Глава пятая. XXVI

Они живут весело и дружно, работают и отдыхают, и наслаждаются жизнью, и смотрят на будущее если не без забот, то с твердою и совершенно основательной уверенностью, что чем дальше, тем лучше будет. Так прошло у них время третьего года и прошлого года, так идет у них и нынешний год, и зима нынешнего года уж почти проходила, снег начинал таять, и Вера Павловна спрашивала: «да будет ли еще хоть один морозный день, чтобы хоть еще раз устроить зимний пикник?», и никто не мог отвечать на ее вопрос, только день проходил за днем, все оттепелью, и с каждым днем вероятность зимнего пикника уменьшалась. Но вот, наконец! Когда уж была потеряна надежда, выпал снег, совершенно зимний, и не с оттепелью, а с хорошеньким, легким морозом; небо светлое, вечер будет отличный, — пикник! пикник! наскоро, собирать других некогда, — маленький без приглашений.

Вечером покатились двое саней. Одни сани катились с болтовней и шутками; но другие сани были уж из рук вон: только выехали за город, запели во весь голос, и что запели!

. . . . . .

Выходила молода

За новые ворота,

За новые, кленовые,

За решетчатые:

— Родной батюшка грозен

И немилостив ко мне:

Не велит поздно гулять,

С холостым парнем играть,

Я не слушаю отца,

Распотешу молодца…

. . . . . .

Нечего сказать, отыскали песню! Да это ли только? то едут шагом, отстают на четверть версты, и вдруг пускаются вскачь, обгоняют с криком и гиканьем, и когда обгоняют, бросаются снежками в веселые, но не буйные сани. Небуйные сани после двух-трех таких обид решили защищаться. Пропустивши вперед буйные сани, нахватали сами пригоршни молодого снега, осторожно нахватали, так что буйные сани не заметили. Вот буйные сани опять поехали шагом, отстали, а небуйные сани едут коварно, не показали, обгоняя, никакого вида, что запаслись оружием; вот буйные сани опять несутся на них с гвалтом и гиканьем, небуйные сани приготовились дать отличный отпор сюрпризом, но что это? буйные сани берут вправо, через канавку, — им все нипочем, — проносятся мимо в пяти саженях: «да, это она догадалась, схватила вожжи сама, стоит и правит», говорят небуйные сани: — «нет, нет, догоним! отомстим!» Отчаянная скачка. Догонят или не догонят? — «Догоним!» с восторгом говорят небуйные сани, — «нет», с отчаянием говорят они, «догоним», с новым восторгом. — «Догонят!» с отчаянием говорят буйные сани, — «не догонят!» с восторгом говорят они. — Догонят или не догонят?

На небуйных санях сидели Кирсановы и Бьюмонты; на буйных четыре человека молодежи и одна дама, и от нее-то все буйство буйных саней.

— Здравствуйте, mesdames и messieurs, мы очень, очень рады снова видеть вас, — говорит она с площадки заводского подъезда: — господа, помогите же дамам выйти из саней, — прибавляет она, обращаясь к своим спутникам.

Скорее, скорее в комнаты? мороз нарумянил всех!

— Здравствуйте, старикашка! Да он у вас вовсе еще не старик! Катерина Васильевна, что это вы наговорили мне про него, будто он старик? он еще будет волочиться за мною. Будете, милый старикашка? — говорит дама буйных саней.

— Буду, — говорит Полозов, уже очарованный тем, что она ласково погладила его седые бакенбарды.

— Дети, позволяете ему волочиться за мною?

— Позволяем, — говорит один из молодежи.

— Нет, нет! — говорят трое других. Но что ж это дама буйных саней вся в черном? Траур это, или каприз?

— Однако я устала, — говорит она и бросается на турецкий диван, идущий во всю длину одной стены зала. — Дети, больше подушек! да не мне одной! и другие дамы, я думаю, устали.

— Да, вы и нас измучили, — говорит Катерина Васильевна.

— Как меня разбила скачка за вами по ухабам! — говорит Вера Павловна.

— Хорошо, что до завода оставалась только одна верста! — говорит Катерина Васильевна.

Обе опускаются на диван и подушки в изнеможении.

— Вы недогадливы! Да вы, верно, мало ездили вскачь? Вы бы встали, как я; тогда ухабы — ничего.

— Даже и мы порядочно устали, — говорит за себя и за Бьюмонта Кирсанов. Они садятся подле своих жен. Кирсанов обнял Веру Павловну; Бьюмонт взял руку Катерины Васильевны. Идиллическая картина. Приятно видеть счастливые браки. Но по лицу дамы в трауре пробежала тень, на один миг, так что никто не заметил, кроме одного из ее молодых спутников; он отошел к окну и стал всматриваться в арабески, слегка набросанные морозом на стекле.

— Mesdames, ваши истории очень любопытны, но я ничего хорошенько не слышала, знаю только, что они и трогательны, и забавны, и кончаются счастливо, я люблю это. А где же старикашка?

— Он хозяйничает, приготовляет закуску; это его всегда занимает, — сказала Катерина Васильевна.

— Ну, бог с ним в таком случае. Расскажите же, пожалуйста. Только коротко; я люблю, чтобы рассказывали коротко.

— Я буду рассказывать очень коротко, — сказала Вера Павловна: — начинается с меня; когда дойдет очередь до других, пусть они рассказывают. Но я предупреждаю вас, в конце моей истории есть секреты.

— Что ж, тогда мы прогоним этих господ. Или не прогнать ли их теперь же?

— Нет, теперь они могут слушать.

Вера Павловна начала свою историю.

. . . . . . . . . . . . . . .

— Ха, ха, ха! Эта милая Жюли! Я ее очень люблю! И бросается на колена, и бранится, и держит себя без всякого приличия! Милая!

. . . . . . . . . . . . . . .

— Браво, Вера Павловна! «брошусь в окно!» браво, господа! — дама в трауре захлопала в ладоши. По этой команде молодежь оглушительно зааплодировала и закричала «браво» и «ура».

— Что с вами? Что с вами? — с испугом сказала Катерина Васильевна через две-три минуты.

— Нет, ничего, это так; дайте воды, не беспокойтесь, Мосолов уже несет. Благодарю, Мосолов; — она взяла воду, принесенную тем молодым ее спутником, который прежде отходил к окну, — видите, как я его выучила, все вперед знает. Теперь совершенно прошло. Продолжайте, пожалуйста; я слушаю.

— Нет, я устала, — сказала она минут через пять, спокойно вставая с дивана. — Мне надобно отдохнуть, уснуть час-полтора. Видите, я без церемонии, ухожу. Пойдем же, Мосолов, искать старикашку, он нас уложит.

— Позвольте, отчего ж мне не заняться этим? — сказала Катерина Васильевна.

— Стоит ли беспокоиться?

— Вы нас покидаете? — сказал один из молодежи, принимая трагическую позу: — если бы мы предвидели это, мы взяли бы с собою кинжалы. А теперь нам нечем заколоться.

— Подадут закуску, заколемся вилками! — с восторгом неожиданного спасения произнес другой.

— О, нет, я не хочу, чтобы преждевременно погибала надежда отечества, — с такою же торжественностью произнесла дама в трауре: — утешьтесь, дети мои. Мосолов, подушку, которая поменьше, на стол!

Мосолов положил подушку на стол. Дама в трауре стала у стола в величественной позе и медленно опустила руку на подушку.

Молодежь приложилась к руке.

Катерина Васильевна пошла укладывать уставшую гостью.

— Бедная! — проговорили в один голос, когда они ушли из зала, все трое остальные, бывшие в небуйных санях.

— Молодец она! — проговорили трое молодых людей.

— То-то ж! — самодовольно сказал Мосолов.

— Ты давно с нею знаком?

— Года три.

— А его хорошо знаешь?

— Хорошо. Вы не беспокойтесь, пожалуйста, — прибавил он, обращаясь к ехавшим на небуйных санях: — это только оттого, что она устала.

Вера Павловна сомнительно переглянулась с мужем и Бьюмонтом и покачала головной.

— Рассказывайте! устала! — сказал Кирсанов.

— Уверяю вас. Устала, только. Уснет, и все пройдет, — равнодушно-успокоительным тоном повторил Мосолов.

Минут через десять Катерина Васильевна возвратилась.

— Что? — спросили шесть голосов. Мосолов не спрашивал.

— Легла спать и уж задремала, теперь, вероятно, уже спит.

— Ведь я ж вам говорил, — сказал Мосолов. — Пустяки.

— Все-таки бедная! — сказала Катерина Васильевна. — Будем при ней врознь. Мы с тобою, Верочка, а Чарли с Сашею.

— Но все-таки это нисколько не должно стеснять нас, — сказал Мосолов: — мы можем петь, танцовать, кричать; она спит очень крепко.

* * *

Если спит, если пустяки, то что ж, в самом деле? Расстраивающее впечатление, на четверть часа произведенное дамою в трауре, прошло, исчезло, забылось, — не совсем, но почти. Вечер без нее понемножку направлялся, направлялся на путь всех прежних вечеров в этом роде, и вовсе направился, пошел весело.

Весело, но не вполне. По крайней мере, дамы раз пять-шесть переглядывались между собою с тяжелою встревоженностью. Раза два Вера Павловна украдкою шепнула мужу: «Саша, что если это случится со мною?» Кирсанов в первый раз не нашелся, что сказать; во второй нашелся: «нет, Верочка, с тобою этого не может случиться». — «Не может? Ты уверен?» — «Да». И Катерина Васильевна раза два шепнула украдкою мужу: «со мною этого не может быть Чарли? В первый раз Бьюмонт только улыбнулся, не весело и не успокоительно; во второй тоже нашелся: „по всей вероятности, не может; по всей вероятности“».

* * *

Но это были только мимолетные отголоски, да и то лишь сначала. А вообще, вечер шел весело, через полчаса уж и вовсе весело. Болтали, играли, пели. Она спит крепко, уверяет Мосолов, и подает пример. Да и нельзя помешать, в самом деле: комната, в которой она улеглась, очень далеко от зала, через три комнаты, коридор, лестницу и потом опять комнату, на совершенно другой половине квартиры.

* * *

Итак, вечер совершенно поправился. Молодежь, по обыкновению, то присоединялась к остальным, то отделялась, то вся, то не вся; раза два отделялся к ней Бьюмонт; раза два отбивала ее всю от него и от серьезного разговора Вера Павловна.

Болтали много, очень много; и рассуждали всей компаниею, но не очень много.

* * *

Сидели все вместе.

— Ну, что ж, однако, в результате: хорошо или дурно? — спросил тот из молодежи, который принимал трагическую позу.

— Более дурно, чем хорошо, — сказала Вера Павловна.

— Почему ж, Верочка? — сказала Катерина Васильевна.

— Во всяком случае, без этого жизнь не обходится, — сказал Бьюмонт.

— Вещь неизбежная, — подтвердил Кирсанов.

— Отлично дурно, следовательно, отлично, — решил спрашивавший.

Остальные трое его товарищей кивнули головами и сказали: «браво, Никитин».

* * *

Молодежь сидела в стороне.

— Я его не знал, Никитин; а ты, кажется, знал? — спросил Мосолов.

— Я тогда был мальчишкою. Видал.

— А как теперь тебе кажется, по воспоминанью, правду они говорят? не прикрашивают по дружбе?

— Нет.

— И после того, его не видели?

— Нет. Впрочем, ведь Бьюмонт тогда был в Америке.

— В самом деле! Карл Яковлевич, пожалуйста, на минуту. Вы не встречались в Америке с тем русским, о котором они говорили?

— Нет.

— Пора бы ему вернуться.

— Да.

— Какая фантазия пришла мне в голову, — сказал Никитин: — вот бы пара с нею.

— Господа, идите кто-нибудь петь со мною, — сказала Вера Павловна: — даже двое охотников? Тем лучше.

Остались Мосолов и Никитин.

— Я тебе могу показать любопытную вещь, Никитин, — сказал Мосолов. — Как ты думаешь, она спит?

— Нет.

— Только не говори. Ей можешь потом сказать, когда познакомишься побольше. Другим — никому. Она не любит.

* * *

Окна квартиры были низко.

— Вот, конечно, это окно, где огонь? — Мосолов посмотрел. — Оно. Видишь?

Дама в трауре сидела, пододвинув кресла к столу. Левою рукою она облокотилась на стол; кисть руки поддерживала несколько наклоненную голову, закрывая висок и часть волос. Правая рука лежала на столе, и пальцы ее приподымались и опускались машинально, будто наигрывая какой-то мотив. Лицо дамы имело неподвижное выражение задумчивости, печальной, но больше суровой. Брови слегка сдвигались и раздвигались, сдвигались и раздвигались.

— И все время так, Мосолов?

— Видишь. Однако иди, а то простудимся. И то уж четверть часа стоим.

— Какой ты бесчувственный! — сказал Никитин, пристально посмотрев на глаза товарища, когда проходили мимо ревербера через переднюю.

— Причувствовался, братец. Это тебе впервой.

Подавали закуску.

— А славная должна быть водка, — сказал Никитин; — да какая же крепкая! Дух захватывает!

— Эх, девчонка! и глаза покраснели! — сказал Мосолов.

Все принялись стыдить Никитина. «Это только оттого, что я поперхнулся, а то я могу пить», — оправдывался он. Стали справляться, сколько часов. Только еще одиннадцать, с полчаса можно еще поболтать, успеем.

Через полчаса Катерина Васильевна пошла будить даму в трауре. Дама встретила ее на пороге, потягиваясь после сна.

— Хорошо вздремнули?

— Отлично.

— И как чувствуете себя?

— Превосходно. Я ж вам говорила, что пустяки: устала, потому что много дурачилась. Теперь буду солиднее.

Но нет, не удалось ей быть солидною. Через пять минут она уж очаровывала Полозова и командовала молодежью, и барабанила марш или что-то в этом роде черенками двух вилок по столу. Но торопила ехать, а другие, которым уж стало вовсе весело от ее возобновляющегося буйства, не спешили.

— Готовы лошади? — спросила она, вставая из-за закуски.

— Нет еще, только велели запрягать.

— Несносные! Но если так. Вера Павловна, спойте мне что-нибудь: мне говорили, у вас хороший голос.

Вера Павловна пропела что-то.

— Я вас буду часто просить петь, — сказала дама в трауре.

— Теперь вы, теперь вы! — пристали к ней все.

Но не успели пристать, как она уже села за рояль.

— Пожалуй, только ведь я не умею петь, но это мне не остановка, мне ничто не остановка! Но mesdames и messieurs, я пою вовсе не для вас, я пою только для детей. Дети мои, не смейтесь над матерью! — а сама брала аккорды, подбирая аккомпанемент: — дети, не сметь смеяться, потому что я буду петь с чувством. И стараясь выводить ноты как можно визгливее, она запела:

Стонет сизый…

Молодежь фыркнула при такой неожиданности, и остальная компания засмеялась, и сама певица не удержалась от взрыва смеха но, подавив его, с удвоенною визгливостью продолжала:

…голубочек,

Стонет он и день и ночь:

Его миленький дружо…

но на этом слове голос ее в самом деле задрожал и оборвался. «Не выходит — и прекрасно, что не выходит, это не должно выходить — выйдет другое, получше; слушайте, дети мои, наставление матери: не влюбляйтесь и знайте, что вы не должны жениться». Она запела сильным, полным контральто:

Много красавиц в аулах у нас,

Звезды сияют во мраке их глаз;

Сладко любить их — завидная доля!

Но, —

это «но», глупо, дети, —

Но веселей молодецкая воля,

не в том возражение, — это возражение глупо, — но вы знаете, почему:

Не женися, молодец!

Слушайся меня!

Дальше, дети, глупость; и это, пожалуй, глупость; можно, дети, и влюбляться можно, и жениться можно, только с разбором, и без обмана, без обмана, дети. Я вам спою про себя, как я выходила замуж, романс старый, но ведь и я старуха. Я сижу на балконе, в нашем замке Дальтоне, ведь я шотландка, такая беленькая, белокурая; подле лес и река Брингал; к балкону, конечно, тайком, подходит мой жених; он бедный, а я богатая, дочь барона, лорда; но я его очень люблю, и я ему пою:

Красив Брингала брег крутой

И зелен лес кругом;

Мне с другом там приют дневной

потому что я знаю, днем он прячется, и каждый день меняет свой приют, —

Милей, чем отчий дом;

впрочем, отчий-то дом был не слишком мил и в самом деле. Так я пою ему: я уйду с тобою. Как вы думаете, что он мне отвечает?

Ты хочешь, дева, быть моей,

Забыть свой род и сан,

потому что ведь я знатная, —

Но прежде отгадать сумей,

Какой мне жребий дан.

«Ты охотник?» говорю я. — «Нет». — «Ты браконьер?» — «Почти угадала», говорит он, —

Как мы сберемся, дети тьмы, —

потому что ведь мы с вами, дети, mesdames и messieurs, очень дурные люди, —

То должно нам, поверь,

Забыть, кто прежде были мы.

Забыть, кто мы теперь.

поет он. — «Давно отгадала, — говорю я: — ты разбойник»; что ж, это правда, он разбойник — да? он разбойник. Что ж отвечает он, господа? «видишь, говорит, я плохой жених тебе»:

О, дева, друг недобрый я;

Глухих лесов жилец;

совершенная правда, глухих лесов, потому, говорит, не ходи со мною,

Опасна будет жизнь моя,

потому что ведь в глухих лесах звери, —

Печален мой конец, —

это неправда, дети, не будет печален, но тогда я думала и он думал; но все-таки я отвечаю свое:

Красив Брингала брег крутой

И зелен лес кругом;

Мне с другом там приют дневной

Милей, чем отчий дом.

— В самом деле, так было. Значит, мне и нельзя жалеть: мне было сказано, на что я иду. Так можно жениться и любить, дети: без обмана; и умейте выбирать.

Месяц встает

И тих и спокоен;

А юноша-воин

На битву идет.

Ружье заряжает джигит,

И дева ему говорит:

«Мой милый, смелее

Вверяйся ты року!»

в таких можно влюбляться, на таких можно жениться

(- «Забудь, что я тебе говорила, Саша, слушай ее!» — шепчет одна и жмет руку. — «Зачем я не говорила тебе этого? Теперь буду говорить», — шепчет другая.)

— Таких любить разрешаю и благословляю, дети:

Мой милый, смелее

Вверяйся ты року!

совсем развеселилась я с вами, — а где веселье, там надобно пить,

Гей, шинкарочка моя,

Насипь меду й вина, —

мед только потому, что из песни слова не выкинешь, — шампанское осталось? да? — отлично! откупоривайте.

Гей, шинкарочка моя,

Насипь меду й вина,

Та щоб моя головонька

Веселонька була!

кто шинкарка? я шинкарка:

А у шинкарки чорнi брiвки,

Кiвани пiдкiвки —

она вскочила, провела рукой по бровям и притопнула каблуками.

— Налила, готово! — mesdames и messieurs, и старикашка, и дети, — берите, щоб головоньки веселоньки були!

— За шинкарку! За шинкарку!

— Благодарю! Пью свое здоровье, — и она опять была за роялем и пела:

Да разлетится горе в прах!

и разлетится, —

И в обновленные сердца

Да снидет радость без конца, —

так и будет, — это видно:

Черный страх бежит как тень

От лучей, несущих день;

Свет, тепло и аромат

Быстро гонят тьму и хлад;

Запах тленья все слабей,

Запах розы все слышней…