Порножурналы моей тётушки

У тётки не было личной жизни. По словам проговорившейся однажды мамы, никогда и вообще никакой. А уж мама знала, о чём говорит – она жила с бабушкой до 30-ти и имела возможность наблюдать тётку, которая была младше мамы на 5 лет, всё это время. Если бы у тётки хоть когда-нибудь существовал кавалер – мама наверняка б знала о нём.

На маминой свадьбе 25-летняя тётка разбила фужер. Причем, по словам мамы, не просто разбила, а швырнула о стену. И хотя тётка ненавидела мужчин так же сильно, как бабушка, замуж ей втайне хотелось.

Но замуж тётку не брали. По словам какой-то из дальних родственниц (однажды высказавшейся во время праздничного застолья, на которое родители взяли с собой и меня), на это у неё не было шанса. Зато у моей тётушки были порножурналы, целыми стопками высившиеся под её кроватью и в тумбочке. Так что из-за отсутствия шансов тётка, наверное, не слишком-то унывала.

Она обожала свои журналы просто до одури и берегла, как зеницу ока. Помню, как я однажды, примерно лет в восемь, стащила один экземпляр и пыталась разрезать его на картинки – тётка меня за это чуть со свету не сжила.

Покупать журналы в киоске, спрашивая их при всех, моя тётка стеснялась, и поэтому она не постеснялась организовать себе подписку, чтобы лакомые издания доставлялись прямо в почтовый ящик. Они приходили в бумажном непрозрачном конверте, скрывающем всю обложку от посторонних глаз. Конверт она уносила к себе в комнату, семеня быстрыми шагами и сопя, как недовольный барсук. Бабушка с гордостью заявляла в такие дни, что «Аллочке пришла почта!», восседая на кухонном табурете, как надутая курица на насесте. Бабушке, сколько я её помню, никто никогда не писал.

При этом бабушка Саша ни капельки не интересовалась содержимым письма. Наверное, она знала о нём – по собственным, вечно пошлым, догадкам, или из какой-нибудь странной договорённости.

«Мамочка!» – могла в один прекрасный день сказать ей тётка (она звала мою бабушку «Мамочкой», и обращалась к ней только на Вы). «Разрешите ли Вы мне выписать… вот этот журнал?». Кроме случаев жалоб и ругани, тётка осмеливалась говорить редко, а когда это всё же случалось, то слова она произносила едва слышно, а фразы строила несколько старомодно.

Не исключено даже, что бабушка сама ходила на почту и оформляла для тётки подписку. Воспитанная ею Аллюша почти ничего не умела в жизни. Мне помнится, что документы по оплате за воду и свет были, по заверениям бабушки, «для Аллочки слишком сложны». Зато с бухгалтерскими балансами (а тётка работала в бухгалтерии) моя родственница, по мнению бабушки, справлялась «умно и превосходно».

«Аллюша у нас бухгалтерский гений!», – говорила она про тётку, сменившую едва не десяток отделов и фирм по причинам, весьма и весьма далёким от добровольного ухода в свободное плаванье. При этих словах бабушка лукаво поблёскивала глазами, куксилась и разве что не краснела от стыда за своё враньё и одновременно от получаемого из-за лжи удовольствия. По-настоящему краснеть от стыда моя бабушка, конечно же, не умела. По отношению к её персоне стыд как будто не существовал.

Меня стыдили за каждую мелочь (вроде взятой без спросу конфеты) и окружали запретами. Тётке сходило с рук абсолютно всё – даже порножурналы. Бабушка очень гордилась доподлинно каждым фактом, который только бывал хоть как-нибудь связан с её младшей дочерью. Тётку при этом она с чувством звала «Аллюша, жалкенькая моя!..». Надо ли говорить, что тётка гордилась моей бабушкой ничуть не меньше, чем та ею – в качестве ответного жеста, или же по принципу неизбежности. Кроме родительской семьи, состоявшей из моих деда и бабушки, тётка не имела подруг, не заводила знакомых, и, в общем, не видела мира. С моей матерью она прекратила общаться после замужества мамы – как с лютой предательницей. А дедушку она ненавидела – потому, что он был мужчиной. Об отце моём и не приходится говорить – в случае встречи она не здоровалась с ним. Заставить тётку примириться с тем, что люди мужского пола свободно и безнаказанно разгуливают по земле, виделось до того невозможным, что вместо подобных попыток куда проще было бы её расстрелять.

Оформление подписки пришлось на ту пору, когда мне было примерно лет семь. Я перестала жить у бабушки по будням, переехала обратно к родителям на всю семидневку, пошла в школу и научилась бегло читать, но по-прежнему проводила в бабушкином доме все каникулы.

В «почтовые» вечера к залу, куда выходил единственный дверной проём комнаты тёти Аллы, зашторенный занавесочкой (в бабушкином доме двери между многими комнатами по неизвестной мне причине отсутствовали как класс), меня и близко не подпускали. Бабушка, кстати, в такие часы и сама в зал не заходила, оставаясь на кухне. Наверное, уважала тёткины интересы.

– Сиди здесь и не заходи в зал. Аллочка там читает! – вынесла новый запрет бабушка в первый из таких вечеров.

Это была неправда, потому что читала Аллочка всегда в своей комнате, вечно зашторенной и полутёмной, не вынося подобную «литературу» на свет Божий. Но к многообразному и изворотливому, всегда в свою или тёткину пользу, вранью бабушки мне было не привыкать, и в данном аспекте с ней я решила не спорить.

Тут мне неожиданно вспомнилось, что зимой папа (по настоянию мамы) читал мне вслух на протяжении нескольких вечеров, пока я особенно остро болела. И хотя делал он это из-под палки и потому безалаберно, мне очень нравилось его слушать. Поэтому я спросила:

– А почему она мне вслух не почитает?..

– Ну вот ещё! – фыркнула бабушка, не заявив этим ничего определённого.

– Можно тогда я пойду в зал и там поиграю? Тёти Аллы там нет… – возразила я, заглянув туда из гостиной.

– Нельзя! – отрезала бабушка, всегда уверенная в своих словах на 100%.

Если нельзя было играть в зале, вороша бабушкин кулёк с обрезками тканей или строя зоопарк для мягких игрушек из стульев с решётчатой спинкой, в качестве моего места пребывания оставались стол под настенной лампой в гостиной и огород. Но в этих местах для игр я провела сегодня по пол-дня, выкладывая из мозаики картинки и собирая букетики из растущих тут и там колосков дикой травы. И стол, и огород за сегодняшний день мне наскучили.

– Почему нельзя?.. – расстроилась я. 

– А то ты будешь подсматривать!.. – угрожающе предположила бабушка, намекая на моё вероятное проникновение сквозь тёткины шторы.

– Я не буду… – почти честно обещала я, заинтригованная бабушкиной подсказкой о том, чем можно было бы увлекательно как никогда занять вечер. – Можно я всё-таки пойду туда поиграю?..

– Нет! Ты станешь подслушивать! – принялась развивать воображаемую ею картину бабушка, и на всякий случай отвесила мне профилактический подзатыльник.

О чем можно было там подсмотреть и подслушать – на самом деле я понятия не имела. Но раз бабушка говорит, что послушать и посмотреть есть на что – значит, что это верно. Моё любопытство, дремавшее бы без обстоятельных пояснений бабушки, разгоралось от них.

Сама бабушка также старалась не мешать тётке «читать журнал» и не заходила в зал до двадцати часов – время начала бразильского сериала по телевизору. К сериалу тётка выползала из своей комнаты, как ни в чём не бывало, и, увидев это, бабушка снимала запрет с помещения, допуская туда и меня.

Вбив в мою голову все необходимые колышки и расставив запреты, бабушка удалилась на кухню, а я осталась в гостиной, предшествующей залу по планировке – сходить с ума от любопытства. Зайти в зал и подсмотреть сквозь щёлку в шторах, едва-едва отодвинув их, было «нельзя». «Нельзя» в устах бабушки означало недоброе обещание: нагоняй будет нешуточным. Я настолько сильно боялась её нагоняев, что «нельзя» чаще всего срабатывало. Оно было невидимым и невесомым, это её «нельзя», но действовало как наручники, смирительная рубашка или строгий ошейник шипами внутрь, при малейшем нарушении дисциплины грозящий вонзиться в горло, вместе взятые.

Можно было не привязывать меня верёвкой и не сажать на цепь – запреты действовали прочнее всяких цепей.

Бабушкино «нельзя» не срабатывало в одном случае – когда я оставалась голодной во время обеда и без спросу брала конфеты, чтобы хоть как-то насытиться. В таком случае голод как проявление инстинкта самосохранения становился на ступень выше страха перед болью, обещанной взрослыми за нарушение порядков, которые были надуманы.

Но сейчас происходил вечер, и тётка с минуты на минуту может перестать читать свой журнал, выйти из комнаты и отправиться к бабушке на кухню – обсуждать последние новости. Если она переставала «учиться» – по вечерам тётке и прежде случалось уделять в своей комнате время бухгалтерским книжкам, разбросанным там по тумбочкам и шкафам в изобилии – то она шла говорить с бабушкой. 

Такое «продолжение банкета», по моим наблюдениям, случалось и после оформления подписки – наверное, выпуск журнала иногда случался неинтересным.

Итак, разузнать что-нибудь надо было незамедлительно. Оставалось надеяться на подслушивание. Мне казалось, что тётка всё же должна читать вслух, и основное мероприятие состоит в этом. 

Я наматывала километры шагов в дверном проёме, символизировавшем «государственную границу» между гостиной и залом, каждый раз оглушительно шаркая тапочками по плохо вбитой шапке гвоздя прямо посередине той линии, которую должна была загораживать никогда не существовавшая дверь. Оглушительным этот слабый шелестящий звук казался мне потому, что я вся обращалась в слух и старалась через расстояние огромного зала услышать тёткин наверняка очень тихо читающий голос. 

Голоса не было слышно.

Наверное, это потому, что тётка не знает, что я её слушаю. Знала бы, так читала бы мне погромче, мысленно рассуждала я со всей безнадёжностью философа, старающегося попасть пальцем в небо. 

Отчаявшись услышать отголоски запретного чтения, я додумалась до «хода конём». На крыльях этой радостной мысли я опрометью пронеслась в гостевую спальню, граничившую (как я догадывалась из своих базовых познаний в геометрии) с тёткиной комнатой, чтобы по малейшим звукам попытаться понять: а что же тогда, если не чтение, происходит в комнате тётки.

Жестом разведчика, которому научил меня служивший в разведке дедушка, я прислонила ухо к стене, и затаила дыхание…

Из-за стены была слышна тишина.

Постояв так с минуту в неудобной позе и чуть было совсем не свернув себе шею, я так ничего и не услышала, и разозлилась уже не на шутку. Нет, ну что вот это такое – ваше «нельзя»? По какому праву вы запрещаете мне знание???

Раз не удаётся подслушать, то остаётся одно – подсмотреть. Решиться было непросто. После раздумий и сомнений я, почти не дыша, я вернулась из спальни к «государственной границе», и… перешагнула её.

Я кралась по залу, в котором никого не было, как воришка, хотя за мной никто не следил. Почувствуй я хоть малейшие признаки слежки – я бы не решилась вообще на такое. 

Просто пройти в зал и усесться на диване, ожидая неизвестно чего, было бы мелко (хотя за одно это бабушка меня бы уже убила). Моей целью была тёткина штора. Если идти навстречу опасности – так уж идти до конца.

Прошла половина вечности, наполненной будоражащим страхом, остывающим раздражением из-за запретов и предвкушением какого-нибудь восторга, пока я наконец не докралась до цели. Медленными движениями, будто передо мной – неприрученное животное, которое можно спугнуть, я протянула руку вперёд и слегка отодвинула одну из двух занавесок. Мой взгляд нырнул в неизвестность.

Тётка лежала под одеялом, странно вздыбившимся огромной угловатой горой примерно посередине. Из-за горы мне были видны коротко стриженые бурые волосы, но не лицо тётки.

«Если ты не видишь кого-то, то и тебя, скорее всего, тоже не видно», – поучал меня дед-разведчик. Поэтому от открывшейся мне картины я выдохнула с облегчением, решив, что тётка меня не заметит, и приготовилась рассматривать тёткину комнату, не меняя стратегической позиции ни на миллиметр.

В первую секунду я не успела ничего толком понять из обозреваемого, кроме того, что допустила ошибку: оказалось, что тётка, вопреки дедушкиной разведческой мудрости, меня заметила.

Одеяло вскинулось и подскочило в воздух, как будто под ним прогремел взрыв. Тётушка вырвалась из-под него в старом халате, состоявшем скорее из дыр, чем из поношенной ткани (подобные вещи она использовала в роли домашних почти всегда). На манер торнадо она зацепила со стула первую попавшуюся тряпку ради вооружения, и метнулась за мной.

Оторопев от этой мгновенной перемены, я замешкалась, и тётка нагнала меня с двух шагов.

– Ах ты, мелкая тварь!!! – взвизгнула тётка, и замахнулась тряпкой. 

Белый лоскут взмыл в воздух и на мгновение замер в нём, развернувшись как флаг. На этот раз одного мгновения мне было достаточно, чтобы осмыслить невероятное. Моя тётушка замахивалась на меня… собственными трусами!

От подобного зрелища я невольно нарушила другой из запретов, захохотав во весь голос.

Тётка в панике замерла, поначалу не сообразив, что именно происходит, но смутно догадавшись, что происходит что-то не то. Перед побоями преследуемому полагалось вжиматься в окружающие поверхности и дико бояться. Смеяться перед побоями не полагалось.

Затем она догадалась о чём-то, и её брови злобно сдвинулись. Она опустила замахнувшуюся руку, перевела взгляд с меня на белую тряпку и несколько раз перебрала её по периметру, вертя так и эдак, словно желала убедиться в том, чем же именно она тут передо мной размахивала. Убедившись, тётка покраснела и одновременно посерела от ужаса, отчего её лицо приобрело неестественный, слегка фиолетовый оттенок. Она опрометью ринулась обратно в свою комнату – одеваться. Ещё через минуту тётка на всех парах уже мчалась на кухню к бабушке – жаловаться.

Бабушка во главе делегации из двух человек вернулась по мою душу из кухни, неся наперевес очень хлёсткую и очень мокрую тряпку, используемую для мытья посуды. Тётушка семенила в конце процессии и от обиды ревела белугой.

Само наказание, как и всё слишком жестокое, что случается с нами, и как любое другое из наказаний моей бабушки, память не сохранила.