Переполох в местечке Бэренберен

Отрывок из ненаписанного

— Принуждаемые требованием справедливости закончить твоё дело соответствующим приговором и не будучи в состоянии дольше терпеть столь гнусные преступления, мы, вышеупомянутые епископ и судья по делам веры...

Молодая ведьмочка стояла перед обвинителями, гордо вздёрнув подбородок. Тем не менее, её тонкие, красиво очерченные губы время от времени подрагивали, выдавая вполне уместный здесь страх, когда взгляд её касался столба и суетящихся вокруг него людей, стаскивающих хворост. Она не боялась смерти — она уже умирала однажды, когда ей было двенадцать, — но перспектива быть сожжённой...

— ...причём мы нарочито просим смягчить приговор во избежание кровопролития...

...её явно не прельщала.

Бесновавшаяся незадолго до этого и приготовившаяся бесноваться вновь толпа замерла, вслушиваясь в строки приговора, уже заранее известного каждому: не каждому приходилось присутствовать при казни колдуньи, но все были прекрасно наслышаны о том, как такие дела ведутся. Хлеба и зрелищ: так было и так будет всегда. Если не было зрелищ, приходилось довольствоваться хлебом; если не было хлеба, выручали зрелища. Идеалом были времена, когда было и то, и другое, а если ни хлеба, ни зрелищ у правящих кругов не находилось, плебс устраивал зрелищную революцию ради разделения хлебных запасов власть имущих.

— ...Дабы ты спасла свою душу и миновала смерти ада для тела и для души, мы пытались обратить тебя на путь спасения и употребляли для этого различные способы...

О да, способы эти были один изощрённей другого! Как хорошо, что было ради кого страдать!..

Вряд ли Мари пошла бы на это ради того, чьей прислужницей её считали собравшиеся поглазеть на казнь. Но Мартин того стоил. Всем, что она умела — за исключением, конечно, её незначительной врождённой способности к телепатии, — она была обязана ему. Но сознаться в этом инквизиторам было равносильно подписанию Мартину смертного приговора. Впрочем, он и так под подозрением: долго ли он протянет, даже несмотря на все его таланты?..

Потому-то ведьмочка и не обвиняла Мартина О’Лири в том, что он не явился помочь ей в столь трудные минуты или хотя бы попрощаться с ней, ибо лишь неблагодарнейший ученик пожелает гибели своего учителя, — тем более, если тот — нечто большее, чем просто учитель.

— ...и совращённая злым духом, ты предпочла скорее быть пытаемой ужасными, вечными мучениями в аду и быть телесно сожжённой здесь, на Земле, преходящим огнём...

Но мысли зациклились на двух вещах:

— где он?

— быстрее бы всё кончилось!

— ...года 1507 от Рождества Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа. Аминь!

Ей связали руки: она приняла это с горьким достоинством, не предпринимая глупых попыток к сопротивлению. Привязывание к столбу было встречено громогласным ликованием толпы.

— Отче наш, иже еси на небеси... — напевным басом произнёс толстый монах, выросший прямо перед молодой колдуньей.

На одной ладони монаха красовалась увесистая библия, на

другой — маленький крестик, а голову покрывал капюшон. Кончив молитву, монах перекрестил ведьмочку и, что заставило переглянуться судью и епископа, приложил крест к её губам со словами:

— Поцелуй святой крест, дитя моё, ибо это последнее, что Святая Церковь может сделать для тебя.

(КУСАЙ КРЕСТ МАРИ) — раздался вдруг в голове юной колдуньи до боли знакомый голос: голос мысли Мартина. — (КУСАЙ КРЕСТ МАРИ ТАМ ЯД ЭТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПОСЛЕДНЕЕ ЧТО Я МОГУ СДЕЛАТЬ ДЛЯ ТЕБЯ).

И она впилась зубами в верхнюю часть распятья: в голову Спасителя, не сумевшего или не пожелавшего спасти её от безвинной смерти.

— Прочь, грешница! — испуганно пробасил монах, выдёргивая крестик. — Аминь! — произнёс Мартин О’Лири уже собственным голосом, пятясь назад и скрываясь в толпе.

Когда пламя охватило хворост, Мари была уже мертва.

*

Десятью минутами позже обнаружили в стельку пьяного монаха, который должен был в последний раз попытаться обратить непокорную колдунью к лицу Божию; тот не помнил ничего, кроме того, что какой-то добрый рыцарь предложил ему пару тостов за Святую Инквизицию.

*

Через полчаса доставили одетого в нищенский наряд человека, утверждающего, что он является никем иным как графом Отто фон Ваймаром. Человек сей выглядел весьма побито, но держался с достоинством, хотя и был вынужден признать, что его так уделала разбойничья атаманша, которая, кстати, и лишила его всяческих дворянских атрибутов.

*

Монашеская сутана с подкладками, придающими объём толстяка, графские одеяния, а также костюм, в коем человек, действительно оказавшийся графом фон Ваймаром, признал одежду атаманши, были обнаружены значительно позже и в совершенно разных местах.

*

На следующий день группка бродяг пропивала в пивной деньги, полученные от королевского егеря за то, чтобы они сыграли разбойничье нападение на особу дворянского происхождения, якобы замешанную в заговоре против короля. Звучало всё это несколько странно — тем более, если учесть, что из слов человека, назвавшегося егерем, было даже не ясно, о короле какой страны идёт речь, — но уплачено было честно и по-крупному, так что бродяги не сочли нужным вдаваться в долгие расспросы.

*

В тот же день местный меняла обнаружил, что целый мешок денег заменён искусно сделанными фальшивками. Зато известный фальшивомонетчик, по которому давно уже плакала виселица, был приятно удивлён, найдя на месте мешка свежеизготовленных псевдоденег полмешка настоящих золотых. Но к вечеру его ждало горькое разочарование: анонимный доноситель выдал его местным властям, заявив, что прекрасно знает, кто ограбил «нашего бедного доброго менялу».

*

Тем временем Мартин О’Лири, по вине которого возникла вся эта неразбериха в местечке с названием Бэренберен (что, несмотря на затейливую игру слов, означает всего лишь Медвежьи Ягоды), преспокойно возлежал на стоге сена, везомом в сельской повозке куда-то на север. Довольная ухмылка не сходила с его лица, и всё же то и дело в глазах его промелькивали то печальные, то беспокойные искорки: ему было жаль бедняжку Мари, да и о том, чтобы не пойти по её следам, беспокоиться следовало. «Впрочем, вряд ли этим тупицам удастся схватить меня, — успокаивал себя Мартин. — А Мари... Что ж, Мари, рано или поздно, мы ещё встретимся с тобою!..»

Выискивая мнимых блох в давеча наклеенной бороде, он оглядел свои крестьянские лохмотья. Вряд ли хозяин повозки догадается, что везёт кого-то большего, чем крепостника, бегущего от своего феодала: легенда не слишком удобная, но, прежде чем прибегнуть к ней, Мартин выяснил, что мужик, взявшийся вывести его, бредил народным восстанием, хотя сам не способен был даже растоптать любимый цветок в саду своего господина.

— А что, брат мой Йоганн, — лениво проговорил Мартин, — каково будет всем этим князькам да графьям, когда потерявшая терпение толпа пробежится по их замкам! Как потом заживёт брат наш селянин, когда феодалы будут пахать на него и сеять для него!

— Но послушай, ведь нам нужно будет тогда самим защищать свои земли, — резонно возразил Йоганн, но Мартин, никогда не принимавший идею восстания всерьёз (у него вообще не было такой дурацкой привычки — принимать что-либо всерьёз), беззаботно прервал его:

— Плюнь на это! Какой дурак будет пробовать силу своего

оружия на нас, просторубашечниках? Когда мы в гневе, нам ничего

не страшно!

— А Церковь...

— Церковь зажралась, — молвил О’Лири с совершенно ненаигранным холодным гневом. — Епископы жгут наших девчонок на кострах, обвиняя их в колдовстве, тогда как в их религии не осталось уже ничего от всепрощающего учения святого человека Иисуса. Вот есть же смелые христиане, которые считают эту Церковь кровопийской!..

— Умно ты говоришь, — покачал головой крестьянин. — Ох, не знаю я, что и ответить...

А потому далее ехали молча, пока вдали не показались шпили Кёльна. Тут Мартин распрощался с крестьянином и дальнейший путь проделал окружно и пешком...