След Волка

Грязное от пороховой дымки солнце привычно отразилось в тёплой, пузырящейся жиже, высветило омшелые брёвна под земляной насыпью, упало в узкий проём бойницы. Сан Саныч приподнял каску на ручке лопатки, и тотчас грохнуло, взвизгнуло, дёрнуло, — и пуля рикошетом ушла в жухлую дерновину, свисающую с края обрыва.

— Засел, гад, — сквозь зубы процедил Саныч, разглядывая вмятину в болотного цвета металле под рваной маскировочной сеткой, — поди выкури, нос отсюда не высунешь.

— А на хер выкуривать? — зло бросил по пояс голый паренёк

в армейском кепи, из-под которого — почти на глаза — падала огненная прядь. — В обход к своим — а он тут пусть торчит, джунгли

его прикончат.

— Он профи, ты чё, не понял? Я тут на него оптику наводил — меньше секунды, сообразить не успел, а его уж нету, — так у него на каске значок такой, волчья лапа: не догадываешься, Рыжий, что это для нас с тобой значит?

Рыжий догадывался...

Три ночи назад его смена пришлась на предутренние часы — в такие всегда смерть как охота спать, но он не спал, не сомкнул глаза ни на секунду, потому что выли волки, или шакалы, или ещё какое зверьё. Трое, Саныч, Мишка и Муравьёв, как и он, дежурили по периметру, Паук и Максим — у костра. Временами пересвистывались иволгой, чтобы знать, что рядом — живы и не спят.

В четверть пятого Рыжий почуял неладное. Ни тогда, ни теперь он не мог бы понять, а тем более — объяснить, что заставило его насторожиться, но, замерев, он услыхал со стороны костра короткий булькающий звук, потом — шорох, будто что-то мягко положили на траву, потом... Потом он услышал пальбу с той стороны, где дежурил Мишка, и рванулся к палаткам.

Паук и Макс лежали возле костра. Мимолётно брошенного на них взгляда хватило, чтобы понять, что им обоим перерезали горло.

Из палаток выскакивали бойцы — сонные, на ходу снимая оружие

с предохранителей, — и тогда, когда кто-то был уже снаружи,

а другие — ещё внутри, начался ад. Три столба пламени взметнулись там, где только что стояли палатки. Рыжего откинуло в колючие кусты, и это спасло ему жизнь. Перепуганные солдаты — те, что не были убиты взрывами и не остались гореть в палатках — принялись палить во все стороны, не соображая, что к чему, а когда стрельба прекратилась, из всего взвода осталось только девять человек.

Как выяснилось позже, Мишка открыл огонь в воздух, когда ему показалось, что со стороны костра раздаются странные звуки. Он не заботился о том, что звуки эти могли иметь вполне безобидную причину или просто померещиться ему спросонья: сработал рефлекс, и рефлекс этот спас не только его. Саныч, прошедший вторую чеченскую и имевший две контузии, задремал на посту и проснулся только от Мишкиной пальбы, — проснулся — и сразу затаился, вжавшись в грязь: рефлексы у каждого работали по-своему, и самыми лучшими здесь были те, что позволяли выжить... Муравьёва рефлексы подвели: его нашли утром, и горло его, как и у Максима с Пауком, было аккуратно перерезано струной.

Значок обнаружил Саныч. Он был приколот к стволу одного из деревьев, окружающих место лагеря — с той стороны, где был пост Муравьёва. Медная волчья лапа в лавровом венке. Знак невидимого убийцы. След Волка.

Это было последней каплей. У одного парнишки, зелёного новобранца, со страху поехала крыша, и он с воплями бросился в чащу. Никто его не держал. Никто его больше не видел.

Рыжий вздрогнул и сник, вспомнив погибших ребят.

— Для таких джунгли — дом родной, парень, — продолжал наставлять Саныч. — Мы в обход, а он, как мы спину покажем, сядет клещом и не отцепится, пока всех не ухлопает.

— А если отвлечь, попытаться... — вмешался в разговор Мишка.

— Как? — перебил Саныч. — Бойницы со всех сторон, у него там круговой обстрел, мёртвая зона только шагах в пяти, а ты ж отсюда туда в один миг не перескочишь.

— Но в две стороны сразу он стрелять не сможет? — не унимался Мишка.

— В две стороны сразу — не сможет, — согласился Саныч. — Но пока там окопаешься, он опять западло какое устроит... Вот что, — сказал он, помешкав, — я иду в обход и начинаю там кашеварить. Как увидишь, что он ввязался, рви к землянке — ты у нас тут самый прыткий, — а Рыжик тебя прикроет. Так ведь, Рыжий? — Тот кивнул, глотая слюну. — Дай Бог, до мёртвой живым доберёшься, а там — гранатку в бойницу — и дёру, авось пронесёт. Идёт, Мишук?

— Идёт, Сан Саныч, — передёрнул плечами Мишка.

Саныч запалил сигарету и затянулся. Рыжий прикурил тоже и протянул Мишке.

— Не курю, — мотнул головой тот, выщелкнул из пистолета обойму и перезарядил.

— Ну, с Богом, — загасив окурок в зеленовато-коричневой жиже, проговорил Сан Саныч. — Готов, Михаил?

— Всегда готов, — тремя пальцами, по старой привычке, отсалютовал Мишка.

Стараясь оставаться незамеченным, Саныч добрался до овражьей излучины — туда, где ложбина терялась в зарослях, — переполз через тело пару часов назад убитого в перестрелке Витька и по-ящеричьи проворно выскользнул наружу. Мишка, напружинясь, как рысь перед броском, замер у переднего края укрытия, готовый в любую секунду сорваться с места и взвиться вверх и вперёд, чтобы бежать и падать, ползти и снова вскакивать, если будет нужно, но только добраться, добраться, добраться до этой чёртовой землянки. Рыжий выцеливал бойницу из-под полуупавшего перед оврагом тонкого деревца, временами с тревогой вглядываясь туда, где должен был объявиться

Сан Саныч.

Ожидание было прервано упругим хлопком по ту сторону землянки. Почти одновременно раздался короткий сдавленный крик — не крик даже, а так, кашляющий всхрип, словно кто поперхнулся и пытается прочистить горло, — и в воздухе запестрела стайка спугнутых птиц. В сердце Мишки как будто что-то оборвалось, и он бессильно сполз на дно оврага.

— Пиздец, — прошептал Рыжий, садясь рядом с ним.

— Пиздец, — подтвердил Мишка.

Помолчали.

— Может, жив ещё? — подал голос Мишка. — Посмотреть бы надо...

— Посмотреть?! — взорвался Рыжий. — Иди, посмотри. Только я твои кишки с этих чёртовых кольев сдирать не буду. Или, ты думаешь, он о корешок споткнулся, а?

— Верно, — кивнул Мишка. — Опять ловушка.

— Опять ловушка, — успокоился Рыжий.

Ещё вчера их было восемь. Они двигались по незнакомым звериным тропам, ориентируясь по компасу и грубой, дилетантски выполненной, да ещё и сто раз устаревшей карте, туда, где должны были находиться свои. Свои... Когда-то все они свято верили в это, теперь полумифическое, «свои». Их высадили — непонятно где и неизвестно зачем, — продержали неделю среди пиявок, комарья и болотных зловоний, а потом сообщили, что операция отменяется, и велели добираться самостоятельно до ближайшей армейской базы. После этого командование на связь не выходило и на запросы не отвечало.

Внезапно идущий впереди сержант Говорков остановился и замер, раскинув руки. Сперва Мишке показалось, что тот держит в руках большую, с себя ростом, оконную решётку, но тут взгляд его упал на красные колышки, торчащие из спины сержанта, и он похолодел. Только раз в жизни — ещё до армии, в скаутском лагере под Новосибирском — приходилось ему делать такое устройство — нехитрое, но смертоносное. Тогда, на робинзонаде, в его ловушку попался оленёнок, и Мишка заработал выговор за безответственность, поощрение за изобретательность и лесное имя — Оленёк. Теперь же он таращился на убитого сержанта, и мысли его снова были в далёком прошлом. «А если бы там, тогда — ЧЕЛОВЕК?..» — в ужасе думал он.

Боковым зрением он уловил зеркальный блик и тут же, не раздумывая, хлопнулся об землю, под ноги мёртвому Говоркову, прикрытый его телом. В тот же миг идущий следом солдат — как там его звали?.. — удивлённо вскрикнул и рухнул навзничь. Остальные залегли, вертя головами по сторонам, а Мишка уже пускал очередь туда, где секунду назад бликовал прицел. Но стрелка простыл и след...

— Волчара, твою мать, — ругнулся Серёга Пашковский, поднимаясь и кивая на верхнюю перекладину устройства, оборвавшего жизнь сержанта. К ней, заляпанный грязью и кровью, был прибит значок — волчья лапа в лавровом венке.

Опять молчали. Рыжий курил, Мишка то разряжал, то заряжал пистолет.

— Держи его на мушке. — Мишка решительно загнал в пистолет обойму и припал к склону оврага. — Я попытаюсь до него добраться.

— Ты что, спятил? — хмыкнул Рыжий. — Он же тебя... Говорю — в обход: спим-едим по очереди, глядишь, и не достанет.

— Уже спали по очереди, — кинул через плечо Мишка. — И тогда нас было чуть побольше. Держи его на мушке, мудак.

— Что?! — вспылил было Рыжий, но его снайперская винтовка

послушно легла в естественную амбразуру под полуупавшим деревцем. — Ночи хоть дождись, Мишук, — сказал он, будто извиняясь. — Там и поползёшь...

— В ночи он король, — не обернувшись, ответил Мишка и покинул овраг. — Не давай ему высунуться.

В бойнице что-то шевельнулось, и Рыжий пустил туда пулю. Не поднимаясь с земли, Мишка оттолкнулся всеми четырьмя и прыгнул, преодолев за полсекунды метра полтора. Снова раздались выстрелы — два одновременно: одна пуля вонзилась возле Мишкиного уха, забив его грязью, другая снова исчезла в проёме бойницы. Мишка мысленно поблагодарил Рыжего: не помешай он вражескому снайперу как следует прицелиться, лежать тут ему, Мишке, кормить падальщиков...

Рыжий пуль не жалел, но и не сорил ими. Каждый выстрел ложился в цель, и под их прикрытием Мишка метр за метром приближался к землянке. Противник отвечал неохотно и безуспешно, почти наугад, а когда Мишка оказался-таки в мёртвой зоне, перестрелка смолкла.

Выбрав место подальше от бойницы, Мишка прислонился к брёвнам и перевёл дыхание. «Всё в порядке», — просигналил он Рыжему пальцами, сомкнутыми буквой «о», достал гранату и, изогнувшись, швырнул в проём амбразуры.

Прошлой ночью никто не спал. Костёр решили не жечь, чтобы не сбивать ночное зрение, перекусили холодными консервами и галетами, запили обеззараженной, но отвратительно пахнувшей водой. Нужду справляли, далеко не отходя от лагеря, разговаривали громко, рассказывали анекдоты, пытаясь храбриться, но почти не смеялись. Услышав шорох в кустах, похватали автоматы и с воплями принялись стрелять. Когда пришли в себя и набрались смелости посмотреть, обнаружили изрешечённый пулями мешок с прелыми листьями. К мешку была привязана верёвка, тянущаяся вокруг места ночёвки и заканчивающаяся возле дерева, к которому был приколот всё тот же значок. С этого места они, бесцельно палящие в темноту, были прекрасной мишенью, но теперь, когда с большей частью взвода было покончено, невидимый противник позволил себе продемонстрировать свою силу.

Наутро пропал Шамиль, контрактник, прозванный Чеченом. Никто не видел, как и когда он исчез: просто в один «прекрасный» момент обнаружили, что его нет, хотя за ночь он никуда не отходил. Сперва решили, что он отправился вперёд один — он был опытным бойцом и кэмээсом по спортивному ориентированию, спецом по диверсионным операциям, — но его вещмешок нашли чуть поодаль тропы и поняли, что он попался.

В десятом часу раздалась короткая автоматная очередь, и ребята кинулись выручать Чечена (как они думали). Тело Шамиля с перерезанным струной горлом нашли прислонённым к дереву, и кровь уже запеклась — стрелял не он. Скорее почувствовав, чем сообразив, что это — очередная ловушка, Мишка вновь кинулся целоваться с землёй, и кое-кто последовал его примеру, даже не пытаясь понять, зачем. Пашковский замешкался, и пуля угодила ему под ребро.

— Волчара, твою мать!.. — выдохнул он и затих.

Только тогда Мишка заметил значок на груди Чечена. А потом, когда с безопасного места он смог просчитать траекторию выстрела, он увидел открытое пространство, посреди которого нагло красовалась землянка. Волк привёл добычу к своему логову.

«Волчара» среагировал мгновенно: Мишка и представить себе не мог, что можно так среагировать. Граната, на мгновение задержавшись в землянке, тут же с удвоенной силой вылетела наружу. Со стороны леса грянул выстрел («Молодец, Рыжий», — отметил Мишка, метнувшись за угол), а потом ухнуло так, что у Мишки заложило уши. Он опёрся о бревенчатую стену, доставая вторую гранату, но стена неожиданно подалась назад, и крепкие руки дёрнули его за плечи внутрь, к запаху пороха и свежей земли.

«Всё, прибыли, конечная, пора сходить», — метнулось у него в голове, и он зажмурился, выдёргивая чеку.

Хрустнули пальцы. Мизинец, наверное, был сломан, но боли

Мишка не почувствовал. Граната, увлекаемая чужой силой, выскочила из Мишкиных рук и вылетела в амбразуру. Тряхнуло. Посыпавшийся сверху песок засыпал лицо, но Мишка и не спешил открывать

глаза, внутренне сжавшись в безнадёжном предчувствии пули

или стальной струны.

Устав ждать, он протёр глаза и огляделся.

Чёрный силуэт заслонил одну из бойниц: снайпер осторожно вглядывался туда, где затаился Рыжий. Стараясь не производить лишнего шума, Мишка потянулся за пистолетом, а дотянувшись, выхватил, целясь в чёрного, — но тот моментально обернулся, и его ствол уставился Мишке в лицо.

Два человека и два пистолета в упор разглядывали друг друга. Снайпер был среднего роста, одет в полный ночной камуфляж (левый рукав выше локтя был влажным от свежей крови — Рыжий не промахнулся), пояс с обоих боков украшали кожаные ножны с плоскими диверсантскими ножами в верёвочной обмотке, а на каске тускло поблёскивала волчья лапа. Лицо снайпера, серое от камуфляжной краски, смешанной с грязью и пороховым дымом, было суровым и неподвижным, поросшим давнишней щетиной и почему-то странно знакомым Мишке. На грудь спадали язычки чёрного, накрест завязанного шейного платка.

— Акелла? — одними губами прошептал Мишка, не опуская

оружия.

— Ты, что ли, Оленёк? — с лёгким балтийским акцентом усмехнулся человек в чёрном.

Владас, по скаутской традиции прозванный Акеллой, был инструктором Каунасской дружины. На памятном для Мишки Национальном Джамбори под Новосибирском, лет шесть назад, он вёл пионеринг и самозащиту. На контрольном маршруте боролся один против семерых, на ночной игре затаивался так, что по нему могли пройтись, не заметив, отжимался на двух пальцах и на тыльных сторонах ладоней, а в свободное время лихо гонял между пальцев здоровенный охотничий нож. А ещё — он был мрачен и нелюдим, хотя и отзывчив: на вопросы отвечал охотно, но сам беседу не начинал, всегда был готов помочь, но с помощью не навязывался.

Мишка, двенадцатилетний тогда пацан, глядел на Владаса в девять глаз и не пропускал ни одного его занятия, стараясь заслужить похвалу литовского инструктора. Акелла обратил внимание на Мишку после той истории с оленёнком. Его усилиями юный «робинзон» получил от Джамборийского Совета не только выговор, но и поощрение; с его же лёгкой руки у Мишки появилось лесное имя.

— Девчушки, собирающие корешки да ягодки и ловящие кузнечиков на обед, конечно, не создают опасности для окружающих, — говорил Акелла на линейке. — Но, окажись они в действительно экстремальной ситуации, разве смогли бы они прокормить себя, да ещё и защититься от врагов? Да, Оленёк соорудил опасную штуковину. Нам всем повезло, что туда попал зверь, а не человек. Но настоящий разведчик просто обязан быть опасным — иначе ему не выжить. Улитки-кузнечики хороши на закуску. Настоящий скаут — это тот, кто на самом деле «всегда готов», по настоящему готов к любым, даже самым экстремальным условиям. Так держать, Оленёк! — Акелла шутливо салютнул Мишке и ободряюще улыбнулся.

Оленёк, равнодушно-спокойно выслушавший выговор от начальника лагеря, теперь зарделся от смущения.

— Дурацкая война, Оленёк, — опять усмехнулся Владас. И опустил пистолет.

— Дурацкая, — подтвердил Мишка, но его оружие осталось нацеленным в грудь бывшего инструктора.

— Что ж тебя сюда занесло-то?

— Это наша война, — заученно ответил Оленёк. — Здесь гибнут наши ребята. Мы хотим мира и порядка.

— Ты веришь в эту хрень? — удивился Акелла. — Вас сюда никто не звал.

— А вас?

— Кого это — нас? Меня? Я помогаю этой стране избавиться от захватчиков — любых. Это мой долг перед Богом, перед самим собой и перед кем угодно ещё. Моя страна здесь не воюет.

— А мой долг перед Родиной... — сам себе не веря, начал было Мишка.

— Перед Родиной? — перебил Владас презрительно. — Перед кучкой зажравшихся политиканов, вот перед кем! Твоей стране — как и этой — нужен мир, а не война. Тут не рай, тут и до вас стреляли, и будут стрелять после вас, но это их внутреннее дело, в котором они уж сами как-нибудь разберутся. А нет — так вина будет на них и только на них. Вспомни Вьетнам, Корею, Афган, Чечню, Донбасс, наконец: имперские амбиции никому ещё не помогли.

— А ребята?.. Ребят-то за что?..

— Ребят жалко, — согласился стрелок. — Но пойми, Оленёк, я убиваю, чтобы прекратить убийства. Мне самому опостылела эта война. Уйдут русские, уйдут американцы — вот тогда выйду на пенсию, женюсь на красивенькой желтолицей девчушке, поселимся мы с ней в бамбуковой хижине, нарожаем детей и будем жить счастливо до самой смерти. Потом. Может быть. — Он хохотнул. — Ведь не такой уж я плохой парень, Оленёк, а?

— Почему вы меня не убили? — спросил Мишка.

— Было интересно, — без объяснений махнул рукой литовец. —

А когда я тебя узнал, уже не мог убить: скаут скауту — брат,

помнишь, Оленёк?

— Помню, — кивнул Мишка. — Скаут скауту — брат.

Пистолет в его руке дёрнулся и выстрелил. Владас моргнул от неожиданности и тут же развернулся, целясь в амбразуру — снова готовый и опасный. Сжимая гранату, перед землянкой стоял Рыжий, и грудь его была обнажённой и грязной, и на ней распускался красный цветок. Из последних сил он сунул гранату в проём бойницы, но Владас снова поймал её в полёте и бумерангом пустил обратно. Затем метнулся к Мишке, швырнул на землю, сам упал ничком, зажав уши. Вновь рвануло. Брёвна затряслись, но выдержали. Опять посыпало с потолка, и в щели пробился тусклый солнечный свет.

— Достали, блин, — поднимаясь и отряхиваясь, пробормотал Акелла. — А ведь заболтался я с тобой, ох заболтался, — обратился он к Мишке, — чуть было не кончили меня... Что же делать-то теперь намерен, парень?

— Не знаю, — проговорил Мишка, усаживаясь на земляной пол и бессмысленно глядя в стену.

— Водку будешь, Оленёк? — Акелла протянул Мишке никелированную охотничью флягу, но тот молча отказался. — А, скауты не пьют, — улыбнулся Владас и сделал глоток. — Хлебни-хлебни, поможет снять стресс, день был тяжёлый.

— День был тяжё-ёлый, — отрешённо повторил Оленёк, принимая флягу, и равнодушно глотнул.

— Так держать, разведчик! — ещё шире улыбнулся стрелок, складывая пальцы в скаутское приветствие.

Мишка улыбнулся и молча салютнул в ответ.

Над головой грянуло, и нетерпеливые струи дождя забарабанили по осыпавшейся крыше...