Последний ангел

На берегу Интернета

Посвящается.

Ждёшь,

Паутиной Всемирной

раскинув руки.

Может быть,

в них притаюсь,

подобно беспечной мухе.

Там

на двоих

для нас не найдётся сервера.

Тайны твои

растворятся

в просторах Севера.

Чёрный и красный —

цвета бесконечно резкие.

Видимо, не напрасно

было глядеться не с кем

В неба,

расшитого звёздами,

чёрное платье,

В нежные языки

холодного пламени.

Жду,

горячую соль

простуженным сердцем грея.

Помнишь — Ассоль

дождалась у берега

Грея?

Нынче

берег иной

и звёзды иные

в небе:

Жду тебя

на берегу Интернета!

Видишь — здесь рифы,

не меньшие,

чем в Австралии.

Если мой голос прорвался,

то это,

как минимум,

странно.

Снятся мне сны,

непорочные,

как Зачатие.

Веришь ли ты

в Любовь-

С-Первого-Чата?

Белый драккар

полыхает

чёрными флагами.

Кони твои

просят не сена —

ягеля.

Волосы —

чёрным крылом

Сетевой Валькирии.

Вот!

мы с тобой

на натянутом нерве

вальсируем.

Крылья мои

свинцовых оков тяжелее.

Помнишь — Ромео

всё же нашёл

Джульетту...

Я долечу

сквозь километры

и дисконнекты:

Жди меня

на берегу Интернета!

 

Меламори

А. Ш.

Моя Меламори — смертельно опасное счастье...

Устами устали искать полусонные губы...

Не надо бояться: я сам умираю от страха,

Мне сладкие грёзы страшнее ночного кошмара.

Моя Меламори — босыми ногами по следу,

По снегу, впервые упавшему в сумерки Ехо...

Уехать, исчезнуть, избегнуть Судьбы поцелуев

Над бездной, лежащей в ладонях канатной дороги.

Моя Меламори, мне снятся бескрылые боги,

Мне снится твой танец крылатый в окне полуночном.

Рука онемела. Ни слова не скажут объятья.

Душа умирает. Разбитого сердца не склеить,

Моя Меламори...

 

Через тернии

Постели траву под снегом,

Высей звёзды в свете дня,

Позови остаться с нею

Незаметного меня,

Посади луну на плечи,

Солнце принимай в ладонь,

Чтобы опустить под вечер

В небо утренний огонь,

Полосни кинжалом горло

И, вложив в ладонь кинжал,

Посади в терновник зёрна, —

Где никто их не сажал!

 

Выгорело свечой

Выгорело свечой

сердце,

сплюнули через плечо

черти,

сердятся,

серебром заклиная

за клинами

перелётными.

Долго ли?..

Вспомнили

время,

врезались

чёрным лезвием,

в руки ложились,

как в рукопись

строка непокорная

прячется.

Перечеркнули.

Переписали начисто.

Вылакали.

Да только не спится:

вылился

молоком волчицы

свет

поднебесной

песней.

 

Строки с нотами —

в дружбе:

падают звёзды

в лужи,

искренне разбиваясь

искрами,

радугой

радуясь.

Выждали до утра

вечер.

Спрятаться от утрат

нечем.

Вечная память

строчкам,

ложащимся

в переплёты!

Перечитали

росчерк

старые ноты,

новые...

Но ты

остался

утренним звоном,

звука и цвета

ребёнок,

звёздный ребёнок.

 

Строки

небрежно-нежны

в снежной руке

бумаги.

Где же ты,

магия? —

выгорела свечой

чёрной...

 

Четыре копыта

Басня

По тропке усталой,

по пыли прибитой,

бредут запоздало

четыре копыта.

Четыре копыта,

а следом — колёса:

четыре копыта —

от стога к покосу.

Туда и обратно

шагают копыта,

о подвигах ратных

мечтают убито:

«Что может быть хуже?

Что может быть плоше? —

от грусти недужит

печальная лошадь. —

Гнала бы врага я

от башни до башни, —

так нет, я шагаю

от поля до пашни...»

 

И дол оглашает

пронзительным рёвом...

Её утешает

старуха-корова:

«Есть доля похуже

рабочего часа:

когда тебя к ужину

пустят на мясо!»

 

* * *

Во имя дней, судьбой назначенных,

И в память дремлющих под флагами,

Слезу пролили за отплаченных

И неотплаченных — отплакали.

Среди растерзанных, поверженных,

Под молний скорбными расколами,

Неверие в бескрылость першингов

Лишает белых крыльев голубя.

Под плач берёз, под шёлком звёздчатым,

Излом судьбы крылом подранковым

Сплетёт дорогу лёгким росчерком

От Арлингтона до Ваганьково.

Безумие восторгов матерных

Пестреет разноцветьем флаговым

Над мёртвыми. И только матери

Седеют цветом одинаковым.

 

Полиция нравов

В полиции нравов —

Позиция нервов:

Желая направо,

Свернули — налево.

И тот, кто был крепок,

Окажется слабым,

А ангелы с неба

Садятся на лапы.

Мы что-нибудь вертим

И с кем-нибудь спорим,

Но, помня о смерти,

Memento Amori!

Отыщет управу

На каждую стерву

Позиция нравов

Полиции нервов.

 

Единение

Ты скользнёшь на траву и застынешь, нагая,

Чтобы я из тебя своё сердце лепил.

Ты растаешь от страсти, нелепо-другая,

Чем девчонка, которую я полюбил.

Мы коснёмся страшнейшей из таен Вселенной,

Чтобы звёзды с тобой говорили «на вы»...

А потом — мы уйдём, вырывая из плена

Обгоревшие листья весенней травы.

 

Дронт

Умираю — как Дронт: навсегда, безвозвратно, нелепо.

Покидаю — тебя, что, наверно, больнее всего.

Время давит на грудь,

словно стены могильного склепа,

На посмертную маску сменивши моё естество.

Ты не станешь рыдать: это только утроит страданья, —

И не станешь будить: это лишь помешает понять.

На сияние звёзд я меняю квадратные зданья,

Чтобы ты отдохнула — хоть несколько лет — от меня.

А потом — я вернусь, словно птица, к началу полёта,

И бескрылые дронты, пушок облаков теребя,

Полетят вслед за мной,

как за пращуром птичьего рода,

Чтоб у Врат Мирозданья я снова увидел тебя.

 

Оттенки молчания

Высекаю на камне озеро

Января,

И с утра до вечера позднего

Я твоя.

Разукрашу огнём серебряным

Сонный час.

Я могу от тебя потребовать

Только часть.

От росы до звёзд по-над куполом —

Наш почин.

Ах, какие мы, всё же, глупые,

Что молчим!

Что нам, друг мой, с тобой до праздника! —

Это яд.

Мы ведь даже молчим — по-разному, —

Ты и я.

 

На Кресте

Человеку Иисусу,

пророку из Галилеи

Всё так же ноют раны на руках,

И суховей поёт на перекрёстке.

Темнеет небо, как моя щека,

Подставленная для пощёчин хлёстких.

Приколотая, жжёт над головой

Табличка, словно ценник на витрине.

Но время! время!.. — я найду покой,

И мой Отец меня да не отринет.

Сжимает сердце каверзный вопрос:

Доколе мне ещё возиться с вами?..

Но выдох, как ответ, безмерно прост:

О, Эли, Эли, ламма савахвани!

 

Надо забыть

Забвению павших

Память войны

мешает

радости мира.

Слёзы в глазах.

Торжество.

Побеждённым —

смерть!

Год сорок пятый —

кроваво-победный —

минул;

надо в глаза

живому Сегодня смотреть.

Было.

Прошло.

Отболело:

зачем же —

помнить,

верить в войну

и точить на врага ножи?

Стоит забыть

о грядущих —

и прошлых войнах:

шаг не назад — вперёд,

не на смерть — на жизнь.

 

Гулкое эхо.

Звезда в ореоле славы.

Камни надгробий

мерцают

в тени ракит.

Помнить о смерти —

удел бесконечно слабых:

даром Забвенья

будем плести венки!

Мир на крови,

на памяти мёртвых —

страшен;

время уставший прах

подарить земле!

Радость мгновений

будет надёжным

стражем

от возвращения прошлых —

военных —

лет.

9 мая 2000 года

 

Иволожья колыбельная

Н. Б.

Словеса мои — бирюльки —

Лапой курице писать.

На руках своих полюлькай

Золотые словеса!

На лицо ложатся тени:

Сны ладонями поймай!

Тренди-бренди, эни-бени,

Люли-люли, баю-бай!

Ни укору не отвечу,

Ни ударом на удар.

Волк под шкурою овечьей

Станет пастырем отар.

Остужён и изворошен

Разрумяный каравай.

Слышу посвист иволожий:

Люли-люли, баю-бай!

Солнце, вынырнув из тучи,

Проплывает в вышине.

Сном туманным обеззвучен,

Серебрится Виштынец.

Озорная неба просинь,

Из-за тучи выплывай!

Я на все твои вопросы

Отвечаю: баю-бай!

 

Пейзаж

Дрожит ладонь простого листика

В объятьях ветра беззаботного,

И этой дрожью дышит мистика,

Под вечер вспрянувшая отнова.

А на коленях камня брежного,

Речными струями обвитого,

Столь много дивного, небрежного,

Столь мало строгого, избитого.

И в трелях пенья соловьиного,

Столь милого и чисто птичьего,

Есть свет сказания былинного

И звуки сюрреалистичного.

 

Вечный город

Содрогнувшись, распался на части

Город, вскормленный грудью Волчицы.

Новой Эры святое начальство

На конях окровавленных мчится.

Мой Авгýст твоего не авгýстей,

Но и ныне, и впредь, — оттого ли

Кони — в яблоках, яблоки — в гусе,

Что слетел головой Капитолий?

Исчезай, побеждённый лесами,

Вечный Город, сколоченный громом,

Чтобы сдали последний экзамен

Каин, Сет и блистательный Ромул.

А пока — заповедные птицы

Тонких клювов вонзают иголки

В Город, вскормленный грудью Волчицы

И растерзанный лапами Волка.

 

Собор Парижской Богоматери

В груди —

застывшая астматина

под кожей тлеющих рубах.

Собор

Парижской

Богоматери

вскормила грубая крупа.

На куполах,

под небо взвинченных,

в колоннах, обращённых к нам,

простёрли идолы язычные

мирскую сутолку окна.

Громадой,

толкотнёй,

гротескностью

чертя священную скрижаль,

он отвращает

свадьбу детскую

от траектории стрижа.

И полыхает

звоном матерным,

зачёркнутый под звон фанфар,

Собор

Парижской

Богоматери —

благоухающий

фонтан.

 

На языке Священной Коровы

Что Корова слизнула шершавым своим языком,

Не вернуть запоздалым порывом холодного ветра,

Если Змеи Воздушные скроют от глаза Закон,

Одевая вселенскую мглу в первозданную ветошь.

Что вернётся назад, не исчезнет в стремлении прочь,

Исчисляя собой каждый атом в предутреннем мире.

Золотая Корова, весну в феврале напророчь

Безмятежным круженьем

сорвавшихся с неба Валькирий!

Сосчитав по рукам звёзды в небе и капли в реке,

Не забудь променять на билет в обе стороны света

Горсти соли, застывшей на мёртвом твоём языке

В запоздалых порывах тобой обожжённого ветра.

 

Рубикон

Перейду Рубикон.

На другом берегу —

тишина.

Прикорну рыбаком.

То, что будет врагу —

тошнота.

Узнаю фонари,

но теперь

чьи-то звёзды манят.

Мне останется Рим.

А тебе —

лишь частица меня.

 

Ты говорил?..

Ты говорил с рекой?..

Она сказала,

что ты вчера был избран новым Богом

и что тебя ждёт ангел у вокзала:

в зелёных джинсах, в пиджаке убогом...

Я поздравляю тебя!

Ты говорил с восходом?

Он считает,

что у тебя проблемы с головою:

что ты сказал, что мухи — не летают,

и что жара бывает лишь зимою...

Мне жаль, если это так...

Ты говорил с дождём?

Он говорил нам

о старости, о смерти, о спасенье,

о том, что надо быть большим и сильным,

чтоб встретиться с любовью в воскресенье...

Но я не верю ему.

Ты говорил со мною?

Я отвечу,

что говорить со мной совсем не надо,

что смерти — нет, что головы — не лечат,

что ангел этот прилетел из Ада...

Да только — какая тебе разница?

 

Косы

В мире,

чёрном,

как Квадрат Малевича,

и закрученном

в спирали

Архимедовы,

помнят косы

юношеско-девичьи

про седины

бабовы

и дедовы.

Осени растрёпанными прядями

да плодами

сладостно-запретными

косы

в изморозь ноябрьскую

падали,

скошенные

войнами

да бедами.

И в грязи,

оплёваны,

повержены,

пагодою,

памятью

да патокой,

 

превращались косы

в воды вешние

и в моря текли

холодной радугой.

А оттуда,

испаряясь к облаку

дождевой лавиной

тёмно-стынущей,

из-под неба,

войнами расколотого,

опадали

снежными

сединами,

но хранили память

болью

бронзовой,

словно —

по углям

ногами бóсыми, —

стариков серебряные проседи, —

что когда-то были —

просто

косами.

 

* * *

Не бичуй себя, не сожалей:

Я не знаю непреложных истин.

Крест мой твоего не тяжелей

И венок ни капли не тернистей,

Воду я в вино не претворю,

Не сгожусь я в родственники Богу

И стопой своей не проторю

Для заблудших верную дорогу.

Я не создан для Благих Вестей,

Жизнь мою поэты не воспели...

Но тебя — распяли на кресте, —

А меня — пока что не успели.

 

Черви и Черти

Мы пили, ели, —

Всего не счислить, —

И еле-еле

Пытались мыслить.

Мы грызли локоть,

Твердя «твою мать»,

И понемногу

Учились думать.

У нас едва ли

В чести бороться:

Мы познавали

Игру эмоций.

Любя итожить,

А не утюжить,

Мы жили тоже,

Хоть — неуклюже.

Мы волком выли:

Достаньте, суньте...

Но мы ли, вы ли, —

Закончим в грунте —

В последней верфи,

И после смерти

Сожрут нас — черви:

Отнюдь не черти!

 

Шао

Мой мир мне надоел.

Душа болит.

Пройдя тропу с лесами,

с озерцами,

я от всего уеду в Шао-Линь,

чтоб предаваться

самосозерцанью.

Там, где царят Дракон и мудрый Тигр,

пробудится мой Дух —

мой верный страж.

Я помогу туда ему прийти,

где сердце станет

пламенем костра.

Мой мир стал пуст.

А там,

куда приду,

Среди пяти

остроконечных кряжей,

Холодными атаками прядут

Ночные волки

утреннюю пряжу.

 

Там будет не до вин

и не до цен:

ничто не тронет

мраморную зыбь!

Останется в душе

безликий Дзен,

на теле —

только шрамы да рубцы.

Пройдёт десяток лет,

и, может быть,

я не пройду

свой Лабиринт Взросленья:

я лягу мёртвой грудью на шипы,

и первый шаг

окажется —

последним.

 

Московское

Слишком разное,

грязное,

грозное

кольцевой паутиной метро

завлекает

темница

звёздная

в ненасытных ночей

нутро.

Даже плач дождевой

неискренен,

даже солнечный смех

бескрыл.

Не видать

звездопадов

искровых;

не видать

ни одной

искры.

Сколько ярких звёзд

искалечили,

сколько душ

свели

за собой

 

эти пики

остроконечные,

в небо вбитые

на убой!

Не резвятся здесь воды вешние,

не скрипят снега

в январе.

Даже солнце с луной

повешены

на столбах

твоих

фонарей.

Этот воздух

вплести

не пробуй

мне под кожу,

дурной стилист!

Я живу

посреди

Европы:

мне не нужно

других

столиц!

 

Саошиант

Лишь тот, кто уподобится Всевышнему,

Способен сбросить прах к своим ногам.

Глаза блестят пронзительными вишнями,

Как вызов обезумевшим богам.

Прах к праху, глаз за глаз — и плоть от плоти он, —

Но, обернув хрустальность белизной,

Он выйдет, торжествующий, на подиум,

И укротит безмолвие весной.

Он свергнет окровавленными звёздами

Всех тех, кто небеса простёр окрест,

И сам себе провозгласит апостолов,

И сам себя произведёт на Крест.

И — пальцы в кровь, и — воду взять ладонями,

И — ветром в грудь, и небо — оземь, вниз:

Взорвать весь мир в мучительной агонии —

И снова всё создать, пойдя на риск,

И жить, и простирать свою торжественность,

И ждать на Небесах Святой Земли

Того, кто сбросит в прах слепую жертвенность,

Чтоб пламя Новой Веры запалить.

 

Хоттабыч

M. L.

Если скажет старик Хоттабыч:

«Вот тебе бороды обрывок,

Чтобы жизнь повторить — хотя бы

Чуть мудрей и не слишком криво,

Чтобы не было в ней ошибок,

Чтобы было поменьше боли,

Чтобы раны твоей души бы

Никогда не узнали соли», —

Я отвечу ему, скучая,

Провожая судьбы затылок:

«Знаешь, старый... Налей мне чаю —

И оставь мою жизнь, как было».

 

ТЫ!

А. З.

ТЫ! —

Имя

пальцы ласкает

сталью.

Чёрное золото.

Голос ночи.

ТЫ! —

выстрелом

подавленного восстания

прячешься в строчках.

Зачем?!

Помнил:

минута покоя —

слабость.

ТЫ! —

и ответом —

Твоё лицо.

Тебе,

разучившейся плакать,

слава

за проклятые проклятия

матерей и отцов!

 

Боже,

сколько осталось встреч

до самой последней,

до самой страшной

встречи,

когда,

расцелуясь с мрамором плеч,

слёзы дождя

на щеках

нарисуют вечер?

Не выразить:

нету такого слова!

Пальцы впиваются в воздух

и ждут от него пустоты.

Но мрамор,

тот самый мрамор,

давно расцелован

Звёздным Именем:

ТЫ!

И ещё раз:

ТЫ!

ТЫ!

ТЫ!

 

Не мне бы искать:

голос дождя,

словно речка,

льётся,

посмев уместить

Тебя

На своих ладонях.

А стены Твоих обид,

Словно стены колодца,

Тебя

Яблочным светом гонят.

ТЫ! —

это Имя

читать неуместно

шёпотом.

Цветы

пожелтели от времени

в знак

(прощанья... прощанья... прощанья... прощанья...)

прощенья.

Так и МЫ

(если Ты знаешь такое слово)

жёлтым

выцветили

глаза наши

щеньи.

 

Бесполезно слёзы в глаза стучатся:

не пущу:

пусть гибнут без воли!

Но Именем ТЫ

я,

как и прежде,

счастлив.

Но Именем ТЫ

я,

как и прежде,

болен.

 

Напророчили...

M. L.

Сколько там,

на донышке,

солнышка?

Сколько там,

у темечка,

времечка?

Вот увидишь:

вырастет зёрнышко,

Обернётся деревцем

семечко.

Вот увидишь — слёзы отплачутся,

Вдоволь все сверчки

настрекочутся,

Посветлеет чёрное платьице,

Вековые зубы источатся.

Что тебе

до нашего племени?

Как тебе

укрыться от пламени?

Я ли, возрождённый из тления,

Выдан, сучий сын, на заклание?

В белой шали Дева Полночная

По небу пройдёт, легконогая...

Столько мне всего

напророчили,

Что уже сбывается

многое...

 

Последний Ангел

Я — последний Демон Света,

Я — последний Ангел Тьмы:

Как снежинка среди лета,

Как цветок среди зимы.

На тропе своей житейской

Всё, что хочешь, воплоти!

Я — Мессия Галилейский,

Я — Антихрист во плоти.

Я — сожжённый за неверье,

Я — распятый на кресте,

Мои сёстры — в Люцифере,

Мои братья — во Христе.

Всё, что только ты захочешь,

Можешь спрашивать с меня!

Я — последний Ангел Ночи.

Я — последний Демон Дня.

 

Убийство

Стопой

раздавлена

улитка,

и по краям —

потёки

алые,

и панцирь битый —

как улика,

опровергающая

алиби.

Глаза — мертвы.

И нечем слизывать

кровинки

с мостовой

продрогшей.

И оставляет

росчерк

слизистый

её

холодная

подошва.

 

Убита, —

и рога

не высунет,

молчаньем

породнившись

с Авелем:

шаги тяжёлые,

как выстрелы,

её дорогу

окровавили.

Преображая смерть

в посмертие,

она

познала тайны

мира...

А ноги —

даже не заметили,

И весело

промчались

мимо.

 

Кошка на Сене

Кошка, взгляни на север:

Срок заключать пари!

Дремлет кобель на Сене,

В хвост завернув Париж.

Спрячься! уйди! укройся

В снег, где зарыт бульдог!

Видишь: сорвала осень

С клёнов твоих пальто.

Кошка в тигровой шкуре,

В отблесках солнца млей!

Твой коридор прокурен

Свежим туманом лет.

Ну! начинай свой поиск!

Вырви чабрец и сныть!

На Елисейском поле

Всходят ростки весны.

Снег, где лежит собака,

Мечен следами вех.

Кошка, не надо плакать:

Сена течёт для всех!

 

Возвращаясь...

M. L.

Возвращаясь с тетрадкой стихов

В город, солью морской пропитанный,

Не прошу от других городов

Ни оркестров, ни света юпитеров,

Ни багряницы под стопу,

Вербных веток, бутонов розовых, —

Пусть другим устилают путь

Травы свежие, белоросые.

Мне бы звёзды твои порой!..

Мне бы твой ураган породистый!.. —

Тенью тень, выхожу на перрон,

Пью губами твой воздух йодистый...

А в России сентябрь столик,

Стариковскими водит скулами.

У любой из её столиц —

Безголосица разноскулия,

На любой из её границ

Сторожа выпускают церберов,

Подземелий её гранит

В заповедные травы целится...

 

Возвращаюсь туда, где дождь

Эстакадой повис над Островом,

Где каштана щенок продрогш

Над пустынными перекрёстками,

Где, свинцовой рукой стихий

Не оплаканы, не осмеяны,

Обовьются мои стихи

На ветвях тополиных

змеями.

 

Зверёк

Не так...

Почему — болью?..

Может, вовсе не было повода?..

Только — ветвями Роминты

укроешь себя от взгляда...

Далеко:

не доехать за час.

Холодно.

Стало холодно.

Это ветер,

в щели сочась,

выставляет бока исхоленные.

Всё равно,

что бы ни было,

кто бы гнёзда с тобою не вил,

приготовлю ладонь

выставлять на твой свист

тревожный.

Небо — словно жемчужина,

начищенная до синевы,

на которую солнце

вскарабкивается осторожно.

 

Ты же видишь,

это место пустует

с начала времён:

трудно, трудно найти,

чем его пустоту обесточить...

Тёплый, красный зверёк

в глубине моей погребён

под осколками моих многоточий.

Заперт:

стучится в грудь,

просится выскочить,

чтобы в ладонь уткнуться...

Может, тебе,

растревожившей рёбер груды,

вильнёт его хвостик куцый?

Может быть,

на ладони твоей есть место,

где бы свернуться ему в уголке

в калачик?..

Слышишь?..

Ты слышишь — песню?.. —

Это не я:

это красный зверёк

в глубине моей плачет...

плачет...

плачет...

 

Между Адом и Раем

M. L.

Ад и рай неразличны взгляду:

Оба мазаны тем же миром.

Нет кипящих котлов у ада,

Не звенит в райских кущах лира.

Между ними — не верьте сказкам! —

Не лежит никаких чистилищ:

Был я раем вчера обласкан,

А теперь меня в ад впустили.

Хоть убей, не найти отличий:

Той же воли корявый почерк.

Потому я совсем не хнычу,

Хоть слеза навернуться хочет.

В них обоих ветра играют;

Их вмещает одна планета.

Отличается ад от рая

Только тем, что тебя здесь нету.

 

Заплетаю

Н. Б.

Медленно, так медленно

Пройдено — не пройдено,

Сколько перепетляно

Тропами да бродями.

Сеть плетётся нитями,

Птицы вьются стаями:

Видимо-невидимо,

Знаемо-незнаемо.

Сон-трава ли, ива ли, —

Пожелтеют к осени.

Заплетаю Иволге

Златы перья косами.

Небеса изветрены

Чёрными метелями.

Тянется безверие

Из креста нательного.

Сам бы чёрным выкрасил

Белое безмолвие!..

Отдождит и выгрозит

Небо синей молнией.

В сердце обозначатся

Раны одиночества.

Мне уже не плачется:

Выть на небо хочется!

 

Надо

M. L.

Мне надо влюбляться, наверное, в день раз десять,

Босыми ногами под утро бежать по росам,

У берега Леты остаться с тобой раздетым,

Чтоб скрыться от тех, кто построить готов по росту.

Мне надо рождаться, наверное, каждый вечер

И плыть по фарватеру следом за звёздной стаей,

Разбитое сердце поставить на вечный нечет,

Со льдами Антарктики в южных морях растаять.

И если волна мои мысли накроет штормом,

И если пощёчины бич будет слишком хлёсток,

Сойду на перрон незнакомой совсем платформы

И выпью взахлёб неизвестной планеты воздух.

 

Хелкараксэ

— Мама, мне больно! я больше не в силах бороться!..

Нам говорили — беда закаляет характер...

Мудрые верят, что скоро поднимется солнце... —

Но с холодеющих губ только стон:

Хелкараксэ.

— Холодно, мама! За что нас так мучают боги?..

Мама, поверь, ты же знаешь, я вовсе не плакса!..

Просто — не видно конца этой страшной дороги... —

Но с окровавленных пальцев лишь крик:

Хелкараксэ.

— Мама, я знаю: мы можем вернуться на Запад!..

Мама, мне больно! я больше не в силах держаться!..

Мама, скажи мне: мы скоро увидимся с папой?.. —

Но в помертвевших глазах только плач:

Хелкараксэ.

 

Скиталец

Меня на родину не тянет:

Я беспросветно авантюрен

И в чём-то — инопланетянин:

Родные звёзды — хуже тюрем.

В пути, на перекрёстках прошлых,

Был лёгок шаг, был голос плавен...

И только сбитые подошвы

Меня зовут в родную гавань.

 

На Той Стороне

Она —

златорогая,

тонкая лань —

печатает след

копытцами

звонкими:

она исчезает

в молочном тумане

с растрескавшимися

окнами.

И свет

застывает под мутным стеклом.

Оно

лучами его

исцарапано.

И сердце луны

безвозвратно

сломано

жестокими

волчьими

лапами.

 

Но смерти —

нет:

это место встречи,

и дивно вплетается образ в оклад,

как с голубицей

целуется кречет

на той

стороне

стекла.

 

На смерть Поэтов и Композиторов

Ведь таким, как мы, умирать без следа — негоже.

Обернуться б, — да нечем глаза разлепить от снега...

Как же так — уходить, не оставив намёк прохожим

Нашу линию жизни найти по слепому следу?!

Так уходят Поэты. Так падает солнце в запад,

Осторожно коснувшись краем печного дыма.

Этим птицам, упавшим в небо,

взглянуть в глаза бы!.. —

Но сердца, сожжённые болью, тоскливо стынут.

Умирают — стократно,

в мелодиях жестких риффов, —

И закона веков секундами не исправишь, —

Оставляя тепло руки на ладони грифа,

На линованной смертью зебре рояльных клавиш.

Исчезают навеки, прожив сотни жизней разом,

Опускают глаза серебряным звездопадом,

Не допев до конца растревоженных улиц фразу,

Не дожив до начала пути по строкам горбатым.

Остаются — стихи, соловьиные трели песен,

Колдовское тепло перевитого радугой диска.

Остается — тяжёлый панцирь, что стал им тесен,

И — надежда: озябшую птицу в ладонях тискать.

Так уйдём же, оставив пустую тетрадь потомкам,

Чтоб слезами нот и кровью стихов их крыли,

И, пройдя от последнего вздоха по нити тонкой,

ВОЗВРАТИМСЯ НАЗАД,

ОБЛАЧИВШИСЬ В ЦВЕТНЫЕ КРЫЛЬЯ.

 

Post scriptum

Незаметно уйти — и домой возвратиться как будто,

Кукушонком смешным покидать неродное гнездо...

В каждом розовом венчике вьётся дыхание Будды,

В каждой капле вина розовеет распятый Христос.

С криком порванных вен перепутался ветер осенний,

Заплетаясь в венки бесконечной цветной полосой.

Хороводом берёз увлечён босоногий Есенин,

И в лазурной волне отражается профиль Ассоль.

За далёкой волной пламенеет закат кумачовый, —

Но и ныне, и впредь, и вовеки — небес посреди

Тот же звон колокольчиков к звёздам зовёт Башлачёва

И того же осла погоняет Ходжа Насреддин.

Трус уходит как трус,

а красотка уйдёт по-красотски, —

И вернутся на Землю, быть может, веков через сто.

Но найти бы края, где поёт теперь песни Высоцкий,

И найти небеса, где сверкает крылом Ливингстон!

Ни строки... ни чернил,

неизменно разбавленных кровью...

Ни истрёпанных временем перьев

из собственных крыл...

Только звёзды всё так же сверкают в твоём изголовье,

И надломленный месяц —

такой же печальный, как был...