый длинноволосый мужчина с суровым лицом северного вина, облаченный в меха, выделанные искусным, но очень природно-грубым способом, сходит со своего рыжего коня и демонстративно скидывает короткий меч, уложенный в расшитые каменьями ножны на руки одному из шести своих спутников. Это охрана, свита, необходимая для увеличения веса.

-Вилдэр! — принц Мелеагант уже стоит, ожидая его. Он сошел с лошади уже давно, едва прибыл в сопровождении одного лишь верного слуги своего, но только сейчас, также демонстративно и нарочито небрежно скинул ему на руки родовой меч де Горров.

И принц, и предводитель одного из племен саксонских завоевателей (а Вилдэр принадлежал именно к ним), сделали одинаковое количество шагов навстречу друг к другу, приветствовали друг друга повторным кивком и прикладыванием правой руки к сердцу, затем, сделав знак своим сопровождающим оставаться на месте, прошли к приготовленной полянке переговоров.

Полянка… это было иронично! Два дерева еще вчера утром возвышались здесь, но были срублены так, чтобы осталось два пня, друг против друга. А между этими пнями, на низеньких досках, установленных на деревянных столбиках, устроили что-то вроде стола, который рисковал проломиться под тяжестью винных кубков и серебряных блюд, на которых можно было найти не только фрукты, лепешки, хлеб и сыр, но и аппетитные маленькие кусочки оленины, уложенные под соусами и заливками. Соблазнительнее всего выглядела заливка в красном соусе, приправленная поверх чесноком и тимьяном…

Оба заговорщика прошли, каждый к своему месту, сели, разлили душистого крепкого вина по двум кубкам, и отпили по глотку.

-Зачем ты вызвал меня сюда? — грубо спросил Вилдэр. Он не желал грубости и пытался быть дипломатом, но сама манера его речи, непривычная обстановка заставляли его говорить именно так и не иначе.

Мелеагант отломил кусочек от свежеиспеченной и почему-то еще горячей (разогретой явно не без магического вмешательства) лепешки кусочек, проглотил его и только после этого спокойно отозвался:

-В замке всегда есть уши и глаза. Я не хочу, чтобы о наших переговорах знали многие.

-Вы сидите за каменными стенами и боитесь их же! — гаркнул Вилдэр, воспитанный в духе свободных, как и все народы-завоеватели, начал души. — Вы боитесь!

-Мы умеем думать наперед, дорожим своей честью и репутацией, — спокойно отозвался Мелеагант, которого нисколько не задевала грубость саксонского лидера. — Однако мы здесь не для рассуждения на тему морали, страха и слабости, вам не кажется, мой друг? Мы стали врагами, да, но еще способны стать друзьями…

-Если мы объединимся под твоими знаменами и станем твоими паяцами? — от гнева лицо Вилдэра, испещренное шрамами, исказилось до страшной гримасы, но на принца де Горра этот оскал не произвел никакого впечатления, но умел читать по глазам и видел, что ярость эта не так опасна, какой хочет казаться. — О, мы наслышаны о тебе, щенок! Ты покупаешь моих людей, ты заставляешь их идти и драться против ублюдка…

-Вы все равно идете драться против ублюдка, за земли, за кровь, за золото, — резонно заметил принц де Горр, умело опустив «щенка», хотя это выражение и напомнило ему его собственного отца, да и огонек в глазах Вэлидара был чем-то похож на огонек в глазах Багдамага. — Но вас будут рвать победители, вы ничего не получите, вы только ослабите его армию, а в конце концов — падете. Если же вы пойдете за мною, я дарую вам неприкосновенность, золото и земли, но трон Камелота останется за мною!

-Э, мальчишка! — Вэлидар загрохотал, словно гром и с ненавистным стуком отставил от себя одно из серебряных блюд, — ты думаешь, что саксонцы продаются? Ты, ничтожное отродье северных лиц, ты — предатель…

-Продаются, — спокойно заметил Мелеагант, — продаются, пугаются. Что бы там ни говорил Мерлин или еще кто, вы — люди, а любого человека можно или купить, или напугать. Это нормально. Это адаптация, это покорность…

Слово «покорность» стало роковым. И если существовал малейший шанс до того, как это слово сорвалось с уст Мелеаганта на то, что Вэлидар приведет своих людей под власть де Горра, чтобы тот использовал силу завоевателей на свержение своего врага, то после того, как слово это повисло между ними, ни о каких переговорах не могло быть и речи. Вэлидар поднялся, с раздражением толкнув от себя угощения так, что многие упали из них на траву, потек по земле красные соус и оленина упала вместе со всем тимьяном и чесноком, полилось вино, щедро напаивая траву, повалились лепешки и сыры…

Гордый саксонский завоеватель был плохим дипломатом. Он не понимал, что такое переговоры в лесу для заговорщиков. Он полагался всю свою жизнь на численное превосходство, силу стали и собственную твердость руки, на тактику внезапности и был этой же тактикой и

повержен. Он так и не понял, что Мелеагант не собирался заключать перемирия, не собирался он к сделкам и прочему…

Вэлидар раздраженно шел по траве, когда Мелеагант спокойно смотрел ему в спину, допивая из своего, устоявшего кубка. Он даже не повел и бровью, когда земля внезапно закачалась под ногами саксонского предводителя. Он с удивлением взглянул себе под ноги, а затем стремительно обернулся к Мелеаганту, и какое-то понимание проступило в его взгляде, но было уже слишком поздно.

Земли де Горр всегда были богаты на охотный промысел и потому владели ловушками виртуознее, чем другие обитатели Британии. Саксонцы и вовсе охотились по-другому, не прибегая почти к помощи ловушек, западни и всему тому, что могло унизить воинственный и свободный их дух. Наверное Вэлидар слишком уверовал в свою свиту и самого себя, и потому не сумел заметить, что земля, по которой он шел…дышала!

А дело все было в том, что лучшие воины земли де Горр аккуратно выкапывали достаточно большую яму таким способом, чтобы она была выше человеческого роста и, скользнув внутрь в количестве нескольких человек, укрепляли в этой яме столбы, на которые накладывались специальные тонкие доски, а другие, оставшиеся на поверхности, закрывали доски эти травой, землей и кореньями, маскируя с должным усердием. Каждый, кто проходил по этим доскам, проходил по силе рук, державших, для верности, эту крепкую дорогу.

Это не было даже затеей Мелеаганта. Еще его отец прибегал к такому способу. И яма была та же… ее только очищали, укрепляли столбики, да маскировали. По всем землям де Горр много было таких ловушек, предназначенных не для зверья.

Какой был сигнал, по которому внезапно эта доска опускалась, ломалась топорами или же просто проламывалась? Мелеагант разрабатывал собственную систему знаков, Багдамаг использовал свою, его уже отец (дед Мелеаганта) — прибегал еще к какой-то… знаки нельзя было угадать стороннему…

Земля дышала. Дышала под ногами! И она проломилась. И Вэлидар, лишенный меча, не успевший ничего понять, рухнул прямо в руки схвативших его людей. Нельзя было со счетов сбрасывать природную силу Вэлидара и его жажду жизни. Он, осознав ловушку, принялся бороться за себя. На помощь бросилась сориентировавшаяся свита, но не добежала — ее настигли скрытые лучники в ближних лесах… сколько они сидели там? Сколько маскировались они?

Взревели лошади, оставшиеся без седоков. Лошади боятся смерти, а она тут теперь была повсюду. Поляна заговорщиков стала поляной казни, и лошади боялись этого. Воитель, прибывший с Мелеагантом, бросился за ними, останавливал и успокаивал, но лошади знали, что он причастен к смерти их хозяев, потому что пришел с тем жутким человеком…

И лошади брыкались, отбивались и беспокойно ржали, плакали, оглядывали поляну, пытаясь найти своего, но хоть раненого, и находили взглядами лишь кровавое месиво из тел — стрел было больше, чем врагов, еще и лучники очень постарались… одна из лошадей легонько переступила ногами, боясь наступить на упавшее ей под ноги тело, наклонила к нему голову и, кажется, лизнула в лицо…

Мелеагант поднялся со своего места, прошел спокойно по траве, что уже запачкалась кровью, что пропиталась смертью, к яме, в которую угодил Вэлидар, и неторопливо заглянул внутрь, скорее с любопытством, чем с еще каким-то чувством.

У его врага был распорот живот, он съехал по стенке ямы, словно по камню и теперь его лицо в шрамах и крови, его грубые руки, что отнимали жизни, его ярко-голубой глаз и залитый грязью мех — все это сочетали в себе удивительное зрелище! Мелеагант заметил, что в яме из семи-восьми бойцов, как минимум четверо нуждаются в целителе… остальные стояли, держа мечи у самого горла врага, готовые заколоть его последним своим движением.

-Щенок! — кроваво выплюнул Вэлидар и захохотал, его ярко-голубой глаз сверкнул настоящим безумием. — Ты! Падаль!

-Может быть, — согласился Мелеагант, равнодушно пожимая плечами, — а ты, очевидно, милосердный дух, что губит мирных жителей?

-Я…- Вэлидар закашлялся кровью, согнулся, и что-то черное полилось из его рта, и он не сразу сумел заговорить, — был свободен! А ты… будь ты проклят!

-Я уже проклят, — холодно заметил Мелеагант и Вэлидар поднял на него единственный не заплывший кровавой мутью глаз, вскрикнул в изумлении, когда ему привиделось, что левая часть лица Мелеаганта превратилась в живой череп с густо подведенным глазом и окровавленными губами, с подчеркнутым чернотой провала носом и раскалывающейся призрачно-белой кожей…

Но видение это исчезло, не успел Вэлидар его осознать. Он захрипел — страшно и бешено, не желая умирать, и промолвил последнее:

-Я…был свободен.

Мелеагант сделал знак рукой и отошел от ямы — он утратил интерес. Последний вскрик-всхрип за его спиной и булькнувший звук ясно дали понять, что одного из лидеров саксонского племени не стало.

-Что дальше, ваше Высочество? — тихий голос верного Эдмона привел Мелеаганта в чувство, вывел из туманной задумчивости.

-Дальше… похороните, как полагается, нашего гостя и его свиту. Раненых отнесите к Лилиан. Только, скажите ей, что они там…на охоте поранились. Или на рыбалке. Предупредите всех, как я предупреждаю вас: первый, кто развяжет свой язык, этого языка и лишится. Я вырву его.

-Буквально…или метафорично? — спросил Эдмон и, наткнувшись на взгляд принца, прикусил собственный язык, понимая, что ему не так уж и интересно и не так уж важно это знать.

-Очень зло и неэстетично, — отозвался Мелеагант и направился к своей лошади.

***

Моргана сидела, слегка ссутулившись над столом, изучая очередные письма-прошения и что-то записывая в свои свитки. Она вела собственную систему прихода и расхода зерна, скота, продукции, учитывала жителей по головам, их налоги королю и все время что-то не сходилось. Люди умирали быстрее, чем она успевала этого человека найти, зерно погибало тоже гораздо быстрее от пожара завоевателей и просмотр этих свитков всегда наводил на Моргану состояние

раздражения. В минуты, когда дела были стабильны, то есть, все укладывалось в не самые различающиеся цифры, ее раздражало только неожиданное появление кого-то на пороге. Если появлялась Лея или Гвиневра — Моргана еще могла выдавить улыбку, но не больше. Ланселот удостаивался вздоха и мрачного: «ты по делу?», Уриен получал только просьбу зайти позже, а в остальных неожиданно летели предметы, только если заходил Артур или Мерлин — предметы эти в них еще и попадали.

Если дела были чуть хуже, Моргану раздражало собственное платье, стянутое корсетами (живот у нее еще не появился, довольно маленький срок, но все-таки какой-то дискомфорт она ощущала), собственные украшения, свисающие с ее длинной шеи и касающиеся стола… в такие минуты к ней уже не заходила Гвиневра, как-то интуитивно угадывая, что лучше не появляться у нее на глазах. Ланселот получал тяжелый вздох, Уриен отрывистое: «лучше уйди!», а Артур и Мерлин получали порцию уже более грубой ругани, сопровождаемую уже не одним попавшим предметом, а серией.

Сейчас Моргану раздражала даже собственная кожа. К ней благоразумно никто не совался, как-то учуяв ее ярость. Цифры не то, что не сходились, а выходило, что Камелот ушел в минус по запасам и это с условием того, что Мелеагант перекрыл нехватку хлеба. Моргана, конечно, знала, что Уриен устроил порчу раздачи кормления беднякам, но ничего не стала и не смогла бы заявить. Мелеагант, явившийся для народа Камелота спасителем, который рисковал собственными запасами и который мужественно открыл собственные же кладовые, правильно подгадал. Нечего было поставить против! Артур, как последний идиот, радовался подачке Мелеаганта, и сам! — сам восхвалял его, считая, что создает подспорье для дружбы двух земель. Мерлин хмурился, но он не посмел бы заявить против хлебов Мелеаганта — это спровоцировало бы бунт в народе, и это тоже было верно сосчитано. А народ обожал Мелеаганта в эти дни. Он славил его и на рынках, и в избах, и в церквях.

И это никак не облегчало Моргане подсчет. Многие умирали, многие рождались, выживаемость скакала, как сумасшедшая. Количество ввезенного и вывезенного хлеба, мяса, соли, оружия и меха подавалось каждым торговцев в странном разбросе. Выходило, что кто-то продавал масштабно, а кто-то и вовсе не продавал ничего, но этого не могло быть… все путалось, слетало и раздражало.

И именно в эту минуту в дверь постучали. Моргана даже не подняла головы, но вздрогнула и ее пальцы испачкались чернилами. Дверь медленно распахнулась и фея скорее угадала, чем увидела, Артура.

-Уйди к черту, — попросила фея, пытаясь найти хоть какую-то салфетку, чтобы оттереть пальцы.

-К черту — это сюда, — спокойно возразил Артур и прошел, как ни в чем не бывало. Прикрыл за собою и дверь и протянул Моргане расшитый жемчугом и золотом платок. Золотая нить и жемчуг изображал льва с роскошной гривой. Моргана вытерла пальцы и только потом вдруг спросила:

-Что это за платок?

-Гвиневра подарила, — равнодушно пожал плечами Артур, усаживаясь против Морганы.

-Ты идиот! — медленно произнесла фея. — Нет, ты даже хуже… это же часть ее свадебного дара! Это то, что вручает Дама своему рыцарю, вверяя ему как бы свою жизнь и сердце. Это ты вот так с ее сердцем?

Моргана не была сентиментальной с вещицами юности и любви, но за Гвиневру стало как-то по-женски обидно. А еще стыдно. Правда, перед нею же, не перед Артуром. Почему-то представилось, как она, непременно сидя в своем мрачном герцогстве Кармелида, в каменной и холодной башне, в поздний час, глядя на луну и вздыхая об Артуре, сидит и вышивает этот несчастный платок. Голодная, не евшая пирожных и обруганная за лишний кусочек хлеба…да, сейчас сердце Гвиневры не с Артуром, но все-таки, был ведь! — был миг, когда она любила его, и почему-то Моргане казалось, что этот платочек и был вышит ею в эту минуту. Да и не сомневалась советница короля, что Гвиневра сейчас отреклась бы от Артура. Она останется с ним до смерти, и примет смерть с ним, если Мелеагант победит. Она ведь клялась быть верной женой.

-Подумаешь, велика ценность, — Артур забрал, обратно перепачканный чернилами платок и сунул, скомкав, в карман. — Она постоянно что-то шьет. У нее что ни платок, то произведение искусства. Это ведь она мне подарила.

-Ты идиот, — повторила Моргана, — и вообще — я тебя не звала.

-Я король и могу ходить, где хочу, — обиженно заметил Артур, — а еще я твой брат.

-Младший и сводный, — фыркнула Моргана, откидываясь в кресле удобнее, — а как король, и вовсе неудачный. Ты хотя бы знаешь, сколько у тебя деревень? Сколько герцогств? Сколько у тебя армии? Сколько людей умирает от голода? Ой, не знаешь, не пытайся изображать ход мыслей, у тебя плохо выходит!

-Ты поаккуратнее, — Артур почему-то улыбался, и его не задевало словно бы совсем ни резкостью Морганы, ни ее прямотой. — Ты говоришь с отцом своего ребенка.

-Ты сейчас вылетишь отсюда, — пригрозила фея, отшвыривая в гневе перо прямо на стол, но не рассчитала и железный наконечник пера, для придания устойчивости строки, вылетел прямо в чернильницу, а та, жалобно звякнув, раскололась, и потекли чернила по столу и по документам, по спискам Морганы, которые она так любовно пыталась собрать.

Моргана, ругаясь, вскочила. Конечно, ей хватило лишь пары щелчков пальцами и одного заклинания, чтобы все очистить, но ощущение того, что эти чернила растеклись в ее душе, не покидало ее. Стало гадко и тошно.

-Ты всюду несешь разрушение, — обозлилась фея и села на место, перекладывая бумаги в нужном порядке. — Ты просто… свинодой!

-А ты красивая, когда злишься, — мягко улыбнулся Артур, разглядывая, без всякого стеснения Моргану. Та чуть не захлебнулась возмущением, но промолчала и даже не взглянула на него. Артур же продолжил: — такая яростная, такая живая.

-Как же ты меня раздражаешь! — в сердцах не выдержала Моргана и закрыла лицо руками, — ну вот что тебе неспокойно? У тебя есть жена! Молодая, здоровая. Она родит тебе сына, дочь — да кого захочешь. У тебя, свинодой поганый, есть королевство, есть трон, есть советники, армии. Что же ты ходишь-то ко мне, как привязанный? Что ты лезешь ко мне? Что ты…

-Тянет, — хрипло отозвался Артур, и Моргана мрачно отняла руки от лица и нехорошая усмешка — очень горькая и не предвещающая ничего хорошего скользнула по ее чертам.

-Не могу видеть тебя, — продолжил Артур, внезапно севший голосом, — не видеть тебя тоже не могу.

-А что ты вообще можешь-то? — тоненько пропела Моргана и ее ухмылка стала еще шире и еще зловещее.

-Моргана? — прежде, чем Артур успел было открыть рот, чтобы ответить ей истинно, достойно, как подобает королю, в дверь снова постучались, и на пороге возник Уриен. Он с полувзгляда оценил ситуацию, и своим же взглядом выразил свое отношение к Артуру, прямо демонстрируя, что все еще считает Моргану своей женщиной, и что не отдаст ее королю.

-Да чтоб вас…- у Морганы даже сил ругаться не осталось, — что у тебя, Уриен?

-Письмо, — Уриен протянул ей конверт, но нарочно задержал свою ладонь на ее ладони, чтобы Артур заметил, и чтобы Моргана почувствовала его защиту. Странное дело, Моргана, точно знающая, что Уриен не решает в этом замке ничего, вдруг почувствовала себя спокойнее. Почему-то она только сейчас заметила, что руки Уриена не дрожат, что ладонь у него широкая и теплая, надежная…

-Спасибо, — Моргана мягко приняла письмо из его руки и одарила графа теплым взглядом, от которого у него дрогнуло сердце.

-Граф, а вы когда вернетесь к себе? — напрямую спросил Артур, не разделявший дружелюбия своей сводной сестры.

-Вы отставляете меня? — спокойно поинтересовался Уриен, переводя взгляд на короля, которого лично он не считал своим королем.

-Вы загостились, — не стал скрываться Артур, — мне не нравится то влияние, какое вы оказываете…при дворе.

-Граф Уриен, — неожиданно позвала Моргана, пробежавшая глазами письмо, — если вас не затруднит, конечно, могу я обратиться к вам за помощью? Не побудете ли вы немного моим личным гонцом? У меня есть письмо для герцога Кармелида.

-О котором я, очевидно, ничего не знаю? — обозлился Артур. — Я король, сестра!

-Твоя жена настаивает, и я тоже, чтобы Кармелид вернулся ко двору. Пойдешь против жены и матери…ой, да он знает! — своего ребенка?

Артур сдался. Он с ненавистью взглянул на Уриена и промолвил:

-Ваше счастье, граф, что вы прячетесь за спиною у моей сестры.

-Одно ваше слово, Артур, и я сражусь с вами лицом к лицу, — пообещал Уриен.

-Еще одно слово и я вас обоих обращу хорьками! — Моргана мрачно упала в кресло. — Идите уже…оба!

***

Лея лежала, стараясь не дышать. Она боялась спугнуть то сладкое видение, недоступное ей, непонятное, но желанное, которое приходило каждый вечер, за исключением тех вечеров, когда к королеве приходил король, что было нечасто.

Это видение было кормилицей Гвиневры — Агатой, которая приходила уже после того, как королева, нарезвившись или наплакавшись (что было чаще), начитавшись и наболтавшись с Леей, ложилась в постель, заботливо приготовленная ко сну служанками. Лея ложилась с нею рядом, если не было Артура. Раньше она ночевала в своей маленькой комнатке, что примыкала к покоям королевы и должна была быть готова вскочить на каждый ее вскрик, но король не баловал свою жену визитами, а спать в одиночестве на огромной постели Гвиневра боялась (она была так юна в своем страхе!) — ощущала себя брошенной и ненужной. Однажды она попросила Лею прилечь с нею, и Лея примостилась у нее в ногах, рассчитывая, сколько ей удастся пролежать прежде, чем придется перевернуться, но Гвиневра возразила:

-На подушки ложись, Лея!

-Я служанка…- возразила Лея, стараясь не смотреть на королеву, перед которой у нее строился целый фронт вины. — Служанка спит в ногах у госпожи.

-Ты мне не служанка, — Гвиневра потащила Лею к себе наверх, — ты мне как подруга, как сестра! А хочешь, будем сестрами? На крови поклянемся?

Лея тогда отвертелась, боясь, что ее сердце не выдержит этого, что она выдаст свою цель пребывания подле нее, и умрет тотчас от разорванного сердца. Но она с тех пор спала подле королевы — так было теплее и не так страшно.

Но Гвиневра не знала, что как только она засыпала, медленно открывалась дверь и Агата, обожавшая королеву, как свое родное дитя, тихо проскальзывала с несвойственной старости грацией и бесшумностью к ее постели, становилась на колени подле постели, гладила Гвиневру по волосам и молилась за нею.

И сегодня было то же самое. Та же ночь, то же холодное равнодушие Артура, не пожелавшего даже зайти и проведать хоть словом супругу свою, то же приготовление ко сну — обтирание розовой водой, маслом, расчесывание, переодевание… и сам сон.

Гвиневра всегда засыпала быстро. Она много плакала и Лея видела ее слезы. Она знала, что королева плачет из-за своей любви к Ланселоту и как могла, утешала ее. Но что она могла ей сказать?! А потом королева проваливалась в горечь сна…

-Дитя мое, — шептала Агата, стоя на коленях у ложа королевы, — дитя мое, только живи. Пусть бог отдаст всю мою радость и всю мою жизнь для тебя, пусть все твои горечи перейдут мне…

Лея не знала такой ласки. Ее воспитывали иначе — сорной травой, как придется, лишь бы кто не вызнал, не выдал, и она просто задыхалась всем своим естеством, жадно ловила каждое слово и старалась не выдать своей бодрости, лежа с закрытыми глазами. Но слеза предательски катилась у нее по щеке. Она сжимала зубы до боли, пытаясь понять, почему всем и любовь, и красота, и ласка, и счастье, а ей… не доставалось материнской заботы. Никогда. И она не знала, у кого и как вымолить ее — такую тихую, неприметную…

Черт с ней, с любовью! Ей хватило бы пяти минут одобрения, взгляда истинной матери, что смотрит на истинную же дочь свою и небо молит за ее жизнь! Вот, чего не дало Лее обитание в де Горр, хоть и дало ей жизнь.

-Пусть сны твои плетут добрые феи, пусть звезды всегда освещают твой путь…- горячая мольба, шепот, кажущийся криком. Безумно больно. Хочется плакать.

Агата не слепая. Агата знает, как королева смотрит на одного из рыцарей своего венценосного супруга. Видит и как этот венценосный супруг смотрит на свою советницу-фею, и как один рыцарь заглядывается на королеву…

Видит Агата и эту девочку, что страдает, что рвет свое сердце, глядя на графа, а пуще того страдает, глядя на то, как Агата заботится о Гвиневре. Бедная девочка, молодая, чуть старше королевы, тонкая, робкая, обделенная…

Как не пожалеть это невинное дитя? Как не коснуться, пока она спит, ее волос, черных, как смоль, не помолиться и за нее тоже? Лея, бедная Лея.

-Спи, дитя, крепко, пусть ангелы присмотрят за тобою, — Лее кажется, что она сошла с ума, когда горячий поцелуй касается ее лба. Она плачет сквозь опущенные ресницы, и слеза предательски выдает ее. И это Агата тоже видит.

-Дитя…- шепот Агаты прямо на ухо Лее, — я знаю, что ты не спишь. Спи, детка, только послушай, что я тебе скажу. Ты свое нежное сердце береги, а лучше береги и королеву. У нее никого нет…совсем никого больше нет. Мы ее любим, а другие жгут ее взглядами. Но ты не такая, ты хорошая, ты как ангел, и грустная, как ангел. Ты береги ее, девочка, а я помолюсь за тебя…

Лея кивает, не раскрывая глаз, и слезы все сильнее бегут по ее щекам, и чья-то заботливая рука утирает их шелковым расшитым платком…